К XV веку Средние века исторически перестали существовать. В недрах средневековья зарождались иные – буржуазные или капиталистические отношения. На смену отживающей эпохе шла новая, радикально менялись экономические, социальные и политические условия жизни людей, менялась историческая реальность. Неудивительно, что человеческое сознание в данный период (представления, взгляды, идеалы, принципы) тоже должно было значительно измениться.

Одной из главных особенностей рассматриваемой эпохи являлось то, что человек, за короткий срок совершив грандиозный научно–технический рывок, увеличил собственную мощь, стал менее зависеть от условий внешнего мира, почувствовал себя более свободным и уверенным. Поэтому старая христианская доктрина, по которой он вместе со всем миром – только творение Бога и целиком подчиняется ему и не принадлежит себе, перестала соответствовать изменившимся историческим условиям. Требовалось создать другое мировоззрение, более удовлетворявшее идейным запросам новой эпохи, и в котором человек оказался бы более свободным и значительным существом, а не созданием потустороннего Творца, но – частицей несотворенной, а потому вечной природы. Однако подобное мировоззрение существовало в античности и вместо формирования новых идей следовало вспомнить или возродить в духовном смысле греко–римскую древность. Данной проблемой и занялась философия рассматриваемой эпохи, вошедшей в историю под названием Возрождения.

Основной чертой нового философского сознания являлся антропоцентризм – постановка человека в центр рассмотрения, взгляд на него как на самое совершенное существо мироздания, видение главной задачи наук и искусств в изучении человека, в постижении его природы. В Средние века духовная жизнь характеризовалась теоцентризмом – представлением о Боге как о высшей, предельно совершенной и единственно достойной внимания реальности. Поэтому в эпоху Возрождения на место Бога был поставлен человек, а представителей философии, искусства и науки, исповедовавших идеи антропоцентризма стали называть гуманистами (от лат. humanus – человеческий).

Именно гуманисты впервые предложили деление истории на древнюю, средневековую и новую, причем рассуждали следующим образом: когда–то давно существовала прекрасная античность, говорили они, потом она была отвергнута и забыта, и по прошествии нескольких веков мы вспомнили о ней и стали ее возрождать, и поэтому с нас начинается Новое время (то есть с началом культурной деятельности гуманистов).

Между нашим Новым временем, продолжали гуманисты, и далекой безупречной древностью, которую мы теперь хотим воскресить, лежит эпоха безвременья, огромный исторический пробел, период глобального застоя, в который человечество ни на йоту не продвинулось вперед. Поэтому десяток столетий, прошедших с падения античности, они презрительно назвали средними веками (в лат. – media eva), то есть ни на что не годным, недостойным и бессмысленным временем. С легкой руки гуманистов мы до сих пор делим историю на древнюю, средневековую и новую, хотя в термин «средние века» давно уже не вкладываем наполненный духом пренебрежения и отрицания смысл, который разумели в этом понятии представители культурной жизни Возрождения.

Появление антропоцентризма и гуманизма знаменовало разрыв многовековой связи человека с Богом, отделение их (в идейном смысле) друг от друга, которое называется секуляризацией (от лат. secularis – отдельный). Причем происходило не только отделение человеческого от божественного, светского (нерелигиозного) от религиозного, но и постановка человека на место Бога, следовательно – потеснение или даже полное вытеснение последнего. Вспомним, что средневековое представление о Боге как о потусторонней и вечной реальности и о мире как о творении называется теизмом. Поэтому, чтобы секуляризовать (то есть потеснить) Бога требовалось определенным образом видоизменить теистическую доктрину.

Первым способом секуляризации являлся пантеизм – представление о тождественности природы и Бога. Окружающий мир и есть безличное, то есть везде и во всем находящееся божество. Важно, что в таком воззрении автоматически исключается акт творения: если Бог и природа – одно и то же, следовательно, он никак не мог ее сотворить и ни в коем случае не является первичным по отношению к ней. Напротив, Бог и природа в пантеизме равны друг другу, «совечны», значит, природа, будучи несотворенной и неподлежащей уничтожению, наделяется статусом бесконечности. В пантеизме умаляется роль Бога, но возрастает роль природы и человека, как ее частицы.

Вторым способом секуляризации являлся деизм – представление, по которому Бог создал мир, наделил его законами и самоустранился, как говорят деисты — словно часовой мастер собрал механизм, завел его и ушел восвояси, а часы идут самостоятельно. Наш мир развивается далее по собственным законам без всякого божественного вмешательства. Но часы могут сломаться и тогда потребуется, чтобы собравший их некогда мастер вновь занялся бы ими, возразим мы представителям деизма, так же и в нашем мире может что–нибудь испортиться, и вмешательство Бога станет необходимым. Деисты могут ответить нам, что одно дело – часовщик и его механизм, другое дело – совершенный Бог, который не мог создать что–либо несовершенное. Следовательно, мир совершенен, и не подвержен никакой поломке, значит, невмешательство Бога гарантированно. Любопытно, что в деизме из совершенства Бога выводится полное отсутствие его влияния на человеческую жизнь (вспомним, что Эпикур из бессмертия и блаженства богов выводил их полную бездеятельность и далее – совершенную непричастность к людским делам).

Наконец, третьим способом секуляризации является атеизм – утверждение об отрицании Бога: нигде, никак и никогда. Пантеизм существовал еще в древности, деизм появился приблизительно в XVI веке, а атеизм – в XVII–XVIII вв. Возрождение проходило под идейными знаменами пантеизма, тем более что античность, которой подражали в данную эпоху, всецело являлась пантеистической. Поэтому деизм и атеизм – идейные явления более позднего времени. В период Возрождения они, думается, еще отсутствовали, однако секуляризация, начавшись в XIV–XV вв. продолжалась очень долго, идеи антропоцентризма не были исчерпаны за два–три столетия Ренессанса. Точнее сказать, что в данное время они только зародились. Поэтому идейными наследниками Возрождения стал XVII век – первая ступень Нового времени и XVIII столетие – эпоха Просвещения, которая завершила основные философские представления Ренессанса.

Эпоха Возрождения ознаменовалась многими научными открытиями. Одним из наиболее выдающихся достижений явился переворот во взглядах на строение мироздания, произведенный польским ученым Николаем Коперником. С античных времен в человеческих умах господствовало представление о том, что Земля является неподвижным центром Вселенной, а Солнце, Луна и звезды вращаются вокруг нее по неизменным орбитам. Подобное воззрение было создано в античности, существовало почти две тысячи лет и называется геоцентрической системой мира (от греческого слова гэ – Земля).

Переворот Коперника заключался в том, что он разработал гелиоцентрическую систему (от греч. гелиос – Солнце), намного приблизив человеческие представления об устройстве Вселенной к действительному положению вещей.

Коперник утверждал, что не Земля, а Солнце является центром мироздания, а наша Земля вместе с другими планетами вращается вокруг своей оси, поворачиваясь к Солнцу поочередно одной, другой стороной, отчего и происходит смена дня и ночи. Кроме того, ось земного вращения несколько наклонена по отношению к орбите Земли, и поэтому при движении нашей планеты вокруг Солнца его лучи падают на земную поверхность более или менее отвесно. Вертикальное их расположение сильно нагревает Землю, когда они скользят по земной поверхности, почти не греют ее. Поэтому в одних частях нашей планеты холодно, а в других – тепло. Вращением Земли вокруг Солнца объясняется вечная и неизменная смена времен года, с которой так тесно связана жизнь человеческого рода.

Система Коперника оказалась настоящей революцией в естествознании, грандиозным шагом вперед в познании окружающего мира, освобождением от многовекового заблуждения и предвосхищением сегодняшнего дня (геоцентрическое представление кажется нам смешным и наивным, а об открытии Коперника знает любой третьеклассник). Однако в выработке нового воззрения на устройство мира польский ученый не пошел до конца, и его учение имело два существенных недостатка.

Первый заключался в утверждении о том, что Солнце – это центр Вселенной и является неподвижным (на самом деле оно движется, как и любое другое небесное тело и не является центром мироздания). Второй недостаток вытекает из первого: если у Вселенной есть центр, значит у нее есть и граница.

Коперник в данном случае разделял древнее воззрение и считал, что мироздание представляет собой грандиозную сферу, пределом которой являются видимые нами на ночном небе далекие звезды. Недостатки исправил знаменитый итальянский философ Джордано Бруно, учение которого на несколько столетий опередило его время и предвосхитило современный нам XX век.

Бруно утверждал, что Вселенная бесконечна, а количество миров в ней бесчисленно. Из данного положения неизбежно следует, что у мироздания нет центра, и, следовательно, наше Солнце не является центром мира, как считал Коперник. Оно – центр только для нас, точнее – для нашей солнечной системы. Если Вселенная бесконечна, ее центр везде и поэтому нигде; любое небесное тело можно рассматривать в качестве относительного центра, абсолютного – в принципе не может существовать. Видимая нами сфера звезд, говорил итальянский философ, не есть граница мироздания, но – только предел, которого достигает наше зрение даже вооруженное различными оптическими приборами. Ночные звезды – это огромные раскаленные и светящиеся небесные тела, подобные нашему Солнцу. Иначе – это солнца других миров, которые, подобно нашему, имеют свои спутники–планеты. Однако мы не видим их вследствие малого размера, и потому что они тонут в блеске звездных лучей.

Подобные догадки получили экспериментальное подтверждение только в XX веке, когда с помощью сложнейшей техники мы окончательно удостоверились в существовании иных планетных систем и галактик, разбросанных тысячами в бескрайних просторах Вселенной, и увидели множество небесных тел, недоступных для наблюдения невооруженным зрением.

Другим замечательным утверждением Джордано Бруно являлось следующее: небо и Земля состоят из одних и тех же элементов. Раньше считалось, что вещества Земли и неба совершенно различны и даже противоположны: Земля состоит из четырех грубых стихий – земли, воды, огня и воздуха, небо образует более совершенное и тонкое вещество – эфир. Не случайно, наверное, противопоставлялись друг другу безупречность небесной сферы и несовершенство земной обители, а все идеальные и сверхъестественные сущности помещались человеком всегда на небо.

Бруно утверждал, что между небесным и земным веществами не существует противоположности: эфир – это не принципиальный материал неба, но – всего лишь пятый элемент, как и четыре остальных, который выполняет роль связующего вещества: он объединяет четыре стихии в единое целое мироздания. Гениальная догадка, выраженная пусть и в художественной, аллегорической форме, также подтвердилась только в XX веке, когда с помощью современных технических достижений мы смогли получить вещество различных планет и звезд, экспериментальным путем исследовать их химический состав и убедиться в том, что в различных частях Вселенной присутствуют те же немногим более ста химических элементов, что и на нашей Земле, входящие в периодическую систему Д.И. Менделеева. В современной науке данное утверждение обозначается термином «химически однородный состав Вселенной».

В вопросе о соотношении материального, вещественного и идеального, духовного, Джордано Бруно разделял точку зрения пантеизма. Безусловно, утверждал он, что нас окружающий мир устроен разумно и правильно. Почему, например, все небесные тела неизменно движутся по стройным орбитам? Неразумная и неживая материя – вещество, лишенное духа и жизни, никак не могло бы самостоятельно устроиться гармонично и разумно. Следовательно, необходимо предположить, что вещество является живым и разумным, что материя одушевлена. В данном случае важно то, что в учении Бруно духовное начало перестает быть потусторонним по отношению к окружающему нас миру, оно переносится в него, растворяется во всем мироздании. Пропадает резкое противопоставление материального и идеального, речь идет почти об их тождественности: материя является одушевленной, а духовное материализовано.

Данный взгляд называется гилозоизмом (от греч. гило – вещество и зоос – жизнь). Из подобного утверждения следует весьма интересный и важный вывод: если Вселенная одушевлена и разумна, говорит Джордано Бруно, не исключено, что миры, наполняющие ее бескрайние просторы и отстоящие от нас на колоссальные расстояния, как и наш мир, населены и обитаемы. Данная мысль и по сей день не получила экспериментального подтверждения, однако вполне возможно, что в недалеком будущем мы еще раз удостоверимся в правоте гениальных воззрений итальянского философа, и вновь поразимся, каким образом в далеком и диком (в научно–техническом смысле) XVI веке он смог совершить удивительные выводы, которые с большой точностью описали действительную и на настоящий момент – экспериментально подтвержденную и потому не вызывающую сомнений – картину вещей.

Другим выдающимся представителем философии Возрождения являлся немецкий мыслитель Николай Кузанский. Подобно Джордано Бруно, он являлся пантеистом и утверждал, что бесконечное мироздание и есть Бог, находящийся во всем существующем, везде и потому нигде конкретно, слитый со всем воедино. Бог – это все вообще – само Бытие или «максимум Бытия», как говорил Кузанский. Все вещи, предметы и тела мироздания – это воплощенное в нечто конкретное и телесное божество. Вселенная есть развернутый Бог, а Бог – свернутая в единое Вселенная.

В результате, любая вещь – проявление Бога, его реализация, его воплощение в неком определенном предмете. Другими словами, Бог представляет некую единую, однородную основу всего, идеальную и бесконечную сущность, которая обнаруживает себя через материальные, конечные, отдельные вещи. Бог один, а предметов в окружающем нас мире – огромное множество, которое и есть развертывание или проявление, или инобытие (то есть существование в другой форме) единого божества, тождественного всему мирозданию. Вещи, которые мы наблюдаем вокруг себя совершенно различны и непохожи друг на друга. Но это только с точки зрения самих этих вещей.

Если посмотреть на них с точки зрения бесконечного Бога, тогда следует, что все вещи – одно и то же, так как любая из них – только воплощение Бога, его форма, модус, частица, его обнаружение. Данная мысль не является новой. Вспомним, как милетские философы говорили, что за видимым разнообразием мира скрывается невидимое его единство, все вещи – только разные формы или состояния некого однородного мирового вещества (воды, воздуха и т. п.) и поэтому, по большому счету, надо говорить не о различии вещей, а об их сходстве и даже тождественности.

Николай Кузанский мировой основой всего сущего объявляет пантеистическое безличное начало – бесконечного Бога и говорит, что вещи, представляющиеся нам различными с точки зрения повседневности и здравого смысла, являются на самом деле тождественными, так как все они – проявления данного пантеистического начала. Однако различия между ними стираются и пропадают, если воспринимать их не в качестве отдельных предметов, а рассматривать в Боге, то есть – с точки зрения бесконечности. Повседневное мышление, утверждает Кузанский, никогда не может постичь, каким образом различное может быть одинаковым, как противоположности могут сливаться в одно целое и переставать быть противоположностями. Обыденное сознание мыслит все в конечных, ограниченных масштабах, не может взглянуть на вещи с глобальной точки зрения. Философское мышление, наоборот, вполне может отрываться от привычной реальности, воспринимать бесконечность, и поэтому ему доступно кажущееся парадоксальным и невероятным – совпадение противоположностей. Только необходимо еще раз подчеркнуть, что различное отождествляется только в бесконечности, сливается в одно только в единой и вечной основе всего существующего – пусть это некое мировое вещество или какое–либо духовное начало.

Для иллюстрации подобного положения Николай Кузанский приводит несколько математических примеров. Представим себе окружность и проходящую рядом с ней прямую. Очевидно, что это совершенно разные геометрические фигуры. Если увеличивать радиус окружности, кривизна на каждом конкретном ее участке будет уменьшаться. При увеличении радиуса до бесконечности(!) окружность превратится в прямую, то есть перестанет быть собой.

Подобным образом можно рассмотреть треугольник и прямую. Если уменьшать углы при основании треугольника до бесконечности, он станет прямой. Представим, что в окружность вписан многоугольник. Если увеличивать количество его сторон или граней до бесконечности, он превратится в окружность. Наконец, покажем, что с точки зрения бесконечности 2 и 5, 3 и 7, 9 и 15 и любые две другие величины – одно и то же, что различия между ними стираются и пропадают. Допустим, что перед нами – два отрезка по 10 см каждый. Один разделим на части по 5 см, а другой разделим на части по 2 см. Первый, таким образом, распадётся на 2 части, а второй – на пять частей. Получается, что мы делили одинаковые отрезки, на разные величины (на 5 см и на 2 см) и поэтому получили разные результаты, следовательно, различие между пятеркой и двойкой очевидно. Но 5 и 2 отличаются друг от друга только в конечном, ограниченном масштабе — мы рассматривали два отрезка. Теперь представим себе, что перед нами – две прямые (бесконечные линии). Первую прямую разделим на отрезки по 5 см, а другую – на отрезки по 2 см. Сколько частей получится на первой прямой? А на сколько частей распадется вторая прямая? И в первом случае и во втором количество получившихся частей будет бесконечным. Таким образом, мы делили две бесконечные линии на разные величины, а результат получили один и тот же.

Единственное, что следует из этого – разница между двойкой и пятеркой исчезает в бесконечности, равно как и различия между любыми двумя другими величинами неизменно стираются в бесконечном масштабе. Хотя математические примеры и являются наиболее наглядными, совпадение противоположностей в бесконечности можно увидеть и в совершенно иных сферах. Например, если бы человек был бессмертным (то есть бесконечным) существом, возник бы в его сознании вопрос о смысле жизни? Нет. Так и в данном случае автоматически отпали бы вопросы о предназначении человека, о его долге и ответственности, исчезли бы цели, задачи, стремления и желания. Перед лицом бесконечности все пропадает, теряется и исчезает.

По мнению Кузанского, задача философского познания заключается не в последовательном изучении отдельных вещей и предметов окружающего мира, а в постижении бесконечности, единой мировой сущности, которая и есть все. Но если о каждой конкретной вещи вполне можно получить определенное знание, постичь бесконечность совершенно невозможно, о ней может быть только незнание. Однако данный факт вовсе не означает отказа от метафизического познания, от желания открыть непостижимое. Философия и является любовью к мудрости, стараясь совершить кажущееся в принципе невероятным, сделать невозможное, стремиться к немыслимому.

Автором первой утопии, то есть проекта идеального общественного строя, являлся античный мыслитель Платон. В эпоху Возрождения тоже появились различные варианты утопических моделей. Одной из наиболее известных являлась утопия итальянского философа Томазо Кампанеллы, названная им «Городом Солнца». Проект идеального общественного устройства, предложенный Кампанеллой прекрасно описан и художественно прокомментирован в романе В. Ф. Тендрякова «Покушение на миражи», отрывок из которого предлагается читателю в этом параграфе (точнее – вместо него).

«К близости смерти он привык, она постоянно сторожила его и совсем вплотную подходила уже тридцать восемь лет назад, много дней и ночей дежурила над его соломенным матрацем в камере Кастель Нуово. Святая инквизиция применяла в застенках множество пыток – от простой дыбы, выворачивающей суставы, до изобретательного станка полледро – жеребенка. Но самой страшной являлась знаменитая велья – человека в течение сорока часов постепенно насаживали на заостренный кол, который медленно входил в тело, рвал внутренности. Фра Томмазо просидел на острие кола тридцать четыре часа – день, ночь еще день – и… выдержал. Не выдержали палачи – сдались.

Он потерял много крови, началось воспаление, жар, тюремный хирург Шипионе Камарделла ждал гангрены – тогда уж спасения нет. Фра Томмазо захлестнула тревога – умрет, не сказав главного… О городе, который ему открылся, о городе, никому не ведомом, где нет несчастных, счастливы все! Не успел поведать исстрадавшимся, изверившимся людям – даже смерть не искупит такую оплошность.

В полубреду, не смеющий шевельнуться, чтоб не потревожить разорванные внутренности, он в очередной раз шел к своему заветному городу. Он издалека видел его белые, одна над другой возвышающиеся стены, плавящийся на солнце купол – двойной, большой венчается малым. А перед городом зеленые поля и цветущие сады, в них с песнями работает народ в одинаковой одежде, с одинаково веселыми лицами. Население города работает все, только старость и болезнь освобождает от труда. И здесь нет ни своих полей, ни чужих – общие…

Окованные железом городские ворота подняты – входи каждый, кто несет в себе добрые чувства. Они опускаются только перед врагом, и тогда – семь стен, одна выше другой, неприступны.

Внутри стены расписаны превосходной живописью – геометрические фигуры и карты разных земель, алфавиты стран и виды деревьев, трав, животных, минералов, портреты великих людей и орудия труда… Вдоль красочных стен ходят группами дети в сопровождении ученых старцев. Весь город – школа, дети, глядя на стены, играючи постигают науки. Невежественных в городе нет.

По мраморным лестницам, по крытым галереям, пересекая улицы, гость подымается к широкой центральной площади, к величественному круглому храму. Внутри он просторен и прохладен, освещен светом, падающим из отверстия купола. В алтаре два глобуса – неба и Земли. И семь золотых лампад, знаменующих собой семь планет, освещают плитчатый пол редкостного камня.

Гостя выходят встречать правители города. Впереди старший, он же высший священник, — Сол, то есть Солнце. За ним три его помощника – Пон, Син и Мор, или иначе – Мощь, Мудрость и Любовь.

— Приветствуем того, кто узрел нас сквозь тщету и жестокость суетной жизни!

Сол не завоевал себе свое высокое место, не получил его по наследству. Избран народом?.. Да нет, не совсем… Звание Сола может получить лишь тот, кто окажется настолько учен, что будет знать все. Он сам собой должен выделиться среди прочих своей непомерной мудростью. «Пусть он даже будет совершенно неопытен в деле управления государством, никогда, однако, не будет ни жестоким, ни преступником, ни тираном именно потому, что столь мудр», — считают граждане города.

Три его соправителя необязательно всеведущи, а осведомлены лишь тех науках, какие им помогают управлять назначенными делами. Мощь – воинскими, защитой города. Мудрость – обучением. Любовь наблюдает за деторождением. В счастливом городе все общее – и жены тоже. Какому мужчине с какой женщиной сходиться, у них не решается по желанию, это вопрос государственной важности. Здесь издеваются над тем, что в других странах, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегают породой человеческой. «Женщины статные и красивые соединяются только со статными и крепкими мужами; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга».

Изуродованный пыткой, валяясь в душном каземате на грязном, жестком матраце, Томмазо Кампанелла, ученый монах–доминиканец, уличаемый в ереси и бунте, на грани бреда и сознания пребывал в счастливом Городе Солнца, вел тихую беседу под прохладными сводами храма о любви и всеобщем благе с мудрыми правителями.

И одновременно он страдал – нет, не от мучений плоти, а от жестоких мук совести: не успел никому поведать! Люди должны знать, как выглядит их всеобщее счастье, они должны разрушить свои греховные грады и построить грады новые.

Страдания совести и несокрушимое здоровье тогда победили смерть – гангрены не случилось. Он заставил свои затекшие, изувеченные руки держать перо, пользуясь тем, что за больным не слишком строго следили, описал свой Город Солнца. Подвиг, едва ли еще повторенный в истории…

Нежно пела лютня, и хрипло дышал фра Томмазо. Даже верный Филиппо Борелли не догадывался, что его задыхающийся учитель отправился сейчас в свое последнее путешествие, в исхоженный, знакомый, более родной, чем родина, более дорогой, чем собственная мученическая и героическая жизнь, Город Солнца.

Снова он видит средь спеченной равнины под глубоким небом, зеленый холм, семистенный белоснежный город на нем, венчанный двойным храмовым куполом. Он спешит к нему, спешит, так как времени осталось в обрез – намеченный путь может оборваться в любую секунду.

Знакомый путь в счастливый город – через тучные поля, через цветущие сады, через красочное обилие и улыбки работающего народа. Но нынче почему–то пусто кругом, никто не встречает его улыбками. И поля вытоптаны и заброшены, сплошь в лебеде, и сады не цветут, не плодоносят, затянуты колючим кустарником, торчат в стороны засохшие ветви.

Мост ведет к городским воротам. Ворота подняты, но никто не входит и не выходит из них. Печально звучат на мосту шаги одинокого гостя.

За воротами стража, раньше ее не было. У солдат дикой шерстью заросшие лица, сквозь шерсть видно: чему–то дивятся, словно не человека видят, привидение.

— Кто таков?

— Я Кампанелла. Тот самый, кто издалека прозрел этот город.

Переглянулись, хмыкнули:

— Кой бес тебя гонит к нам?

— Пришел проститься… В последний раз.

— Раз пришел – иди, а проститься – шалишь! Пускать сюда дозволено, а выйти – нет.

И толкнули в спину, чтоб не вздумал, чего доброго, попятиться.

Не успел даже оскорбиться, как бросилось в глаза… Казалось бы пустое, не стоит внимания – просто трава густо пробилась сквозь камень на мостовой. Но такое, знал Кампанелла, бывает, когда по городу проходит чума или моровая язва!

Пришибленный, растерянный стоял он посреди заросшей пустынной мостовой и озирался. Взгляд упал на городскую стену, и фра Томмазо вздрогнул… На стене знакомая ученая роспись – геометрические фигуры – облезла и потрескалась. А поперек ее – истлевший повешенный, лицо черно и безглазо, рваное тряпье не прикрывает темное мясо, и тянет смрадным запахом. Вверху же на выступающей балке, к которой привязана веревка, сидит важный ворон, лениво косит агатовым глазом на пришельца – сыт, мрачная бестия, перо жирно лоснится.

Никогда и ни перед чем не отступал Томмазо Кампанелла, и сейчас он двинулся в глубь города: не все же в нем повымерли, кто–то наверняка остался, встречу – распрошу о беде…

И верно: на пустых улицах раза три промаячили люди в черном (а прежде считалось – «черный цвет ненавистен соляриям»), они жались к стенам домов, исчезали при приближении, словно проваливались сквозь землю…

Кампанелла спешил к храму, чтобы встретиться с правителями.

У входа на Храмовую площадь его ждали солдаты с мушкетами и алебардами, капитан в начищенной кирасе восседал на коне.

— Взять!

— Я Томмазо Кампанелла – создатель вашего города!

— Тебя–то нам и надо!

Подвал, куда повели его, был, должно быть, столь же глубок, как знаменитая «Крокодилья яма» в Кастель Нуово, витой каменной лестнице не было конца.

С силой втолкнули в низкую дверь, в затхлый мрак.

— Вались! Встретишь старого знакомого…

Он упал на скользкий каменный пол.

В темноте зашуршала солома и раздался то ли всхлип, то ли смешок. Кампанелла сел.

— Кто ты, друг? – спросил он.

Смешок в ответ. Теперь уже явственно – не всхлип.

— Я Кампанелла. Я породил этот город, а меня схватили в нем как врага.

Снова торжествующий тихий смех и шуршание соломы.

— Ах да, — рассердился Кампанелла, — здесь теперь радуются по приказу. Тебе–то что за нужда, несчастный, в этой яме исполнять подлейший приказ?

Придушенный ликующий голос:

— Не по приказу веселюсь – от души.

— Тогда уж совсем гнусно – жертва зла радуется злу.

— Справедливости радуюсь, Кампанелла. Справедливости! Она свершилась!

— Впервые слышу, чтоб тюремщики совершали справедливость.

— Бог не очень разборчив, Кампанелла. Он творит свое руками и тюремщиков и героев.

Спрессованная подземная темнота, за толщей земли не слышно мира, слышно дыхание собрата по несчастью и недоброжелателя.

— Кто ты, чудовище? – спросил Кампанелла. – Жаль, что не могу видеть тебя.

— Действительно жаль… Я не чудовище, я жалок, Кампанелла, — лысый череп, свалявшаяся борода, беззубый рот, лохмотья не прикрывают уже тот скелет, который все еще приходится считать своим телом. И у меня переломаны обе ноги… Жаль, что не можешь увидеть, ты бы сравнил с тем, каким я был.

— Значит, верно… Ты мой старый знакомый?!

Смешок, смахивающий на всхлип:

— Я – Сол, верховный правитель Города Солнца. Сейчас я счастлив – создатель вместе со мной. Ты чувствуешь, как на нас давит наш город? Мы на дне его.

Спрессованный мрак, спрессованная тишина, где–то далеко над ними гора камня в виде вознесенной к небу башни. Погребены под тем, что усердно создавали.

— Сол… — срывающийся тихий голос. – Что?.. Чума? Злобный враг?.. Какое несчастье?

— Заблуждения порой страшней чумы, создатель.

— Ты совершил роковую ошибку, мудрый Сол?

— Ха–ха! Я?.. Нет, почтенный фра Томмазо, ошибался ты.

— В чем?

Торжествующий ответ:

— Грешил простотой!

— Разве это такой уж большой грех, Сол?

— Простота хуже воровства, хуже разбоя. Простота – недомыслие, Кампанелла. Если недомыслие начинает руководить людьми, то люди становятся сами себе врагами.

И Кампанелла рассердился:

— Хватит словоблудствовать, Сол!

— Что ж… — Сол замолчал.

Тишина каменного склепа. Она столь монолитна, что кажется: время бессильно пробиться сквозь нее, останавливается где–то рядом. Ничто уже не может продвинуться вперед, все застывает, и умолкнувший голос никогда не возобновится, жди, жди его до скончания – не дождешься. Но Кампанелла не проявил нетерпеливости, не подхлестнул невидимого собеседника. За тридцать три года в темницах он научился терпению.

И Сол заговорил из темноты:

— «Все, в чем они нуждаются, они получают от общины…» Твои слова, Томмазо, о нас. Ты предлагал именно так и жить: сообща работать, складывать все в один общий котел, из него сообща черпать.

— Разве это не верно, Сол?

— «Все, в чем они нуждаются…» Н–да–а…А в чем?.. Скажи про себя: что тебе нужно для жизни?

— Я никогда не желал иметь многого – хлеб, вино, свечи для работы по вечерам, бумага, чтоб писать, ну и самая скромная одежда, чтоб прикрыть наготу.

— И книги…

— И книги, конечно.

— И у тебя еще собрана небольшая коллекция старинных монет. Ты о ней почему–то не упомянул. Так ли уж она необходима для жизни?

— Единственное, чем я тешил себя в часы отдыха.

— И тебя в последнее время не носят больные ноги. Хотел бы ты иметь экипаж? Как бы, наверное, он облегчил твою жизнь…

Кампанелла промолчал.

— Вот видишь, — тихо продолжал Сол, — даже ты про себя не скажешь точно, что тебе нужно, где твой рубеж желаний. А почему другие должны себя ограничивать? Наверное, лишь мертвый перестает желать себе большего.

— На этот счет, если помнишь, я говорил: «И должностные лица тщательно следят, чтобы никто не получал больше, чем следует».

— Кому сколько следует?.. как это определить?

Кампанелла решительно ответил:

— Только уравняв аппетиты, Сол. До необходимого! Простая, здоровая пища, добротная, но не роскошная одежда, крыша над головой…

— Мы так и поступили, Томмазо. Установили давать всем только самое необходимое. Конечно, уж никаких ценных коллекций иметь не полагалось.

— Это справедливо, Сол.

— Нет Томмазо, это оказалось ужасной несправедливостью. С нее–то и началась та чума, которая погубила город.

И Кампанелла тяжело колыхнулся в темноте.

— Не верю, Сол! Какая же несправедливость, когда все у всех одинаково, нет повода кому–то завидовать, на что–то обижаться.

— Увы, повод есть – и серьезный.

— Только у ненасытно жадных, Сол, у отпетых негодяев!

— Наоборот, Томмазо, у самых достойных граждан, у тех, кто способен лучше других, самоотверженнее других трудиться.

— Ты смеешься надо мной, Сол!

— До смеха ли, мне, когда сижу здесь. Вдумайся, Томмазо: способный труженик, не жалеющий себя на работе, дает общине много, а рядом с ним другой по неумелости или по лени еле–еле пошевеливается, от него мало пользы. Но получали–то они одинаково необходимое – пищу, одежду, крышу над головой. Поставь себя на место добросовестного гражданина, надрывающегося на работе. Как ему не задуматься: я добываю, а за мой счет живет бездельник. И справедливо ли это, Томмазо?

Томмазо озадаченно промолчал.

— И вот наши лучшие труженики перестали надрываться, начали подравниваться под тех, кто работал из рук вон плохо. День за днем незаметно падало уважение к труду. Наши поля и виноградники стали дурно обрабатываться, мы все меньше и меньше получали хлеба и вина, наши стада хирели, наши ткацкие мастерские выпускали недобротную ткань, и ее не хватало на одежду. В наш город пришла нищета. Мы уже не могли ни накормить людей, ни одеть, ни отремонтировать их жилища. Город превратился в сборище бездельников.

Кампанелла взорвался:

— Нерадивых следовало бы наказывать, а усердных поощрять! Должны же вовремя сообразить.

— Ты наивен, Томмазо Кампанелла. Тебе все кажется простыми и легким, — бесстрастно возразил из темноты Сол. – Подскажи: как отличить нерадивого от усердного? Кто это должен делать? Надсмотрщик с плетью? Пусть он следит и подгоняет? Пусть он распределяет, кому за работу жирный кусок, а кому наказание? Чем тогда этот надсмотрщик лучше хозяина? Можно ли после этого говорить: у нас все общее?

— Надо было сделать так, чтоб каждый следил за своим товарищем, сообщал выбранному лицу, сколько его сосед сделал. Сделал мало – хлеб и вода, не слишком много – не слишком хороший бед, много – ешь досыта. Проще простого!

— Очень просто, Томмазо. И мы тоже, как и ты, клюнули на эту простоту… Следи за своим товарищем по работе! Доноси на него! Я уж не говорю, что все стали работать плохо, — на каждого можно было донести, испортить ему существование. Но теперь еще для каждого гражданина Города Солнца товарищ по труду становился врагом, которого надо уличить раньше, чем он уличит тебя. Спеши оболгать, иначе оболжет он, постарайся запугать, не то сам станешь жить в страхе перед ним. Мы превратили наш город в кипящую ненавистью клоаку, но не получили взамен ничего. Из того, что нам доносили, нельзя было понять, где наглая и бесстыдная ложь, а где правда, где злостные наветы, а где возмущение честного труженика. Лгали чаще на тех, кто старательно работал, своим трудом мог подвести бездельников, а потому нам чаще приходилось наказывать достойнейших людей. Мы добились, что их совсем не стало. Ужасающая нищета, ненависть и ложь!.. Чума набирала силу, благородный Томмазо. И виной тому был слишком простой взгляд на жизнь.

Сол умолк. Вновь спрессованная подземная тишина. Кампанелла сквозь толщу земли ощущал тяжесть раскинувшегося наверху города, где на мостовых растет трава, а по расписанным стенам висят казненные.

Шуршание соломы, вздох со стороны Сола.

— Ну так вот… — его тихий голос.

И Кампанелла закричал:

— Хватит! Не хо–чу! Еще слово – и я придушу тебя!

— Меня, мудрый Томмазо? Почему не себя?

Крик Кампанеллы захлебнулся, он застонал:

— Прокляни, разбей мне голову, но не рассказывай, не рассказывай больше!

— Ого! Железный Кампанелла сдал. Правда, выходит, страшней вельи…

— Умоляю, Сол…

— Нет, Томмазо, не жди от меня пощады. Ты должен знать все до конца… Так вот – нищета, ненависть, ложь и впереди никакой надежды, что все это когда–то кончится. Кого не охватит ужас перед будущим, кому захочется дальше жить! А если ужас станет расти… Он рос, Томмазо, он грозно рос! И надо было любым путем прекратить его… Мы не в силах изменить жизнь, но мы научились принуждать. Приказ вызрел сам собой: те граждане, которые поддаются ложному ужасу, а не радуются цветущей жизни, совершают самое тяжкое преступление и подлежат смертной казни через повешенье. Не я придумал этот приказ, но я… Да, Томмазо, как верховный правитель города я обязан был его подписать… Ты слышишь меня?

Ответа не последовало.

— Я подписал его. Ты слышишь?.. Что ж ты не возмущаешься? Что ж не обливаешь меня презрением?

Молчание.

— Подписал потому, что ничего не мог предложить другого. Подписал, но заставить себя радоваться не мог – сверх моих сил. И я молчал. Всех таких молчащих, не восторгающихся, не смеющихся шумно при народе хватали и вешали. А тут молчащий верховный правитель. Ему следовало бы выступать с жизнерадостными речами, призывать к бодрости и всеобщему веселью, а он … он молчит. Сам понимаешь, такого правителя должны убрать…

Кампанелла безмолвствовал. Сол вздохнул.

— Меня не повесили на стене. Нет, не из жалости, не из уважения, не за прошлые заслуги. Просто это могло вызвать у граждан самое удручающее настроение. Висящий на стене верховный правитель. Меня бросили сюда, в самый глубокий подвал города…

Кампанелла не отозвался.

— А твоего прихода мы ждали, Кампанелла. Ждали и боялись. Кто знает, что еще ты натворишь, увидев нашу жизнь. Мы–то живем по твоему слову, старательно выполняем все, что ты сказал, но теперь ты нам страшен, учитель. Ты можешь объявить, что это не твое, что надо начинать все сначала, все сызнова. Переживать еще раз снова то, что было!.. Нет! Нет! Будь что будет, но только не прежнее. Потому–то наши молодцы и поспешили затолкать тебя в этот склеп… Ты слышишь меня?.. Ты жив, Кампанелла?..»