Эпоха, пришедшая на смену Древнему миру, получила название средневековья (V–XV вв.). Во времена средневековья господствующей религией являлось христианство, сформировавшееся в начале нашей эры в римской провинции Иудее. Оно быстро распространилось по Римской империи, завоевав огромное количество сторонников и последователей. Поскольку официальной религией Древнего Рима являлось язычество, появившееся христианство в первые века нашей эры подвергалось жестоким гонениям со стороны государства. Однако в IV в. христианство провозгласили новой официальной религией, и притесняемые ранее христиане из гонимых превратились в гонителей, неумолимо преследуя язычников и ревностно сражаясь против остатков старой государственной религии.

В чем причина явной непримиримости язычества и христианства? Первое является политеизмом (от греч. полюс – многий и теос – Бог) – многобожие, второе – монотеизмом (от греч. монос – один и теос – Бог) – единобожие. Но данное расхождение не является настолько принципиальным, чтобы из–за него жестоко враждовать.

В языческом политеизме каждое божество олицетворяет какую–нибудь природную стихию, то есть находится не вне мира, но внутри его, растворено в нем, слито с ним воедино, а совокупность языческих богов и есть мироздание. Поэтому подобный взгляд неизбежно является пантеистическим.

Христианский монотеизм утверждает не только то, что Бог один, но – главное — то, что он находится вне мира, первичен по отношению к нему, потому что его сотворил. Для язычника окружающий его мир прекрасен и единственен, вне природы и больше ее ничего нет, потому что она и есть Бог. Природа вечна, беспредельна и потому божественна. Он благоговеет перед ней и ей поклоняется. Для христианина, несмотря на совершенство окружающего мира, он – всего лишь творение, а за видимым великолепием природы стоит невидимая сила, тысячу крат более совершенная и бесконечно восхитительная – Творец, который есть действительное начало и источник всего, истинное Бытие. Поэтому именно перед ним следует преклониться, а за красотой мира всегда следует пытаться усмотреть великий и непостижимый замысел потустороннего Бога.

Христианин считает, что, поклоняясь природе, язычник принимает ее за Творца, подменяет его творением, совершая самую непростительную ошибку, ибо умаляет и принижает роль Бога, растворяя его в окружающем мире. Христианский взгляд является теизмом, то есть утверждением о первичности и потусторонности Бога по отношению к миру и о том, что Бог сотворил его. Таким образом, античный пантеизм сменился средневековым теизмом, под идейными знаменами которого (христианского – на Западе и мусульманского – на Востоке) прошло тысячелетие человеческой истории.

Но прежде чем христианство завоевало людские умы, их требовалось очистить от языческих представлений, разработать и обосновать новое вероучение, что и сделали основоположники христианского мировоззрения, которых называют его отцами. В греческом языке отец – это «патэр», поэтому их философская деятельность в первые века нашей эры получила название патристики, и может быть названа начальным периодом средневековой философии, ее становлением и формированием.

Одним из основных вопросов патристики являлась проблема соотношения веры и знания, религии и философии. Понятно, что знание – это принятие чего–либо в силу обоснования и доказательства, то есть — опосредованно и по необходимости, в то время как вера – это принятие чего–либо помимо всяких обоснований и доказательств, то есть — непосредственно и свободно. Верить и знать – совершенно разные вещи. Религия опирается на веру, философия – на знание, и поэтому разница между ними очевидна. Поскольку Средние века – эпоха безусловного идейного господства христианства, проблема заключалась в возможности применения философского знания к религиозной вере. Ни о каком приоритете философии не могло быть и речи, поскольку главенство религии являлось разумеющимся. Поэтому следовало только выяснить – может ли философия хотя бы в некоторой степени являться совместимой с религией, и либо следует ее оставить, превратив в опору веры, «служанкой богословия» или, напротив, необходимо отбросить любое философствование как занятие вредное и богопротивное.

Например, один из первых представителей патристики Климент Александрийский считал, что философия не противоречит религии и является подготовительным мероприятием для нее, ступенькой на пути к более совершенному способу познания – вере. Бог назначил людям философствовать, говорит Климент, желая подготовить их к высшему — религиозному — этапу духовной жизни.

Другой известный христианский автор Тертуллиан полагал, что философское знание и религиозная вера несовместимы, исключают друг друга. Основные положения веры, считал он, являются в принципе непостижимыми и находятся вне всякого разумения, поэтому в них можно и непременно должно только верить с трепетом и благоговением, ни в коем случае не пытаясь понять, осознать или обосновать, ибо любая подобная попытка приведет только к недоразумению и обернется абсурдом. Тертуллиану принадлежит знаменитая формула: «Верую, ибо абсурдно» («Credo, quia absurdum»), то есть следует только верить, хотя слепая вера нелепа и абсурдна с точки зрения разума и знания; следует только верить, потому что бессмысленно или абсурдно пытаться понять что–либо в сверхразумных и в принципе недоступных осознанию положениях веры. Поэтому философия, опирающаяся на знание, должна быть истребляема как мероприятие, злонамеренно уводящее человеческую душу от истинной и чистой веры.

Если Тертуллиан считал невозможным применить логическое разумение к религиозным предметам, следующий представитель патристики Ориген, полагал это осуществимым. Вполне с позиций разума он рассуждает так: человек был создан Богом, но, нарушив запрет, отпал от него и подвергся наказанию; с тех пор весь род человеческий грешен, но среди людей есть немногие праведные, которые спасаются в раю, в то время как грешники мучаются в аду. Но человек, каким бы он ни оказался впоследствии, изначально вышел из рук всеблагого Творца, следовательно, является хорошим, и поэтому когда–либо все равно вернется к Богу, то есть все спасутся, а ад исчезнет. Кроме того, говорит Ориген, первые люди, положившие ослушанием начало греху, не вполне и виноваты: зачем им была предоставлена свобода выбрать – нарушить запрет или не нарушить, ведь запретный плод всегда сладок и понятно, что они его должны были вкусить, использовать свою свободу в сторону зла, то есть их грех являлся в определенной степени предопределенным. Следовательно, за что жестоко и навечно наказывать первых людей? Вполне возможно их вместе с человеческим родом, в конце концов, простить, оправдать и спасти в раю.

Самым выдающимся представителем патристики являлся Аврелий Августин, епископ Гиппонский. Вслед за Тертуллианом он утверждал, что божественный замысел непостижим. Бог изначально предопределяет одних к спасению в раю, других – к вечным мукам в аду. Поэтому праведный является добродетельным не в силу свободного выбора, а волей предопределения, и потому не существует никакой его заслуги в собственной праведности. Равно как и грешник совершает преступления не в силу сознательного выбора зла, а потому, что предопределен к нему. Одни должны спастись и поэтому при жизни праведны, а другие обречены погибнуть и оттого грешны.

Следовательно, последние ни в чем не виноваты, и ни в чем нет заслуги первых, поэтому ни добрыми, ни злыми делами нельзя ничего изменить или как–то повлиять на свою будущую участь. Тогда возникает вопрос: за что наказывать грешников адом и поощрять праведников раем, если никто не является плохим или хорошим добровольно, но всегда — в силу сверхъестественного предопределения? Данный вопрос правомерен, но только с точки зрения разума; он логичен и вытекает из мышления, а божественная воля стоит совершенно вне осознания и понимания, а потому данный вопрос является бессмысленным. Равно как лишен смысла и вопрос о том, чем руководствуется Бог, творя свое предопределение, назначая одних к спасению, а других – к погибели.

Августин говорит: наказание существует только потому, что есть грех или зло, которое не может быть безнаказанным. Но откуда оно взялось, если Бог – абсолютное добро, следовательно – не мог создать ничего плохого. Зла первоначально не существовало. Бог создал только добро, поэтому оно – самодостаточный и автономный мировой элемент, существующий вечно.

Откуда появилось зло? Первые люди располагали свободным выбором: они могли нарушить божественный запрет вкушать с древа познания или могли не нарушить его. В случае нарушения зло появилось бы, в случае послушания – нет. То есть оно находилось только в возможности, в потенциальном состоянии и переросло бы в действительность при наличии определенных условий. Таким образом, Бог не создавал зла, говорит Августин, оно проистекло из свободной человеческой воли.

Первые люди выбрали нарушение запрета, то есть зло, в результате чего человек отпал от Бога и был изгнан на Землю. Грехопадение является, по Августину, началом человеческой истории. Середина ее – это первое пришествие Спасителя и частичное искупление людских грехов мученической смертью на кресте. Концом истории будет второе пришествие и установление Божьего Царства на Земле. У Августина впервые появляется линейное понимание истории (она имеет начало, середину и конец), в то время как в античности существовало циклическое представление (история подобна однообразному круговороту, как в природе).

Однако линейность исторического процесса в представлении Августина содержит и циклические черты. Мы отчетливо видим триаду: пребывание (человек с Богом), отпадение (земная история), возвращение (человек вновь с Богом). В чем разница между первым и третьим элементами этой триады? В первой стадии человек с Богом в силу своего неведения: он не знает, что такое зло и поэтому совершенно добрый. Когда человек стал знающим, он перестал быть добрым, узнав зло, сделался злым (греховным) и потому отпал от Бога, чтобы длительной и страдальческой земной историей очиститься и искупить собственное преступление. В результате он преодолевает зло и вновь становится добрым. Но теперь он знает о зле, но все равно абсолютно добрый и в новом качестве возвращается к Богу. В итоге, на первом этапе человек находится с ним бессознательно, непроизвольно и поэтому не вполне заслуженно, на третьем – совершенно осознанно и по своей воле, а потому заслуга его в данном случае очевидна. Данная триада может быть обозначена по–другому: тезис – антитезис – синтез. Последний ее элемент – это соединение первых двух. Сначала человек не знает и добр, потом он знает, но не добр и, наконец, он и знает и является добрым.

Перед нами — в религиозной форме — вечный сюжет, о котором мы уже говорили в параграфе о мифологии: пока мы там, не знаем, когда знаем, уже не там и очень хочется вернуться в новом знающем состоянии в прошлую ситуацию, что и будет синтезом первого и второго – мечта самая великая и невероятная из всех возможных, которая наверное поэтому и облеклась в христианском воззрении в форму представления о втором пришествии и конце истории.

В Средние века философия перестала являться свободным видом интеллектуальной деятельности, исследующей бесконечные тайны окружающего мира и дерзающей проникнуть в его глубины. Мироздание стало рассматриваться как творение, воплощение божественного замысла, и поэтому в центре познания оказалось не оно, а Творец, в силу чего и философия как наука о мире потеряла прежнее значение. Теперь участь ее решалась, как мы уже видели, рассматривая взгляды патристики, следующим образом: если философия имеет право на существование, она должна оказаться «служанкой богословия», если не имеет, ее следует предать забвению, отбросить за ненадобностью.

В каком случае философию можно будет оставить, а в каком – нет? Все зависит от того, может ли она помочь в делах веры или – неспособна на это. Помогать – значит обосновывать положения религии, приводить для них разумные основания, уметь их доказывать. Понятно, что и одной веры в религиозные предметы вполне достаточно, но если ее можно будет логически разработать, укрепить с помощью разума и философского знания, это нисколько не помешает и окажет религии несомненную услугу.

Основные положения веры называются догматами. Возможно ли применить к ним философское рассуждение, то есть осмыслить их и понять, а не только верить в них. Приведем некоторые из этих положений. 1) Бог всемогущ и всеблаг (то есть является абсолютным добром). 2) Бог совершенно свободен. 3) Он сотворил мир из ничего. 4) Первые люди, как младенцы, ничего не ведали, то есть были неразумными, а потому – безмятежными и счастливыми; однако у них появилась возможность свободно выбрать нарушение или не нарушение божественного запрета вкушать с древа познания. 5) Бог создал сначала мужчину, потом – женщину, установил запрет, но они ослушались, совершили грех и в наказание были изгнаны из рая и осуждены на земную жизнь. 6) Род человеческий произошел от Адама и Евы, и поэтому люди грешны и совершают зло, за что наказываются муками в аду. 7) Однако в конце земной истории человек должен вернуться к Богу.

При попытке осмыслить вышеуказанные положения возникают различные вопросы, недоразумения и противоречия. 1) Если Бог всемогущ, в его ведении находится и зло, тогда он не всеблаг (т.е. не является абсолютным добром), а если он всеблаг (то есть – только добро), тогда зло – не от него и ему не подчиняется, но в этом случае он не всемогущ. Следовательно, всемогущество и всеблагость несовместимы и исключают друг друга. Из данного постулата выросла очень важная в Средние века и в последующие эпохи проблема теодицеи (богооправдания) – объяснения существования зла. 2) Абсолютная свобода есть полная непредсказуемость и неопределенность, ведь это возможность и способность быть кем угодно, каким угодно и когда угодно и даже не быть вовсе. Когда мы говорим, что Бог всегда есть, что он – только добро, мы тем самым обрекаем его на то, чтобы всегда быть (а не быть ему нельзя), а также — являться только добрым (а обладать иным качеством ему нельзя), то есть, приписывая ему некие определенные свойства, ограничиваем его абсолютную свободу. Поскольку она – может все, у нас — Бог не может абсолютно все. Например, не может не существовать или самоуничтожиться, или творить злые дела. А может ли Бог создать существо, более могущественное, чем он сам? Данный вопрос, несомненно, ставит в тупик наш разум. 3) Наше сознание неизбежно исходит из положения о том, что из ничего не может произойти нечто (вспомним философию элейской школы), поэтому творение из ничего не совсем понятно. Если предположить, что Бог сотворил мир из материи, возникает вопрос, откуда она взялась: если существовала всегда наравне с Богом, тогда он не всемогущий, ибо материя, получается, есть независимое от него начало; если материю создал Бог, тогда он не всеблагой, потому что как может абсолютное совершенство и добро создать несовершенную и злую материю (телесное, физическое). 4) Каким образом мог неразумный и несвободный первый человек совершить разумный, осознанный и свободный выбор? 5) Создавая два разнополых существа и запрещая им вкушать плоды с древа познания, Бог не то, чтобы не мог предвидеть, а наверняка знал, что случится дальше, то есть словно спланировал всю последующую историю. Но почему–то, когда первые люди совершили грех, Бог прогневался на них, словно не ожидал и изгнал их из рая. За что наказывать Адама и Еву, если их поступок оказался спрогнозированным, и они должны были поступить именно так, как поступили? 6) За что наказывать остальных людей, произошедших от первых грешников, муками в аду, если все они являются грешными автоматически, не по собственной воле, то есть несвободны в своем грехе, не выбирали сознательно своей грешной участи? 7) Если в конце концов человек будет оправдан и вновь станет с Богом, зачем ему отпадать от Творца? И зачем потребовалась Богу мировая мистерия: создание первых людей, запрет о древе познания, изгнание из рая и земная история? И зачем он вообще сотворил мир? Ведь он есть Всё, и поэтому абсолютно самодостаточен, и, в этом случае, вроде бы не должен вовсе заниматься какой–либо деятельностью. Кроме того, если Бог – это Всё, то как возможно Творение еще чего–то, то есть как можно ко Всему что–либо присовокупить, если оно и так уже Всё?

Эти вопросы возникли при попытке понять разумом основные положения веры. Все эти «почему» и «зачем», и «каким образом», и «как могло» появляются только когда мы пытаемся осмыслить или уразуметь, или обосновать логически религиозные предметы, разобраться в них с помощью рассудка. Но неизбежно возникающие при этом противоречия приводят нас к тому, что положения веры внеразумны или сверхразумны, а потому применить к ним сознательное рассмотрение невозможно.

Разум и вера несовместимы, поэтому следует только верить, не пытаясь что–либо понять или осознать, ибо это дело бесполезное и бессмысленное. Бог ведь – сущность запредельная и непостижимая, абсолютно совершенная и невыразимая ни в каких понятиях и категориях. Можно ли о нем рассуждать так же, как об обычных и повседневных предметах, пытаясь применить к нему не только логику, но даже здравый смысл? Не смешно и не наивно ли стремиться нашим несовершенным человеческим разумением постичь, а тем более объяснить разумение высшее и божественное? Не бесконечно ли жалки, тщетны и абсурдны наши попытки ответить на вопросы о том, зачем Богу надо было это или то–то, почему он поступил так–то, а не иначе? Его воля, замыслы и планы в принципе недоступны нашему пониманию, следовательно, мы должны не осмысливать, а созерцать их с трепетом и благоговением перед их величием и непостижимостью, должны бесконечно верить в религиозные предметы, а не препарировать их своим ничтожным разумением.

Подобная позиция получила название мистики (от греч. мюстикос – таинственный) и говорила о бесполезности философского знания, которое никак не сможет помочь религии, но только навредит ей. Путь к Богу лежит не через разум, а через откровение и мистический экстаз, достигающийся только неограниченной и чистой верой. Формулой мистики является уже известное нам изречение Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно» («Credo, quia absurdum»).

Существовало и другое направление в духовной жизни Средних веков. Представители его считали, что недоразумения при попытках понять положения веры возникают оттого, что мы просто не можем как следует применить к ним разум. Противоречия возникают от неправильного его использования. Надо только найти верный способ осознания религиозных вещей, выработать метод их понимания. Разум и вера не противоречат друг другу и не являются взаимоисключающими элементами, а поэтому их вполне можно объединить, надо только уметь это сделать. Возможен синтез веры и знания, религии и философии, следует только найти правильные пути такого соединения, разработать надежные способы преодоления всех возможных вопросов и противоречий. В данном случае к Богу ведут одновременно два пути: вера и знание. Можно не только верить в предметы религии, но и понимать, уметь обосновывать и доказывать. Данное направление получило название схоластики (от лат. scholasticos – ученый).

Формулой схоластики явилось изречение философа XI века Ансельма Кентерберийского: «Верую, чтобы понимать» («Credo, ut intelligam»). Обратим внимание: и в мистике и в схоластике основное положение начинается со слова «верую» («credo»), то есть в любом случае речь идет о том, что первоначально следует именно верить, что вера обязательно первична, а далее уже или можно или невозможно применить к ней разум и знание. Следовательно, совершенно невозможным (в Средние века) звучало бы следующее положение: «Знаю, а потому верю». В схоластике философии отводится вторичная роль, она должна служить подспорьем религиозной веры, помогать ей. Но когда философию превращают в служанку религии, то тем самым ее не умаляют (в духовных масштабах средневековья), а, наоборот, оказывают ей немалую честь, поскольку предоставляют возможность существовать (пусть и в подчиненном положении), в противном случае она вообще отбрасывается, теряя право на существование. Поэтому философией Средних веков являлась схоластика, прошедшая три этапа: 1) стадию становления (IX–XI вв.), 2) период расцвета (XII–XIII вв.) и 3) эпоху упадка (XIV–XV вв.).

Для мистики существование Бога являлось самоочевидным и не подлежало никакому обоснованию. Для схоластики оно тоже являлось несомненным и очевидным, но она, будучи философствованием в вере, вполне могла выдвинуть разумные основания или аргументы в пользу существования Бога. Что она и сделала, оставив нам несколько подобных доказательств. Возможно, что некоторые из них были созданы еще в античности, и средневековая мысль опиралась поэтому на предыдущую философскую традицию, однако окончательно сформулированы и разработаны они были именно в схоластике. Рассмотрим три наиболее принципиальных доказательства.

Онтологический аргумент звучит следующим образом. Мы мыслим Бога, значит, он существует, ибо нельзя мыслить то, чего нет, никогда не было и не может быть вовсе. Все, что присутствует в нашем сознании (мысли, понятия, образы) попало туда из внешнего мира, который мы видим, слышим, осязаем, и по поводу которого имеем в своем уме определенные представления. Если у некого человека, допустим, не работал бы ни один орган чувств, то есть его ничто не связывало бы с окружающим миром, не было ни одного канала, по которому он мог получить информацию о том, что вне его что–то существует, тогда его сознание было бы абсолютно темным и пустым: ни одной мысли и ни малейшего представления не могло бы появиться в нем. Мы потому что–либо думаем, представляем или воображаем, что каждодневно, являясь живыми существами, воспринимаем все окружающее нас. Наше сознание поэтому является как бы отражением всего существующего и происходящего во внешнем мире.

Следовательно, в нашем уме должно быть все то, что существует вне нас, и если мы что–либо мыслим или представляем, оно существует не только в нашем сознании, но и в действительности, а значит невозможно мыслить то, чего никогда, вообще, в принципе не существует и не может существовать. Здесь можно возразить: а как же фантазии, мечты, нереальные вымыслы и все прочее? Например, мы можем представить Змея Горыныча, однако это не доказывает реальность его существования.

Но откуда в человеческом уме взялся образ данного существа? Неужели он возник абсолютно из ничего, на пустом месте? Мы прекрасно знаем, что из ничего не бывает нечто. Люди видели сверкающие на небе молнии, слышали раскаты грома, их ужасали лесные пожары и они оборонялись от хищных животных – лающих, воющих со страшными клыками и горящими глазами, и, возможно, все данные явления соединились в их сознании, и люди создали образ Змея Горыныча. Пусть он и не существует точно таким, каким люди его представляют, но мы видим, что данному образу в человеческом сознании соответствует нечто в окружающем мире, следовательно, данное представление появилось не на абсолютно пустом месте.

Пример, возможно, является грубым, но он – только иллюстрация для утверждения о том, что нельзя представлять или мыслить то, чего абсолютно нигде, никак и никогда нет. Мы мыслим Бога, в нашем уме слишком устойчиво и стабильно понятие о нем, Следовательно, вне нас что–то реально существующее соответствует данному представлению, и пусть оно существует не совсем так, как мы его себе представляем, главное, что оно не может не существовать совсем. Достаточно обратить внимание на то, что, без сомнения, народы, жившие в разные времена и в различных местах, совершенно не сговариваясь друг с другом, необыкновенно настойчиво и упорно говорили о существе бесконечном, всемогущем и абсолютно добром. Неужели данное рассуждение возникало совершенно на пустом месте? Рассмотренный аргумент называется онтологическим, потому что в нем Бог переводится из сознания в сферу реального Бытия (в греч. – онтос), наделяется онтологическим статусом, то есть действительным существованием.

Космологический аргумент говорит, что у каждой вещи существует собственная причина, по которой она и появилась на свет, поскольку в противном случае придется предположить, что нечто возникает из ничего. Но и у этой причины тоже есть своя какая–то причина. Двигаясь, таким образом, по огромной цепочке причин в прошлое, мы доходим до первопричины, которой ничто не предшествовало и которая ниоткуда не взялась, потому что существовала вечно.

Мы видели, как много в античности говорили о первоначале – основе мироздания, которая неизменна и единственным своим неотъемлемым свойством имеет вечное существование, в силу чего и может быть названа истинным Бытием. Уже из факта наличия мира вытекает обязательное присутствие чего–то вечно сущего, так как его отсутствие непременно означало бы невозможность самого мироздания. В Средние века данную первопричину стали рассматривать как потустороннего Бога, который и есть основа, источник и начало всего существующего. Аргумент называется космологическим, потому что рассуждает о происхождении мира (по–гречески – космос). Если у всего на свете есть причина, тогда и у космоса (мира) тоже существует собственная причина, которая несомненно первична по отношению к нему и более совершенна, чем он. Но что может быть больше и совершеннее, чем все бескрайнее мироздание? Только Бог.

Телеологический аргумент предлагает нам посмотреть вокруг себя и отчетливо увидеть, что окружающий мир упорядочен и гармоничен, устроен необычайно правильно, грамотно, разумно или целесообразно (по–гречески телеос – цель). Все в нем происходит ритмично, в строгой последовательности, будто запрограммировано: день меняется ночью, а ночь – днем, зима – весной и летом, лето – осенью и новой зимой; за расцветом следует упадок, за рождением – расцвет. На небесной сфере планеты, звезды и целые галактики движутся необыкновенно упорядоченно, с точностью часового механизма. Медленно и верно идут они по одним и тем же траекториям и орбитам, неизменными путями возвращаются в исходные точки и продолжают ход, так что мы можем совершенно точно рассчитать положение любого небесного тела в какой угодно момент времени. Нет, наверное, человека, который стал бы утверждать, что наш мир представляет собой не порядок, а хаос. А если кто и настаивает на последнем, наверное, оттого, что невнимательно смотрит на окружающее, не может, точнее, не хочет увидеть вечную стабильность и гармонию происходящего. Все вокруг будто бы подогнано друг к другу с тонким и безупречным расчетом, так что мироздание представляет совершеннейший механизм, функционирующий вечно и безотказно. Если мы бросаем в весеннюю землю маленькое семечко, оно неизменно пускает в нее свои корешки, чтобы пить влагу и впитывать в себя силу земли, а листьями тянется к солнцу, поглощая его неиссякаемую энергию и дыша теплым летним воздухом, чтобы крепнуть и расти, а на исходе лета уронить сотни тысяч несущих миллионы грядущих жизней таких же семян, одним из которых оно было раньше.

Если мир был хаосом, мы не могли бы питать твердой уверенности в том, что завтра Солнце взойдет на Востоке, что весеннее тепло через пару месяцев растопит снег, и можно будет возделывать поля, собрав осенью урожай. Если отсутствовала бы стабильность во всем происходящем, жизнь оказалась абсолютно невозможной. Попробуйте сказать, что наше существование не отличается неизменной упорядоченностью, что любая человеческая жизнь не протекает, по большому счету, по одному и тому же сценарию и не руководится едиными для всех законами. Каждый из нас рождается, растет, взрослеет, стареет и умирает. Кто из людей не испытывает радость удач и горечь поражений? Кто смог избежать в собственной жизни надежд и отчаяния, благородных порывов и грешных мыслей? Кто не стремился к счастью и никогда не ведал любви? Найдите хотя бы одну девочку на всем белом свете, которая, превратившись в девушку, не влюбилась бы в какого–нибудь юношу и не жаждала бы ответного чувства, чтобы, соединившись с ним, обрести полноту Бытия и подарить жизнь новым поколениям девочек и мальчиков, которые позже в точности повторят путь предшественников.

При взгляде на мировой порядок невольно возникает вопрос: могла ли неразумная — тем более неживая — материя так правильно и разумно устроиться самостоятельно? Не могла! Поэтому необходимо предположить наличие некого разума, подобного нашему, только гораздо более совершенного и предельно могущественного, который и упорядочил все мироздание, приведя его к состоянию беспредельной красоты и гармонии. Этот разум и есть Бог. Здесь можно провести следующую аналогию. Допустим, мы бросаем на поверхность стола горсть цветных мозаичных стеклышек. Упадут ли они хоть когда–нибудь в какую–либо разумную комбинацию: орнамент, например, или рисунок? Никогда. Они всегда будут рассыпаться хаотически. Но если мы встанем перед беспорядочно разбросанным набором и по какому–то образу своего сознания расположим стеклышки в определенном порядке, получится и рисунок, и узор, и орнамент – в зависимости от нашего желания. Неужели материя, будучи просто заброшенной в пустоту будущего мироздания могла самостоятельно организоваться в стройный и восхитительный порядок? Возможно, какой–то разум и воплотил в ней собственный великий замысел, создав необъятную мировую комбинацию, поражающую нас абсолютной завершенностью и бескрайним совершенством.

Вышеназванные три аргумента, точнее, два последних (космологический и телеологический) известный средневековый схоласт Фома Аквинский разработал более детально и создал на их основе пять доказательств. Поскольку по смыслу они сводятся ко второму и третьему (в нашем перечислении), правильнее было бы говорить все же о трех аргументах. К тому же пять доказательств Фомы – исключительно средневековое философское явление.

Три рассмотренных выше аргумента представляют взгляд, характерный и для более ранней эпохи, то есть более широкий и синтетический. Хотя здесь речь идет вновь о двух последних доказательствах, поскольку первый аргумент – онтологический – был предложен одним из представителей ранней схоластики – Ансельмом Кентерберийским (то есть появился только в средние века) и отвергнут в зрелой схоластике Фомой Аквинским.

Одной из проблем средневековой философии являлось решение вопроса об универсалиях. В переводе с латинского данный термин (universalia) обозначает общие понятия, то есть наиболее широкие, обобщающие большой класс предметов. Например, универсалиями являются понятия «человек», «животное», «растение», «небесное тело» и многие другие. Вопрос заключался в том, существуют ли эти общие понятия реально, самостоятельно, как и вещи, или они – только названия и поэтому существуют только в качестве слов и не во внешнем мире, а в нашем уме.

Мы, скорее всего, считаем, что реально существуют конкретные предметы, а общие понятия – это только их обозначения и находятся в нашем сознании. Например, мы говорим, что нет дерева вообще, то есть такого предмета, в котором были бы собраны все возможные на земле деревья. Как нет и животного вообще, и человека вообще, а существуют только конкретные, индивидуальные, единичные животные и люди, а общие понятия — это названия для больших групп сходных между собой предметов. Так считаем мы.

Но можно посмотреть на поставленную проблему совершенно иначе, что и сделал, как мы видели, античный философ Платон, полагавший, что идея или общее понятие, или универсалия существует реально, но в невидимом и высшем мире, а видимые нами конкретные вещи – всего лишь ее порождения. Средневековые философы, разделявшие точку зрения Платона, стали называться реалистами, так как считали универсалии реально существующими объектами, а их позиция получила название реализма. Противоположная точка зрения стала называться номинализмом (в лат. nomen – имя), так как ее представители полагали, что универсалии – это только имена и существуют не самостоятельно, но только в человеческом сознании в качестве понятий или терминов, а реально же существуют, считали они, единичные, конкретные, чувственно воспринимаемые нами предметы. В результате, средневековый реализм не имеет ничего общего с современным значением данного слова и является идеалистическим философским воззрением, в то время как номинализм, несомненно, ближе к материализму. Поэтому понятно, что философией средневековья являлся реализм, номиналистические взгляды появились и стали распространенными в эпоху упадка Средних веков, в рассветных сумерках Возрождения.

Реализм и номинализм имели собственные разновидности. Так реализм был крайним и умеренным. Крайний реализм утверждал, что универсалии существуют до вещей (universalia ante rem), в высшем и недоступном нашему восприятию мире, а все вещи – это производные от них сущности; любой видимый нами предмет обусловлен невидимой и вечной идеей (универсалией), его порождающей. Следовательно, крайний реализм восходит к платоновскому учению. Умеренная форма реализма говорила, что универсалии существуют в самих вещах (universalia in re), в качестве их неизменных и определяющих оснований. Мир идей (универсалий) и мир вещей едины и образуют окружающую нас действительность. В любом предмете присутствует определенная идеальная сущность – универсалия, которая и делает его из бесформенной материи нормальной вещью.

Поэтому умеренный реализм восходит к теории Аристотеля. Номинализм также являлся крайним и умеренным. Умеренный номинализм полагал, что универсалии существуют после вещей (universalia post rem), в нашем сознании в виде обобщенных названий данных вещей – понятий. Хотя последние и не существуют объективно и являются только терминами и словами, они имеют немаловажное значение: с помощью понятий мы разбиваем действительность на различные сферы и области, упорядочиваем ее, поэтому нам легче в ней ориентироваться и ее познавать. Поскольку понятие в латинском языке – это «концепт» («conceptus»), умеренный номинализм называется также концептуализмом. Крайний номинализм считал общие понятия совершенно бессмысленными: если они не существуют реально, незачем о них вообще говорить.

Например, существует конкретное дерево – мы его видим и осязаем, и вполне можем рассуждать о нем и познавать данный предмет, как и любой другой, который действительно существует. Но что такое дерево вообще? Слово или пустой звук, за которым не стоит никакой реальности, никчемное название, полностью лишенное смысла. Невозможно какую–либо вещь обозначить более общим названием, подвести ее под некое более широкое понятие, потому что она – ровно столько, сколько в ней есть – единичный конкретный предмет и ничего общего в себе не содержит. Поэтому универсалии, говорили крайние номиналисты – только сотрясения воздуха (flatus votic), и их существование никому не нужно, следовательно, от них возможно отказаться, а в рассмотрение принимать только конкретные, индивидуальные, реально существующие предметы.

Как говорилось выше, философией Средних веков, конечно, являлся реализм, но в эпоху ранней схоластики более распространенной являлась его крайняя форма, представляющая по смыслу платоновское воззрение. Однако в период расцвета схоластики или — зрелого средневековья прочно утвердился умеренный реализм — аристотелевская точка зрения, примиряющая мир материальный с идеальным, охватывающая собой возможные сферы сущего в грандиозной, претендующей на абсолютную завершенность философской системе.

Одним из наиболее известных представителей ранней схоластики являлся ирландский философ Иоанн Скот Эриугена, написавший сочинение «О разделении природы», в котором изложено глобальное религиозно–философское воззрение на все существующее. Мироздание, по его мнению, делится на четыре больших части или раздела, или «природы». Понятно, что под термином «природа» в данном случае, разумеется, не обыденный смысл.

«Природа» Эриугены – некая огромная часть сущего, его область или сфера. Первая природа, говорит он, несотворенная и творящая – это Бог как источник, начало и основа всего существующего. Он вечен и первоначален, представляет подлинное Бытие. Все остальное – от него, потому что истинно сущее всегда что–либо порождает, во что–то разворачивается, воплощается. Он является Творцом, или творящим, порождающим началом, являясь, однако, несотворенным.

Вторая природа – сотворенная и творящая – мир божественных идей, по которым Бог, как по образцам творит конкретные вещи. Здесь мы видим позицию крайнего реализма: идея или форма предшествует предмету, выступая в качестве его причины; физический мир – только порождение идеальной сферы существования. Однако если у Платона данный мир идей существует самостоятельно и является истинным Бытием, у Эриугены он – второй по счету, поскольку сотворен и порожден, за ним стоит высшее Бытие – Творец или потусторонний Бог, а идеальный мир – только его замысел или сознание.

Третья природа – сотверенная и нетворящая – мир вещей, в котором мы живем. Это самая последняя и низшая ступень Бытия: будучи сотворенным, данный мир не может произвести из себя ничего более, ниже его спуститься никак невозможно. Поэтому единственное движение, которое возможно далее – только в обратную сторону. Вещи или предметы материального мира должны вернуться к первообразцам – идеям, последние, в свою очередь – к Богу.

В итоге, четвертая природа – несотворенная и нетворящая – это Бог как конечная цель всех вещей, как результат всего мирового процесса. Обратим внимание: и в первой, и в четвертой природе Эриугена говорит о Боге, подчеркивая две его главных особенности: творить и не творить, быть началом всего и концом всего, то есть быть всем. В первой части Бог – творящая природа, дающая начало всему существующему, в четвертой он – нетворящая природа, являющаяся конечным результатом всего сущего. Таким образом, все происходит от Бога и в нем же разрешается (то есть растворяется и пропадает впоследствии).

Эриугена предлагает уже знакомую нам триаду: пребывание (всё в Боге), отпадение (мир вещей, построенных в соответствии с божественными идеями) и возвращение (всё вновь в Боге). В результате, наш мир – отпадение от Бога, инобытие идеальной сферы, нечто несовершенное и неподлинное, а главное – временное, долженствующее когда–либо вернуться в начальную точку, следовательно – закончить телесное, физическое, материальное существование.

Требуется ли тогда размышлять о том, что нас окружает и что мы можем воспринимать, не правильнее было бы презреть наш мир, отвернуться от него в негодовании на его несовершенство и эфемерность, и обратить свои взоры к высшему и вечно сущему, к истинному и абсолютному Бытию – Богу, который только и есть единственное, действительное и безусловное существование, в то время как остальное – только различные варианты его непостижимого замысла и бесконечной воли. Мироздание – не что иное, как развернутый Бог, а сам он представляет свернутое мироздание, следовательно, созерцая его, мы взираем на все, непосредственно соприкасаясь с вечностью и потому – с истиной.

Самым выдающимся философом периода расцвета схоластики и средневековья являлся итальянский религиозный мыслитель Фома Аквинский. На латинском языке его имя звучит как Томас, поэтому его учение получило название томизма. В настоящее время оно, в обновленном виде, является философской основой католицизма и одним из направлений современной философии, называющимся неотомизмом (то есть возобновленным в новых условиях учением Фомы Аквинского). Итальянский схоласт создал грандиозную религиозно–философскую систему, в которой нашли место и были осмыслены существующие тогда реалии, и которая на долгое время стала глобальным объяснением мироздания для средневекового человека.

Схоластика как попытка синтеза веры и разума, религии и философии достигла в учении Фомы своего апогея. Религиозная вера и философское знание не противоречат друг другу, говорит Аквинат, но, напротив, поддерживают друг друга, дополняют и образуют единство. Окружающий нас мир является божественным творением, следовательно, несет тайну великого замысла, скрывает воплощенную в телесные вещи волю Творца. Поэтому через восприятие мира или творения мы пусть косвенно, но постигаем отчасти божественное, пусть незначительно, но приближаемся к нему.

Однако познание мира, в котором мы живем, происходит с помощью разума и философии, в силу чего философское знание через постижение окружающей действительности приближает нас к первопричине ее – Богу. Подобный путь опосредованный или косвенный и, конечно, не способен открыть всей истины, однако он ведет через познание творения к частичному постижению Творца, и поэтому отвергать данную возможность приближения к Богу или игнорировать ее нет смысла. Наоборот, стоит любыми средствами разрабатывать данный путь, совершенствовать разум, приумножать знание, так как оно оказывает великую услугу религии, укрепляя и обосновывая веру в начальную причину всего сущего – творящего Бога. Мысль о том, что философия должна быть служанкой богословия принадлежит как раз Фоме Аквинскому.

Однако философское знание – только подспорье, потому что существует еще и прямой, непосредственный путь постижения Бога – через религиозную веру. Путем молитвы, поста, благоговения и трепета верующий может получить божественное откровение, то есть неким непостижимым чудесным образом узреть истины величайшие и вечные, которые никогда не могут быть добыты разумом и философией. Понятно, что предлагаемый мистический путь выше и совершеннее, чем рациональное познание, что вера выше разума, а религия выше философии.

Если между положениями веры и разума возникают противоречия, следовательно, ошибается разум, потому что вера ошибаться не может. Важно, что между тем и другим возможна гармония, что и религия и философия ведут к одному и тому же, и поэтому требуется всесторонне обосновывать и разрабатывать их союз. Необходимо уметь преодолевать возникающие противоречия между верой и разумом, ибо они возникают не от принципиальной внеразумности веры и не от абсолютной неприменимости разумного к религиозным предметам, но только от нашего неумения, а, возможно, и нежелания увидеть и понять их возможное и даже долженствующее согласие. В собственной философской системе Фома Аквинский при объяснении мироздания во многом использовал учение Аристотеля о форме и материи. Все нас окружающее, говорит Фома вслед за Аристотелем – единство материи и формы. При этом несовершенная материя – только возможность чего–то, сущность вещей, в то время как форма – начало идеальное и неизменное – из этой возможности созидает действительность, а сущность приводит к подлинному существованию.

Вклад Фомы Аквинского в разработку всевозможных проблем средневековой философии оказался наиболее значительным по сравнению с философской деятельностью других мыслителей средневековья, и поэтому современники назвали его «ангельским доктором» («doctor angelicus»). Любопытно, что латинский термин «доктор» означал в Средние века – «ученый», или, точнее, — «наиболее ученый» (хотя и сегодня один из смыслов слова «доктор» – ученый человек) и являлся званием, которое присваивали наиболее отличившимся своими философскими заслугами (и сегодня «доктор» — высшая ученая степень).

Другим представителем зрелой схоластики являлся испанский философ Раймунд Луллий, который, подобно Фоме Аквинскому, полагал, что между верой и разумом, религией и философией возможно полное согласие и гармония, что все предметы как физического, материального мира, так и высшей, божественной, идеальной сферы можно описать или выразить в рациональных понятиях и, таким образом, объять разумом необъятное мироздание, полностью исчерпать все существующее, получив о нем окончательное знание.

С этой целью он построил так называемую «машину истины», выглядевшей следующим образом. Семь окружностей с одним общим центром располагаются одна внутри другой. Каждая из них разделена на девять частей или отрезков, точнее, дуг. Над каждой частью написано какое–либо понятие. Например, на первой окружности расположены термины: Бог, ангел, небо, человек, воображаемое, чувственное, растительное, стихийное, инструментальное. Как видим, данные понятия обозначают некие предметы или вещи, или стихии, сферы, области сущего. На второй окружности помещены термины, означающие какие–либо признаки или свойства, качества вещей: благость, величина, длительность, могущество, знание, стремление, добродетель, истина, слава. На следующей окружности – понятия, соответствующие возможным отношениям между вещами: различие, согласие, противоречие, начало, середина, конец, превышение, равенство, умаление.

Оставим в стороне остальные понятия, расположенные на оставшихся окружностях, и отметим, что главное заключается во вращении их друг относительно друга в разные стороны (вокруг общего центра). При этом получаются разнообразные комбинации понятий, например: «благой, могущественный Бог», «добродетельный, знающий человек» и другие. Понятно, что количество получившихся комбинаций окажется неимоверно большим. Если даже в кейсовом замке, состоящем из трех колесиков, на каждом из которых расположено девять цифр (от 0 до 9), возможна 1000 комбинаций, в «машине истины» Раймунда Луллия, состоящей из семи окружностей, каждая из которых разделена на девять разных понятий, полученных комбинаций возможно огромное количество. Комбинации, по мнению философа, как раз и охватывают многообразие мира, исчерпывают его, обеспечивая полную и окончательную истину.

Следовательно, в начале Средних веков существовали сильные сомнения в возможности применения философии к религии; зрелое средневековье ознаменовалось торжеством схоластики, в которой философствование превратилось в средство укрепления веры. Не удивительно, что на закате рассматриваемой эпохи первоначально стали звучать сомнения в совместимости философского знания и религиозной веры, которые постепенно перерастали в полное освобождение философии от роли служанки религии.

В схоластике изначально были заложены противоречия, которые со временем разложили ее изнутри и привели к гибели. Они оказались миной замедленного действия, которая рано или поздно должна была сработать. Данные противоречия заключались в несостыковке положений веры и разума, в их несовместимости. Поэтому возможно говорить о том, что схоластика вообще являлась одним грандиозным противоречием, ибо представляла попытку совместить несовместимое, в силу чего долго существовать не могла и непременно должна была прийти к упадку самостоятельно, без помощи извне.

Так, в XIII в. арабский философ Ибн Рошд (в лат. – Аверроэс) разработал теорию двойственной истины. Отметим, что средневековая восточная философия тоже являлась теистической как и западная, и являлась служанкой мусульманской религии, а потому схоластика представляет феномен не только европейский, но и восточный. Теория двойственной истины говорит о том, что у религии и философии совершенно разные предметы и методы. Так, предметом религии является Бог, а методом – вера, в то время как предмет философии – природа, а метод ее – опыт (то есть практическая деятельность, возможно – даже экспериментальная – по изучению окружающего мира). Религия и философия занимаются абсолютно различными областями, почти ничего общего друг с другом не имеющими, и поэтому не удивительно, что у религии свои истины, у философии – свои.

Причем данные истины не только могут, но и должны быть различными и даже противоречащими друг другу. Нет ничего плохого и необыкновенного в том, что они не согласуются между собой: это вполне естественно, нормально и понятно. Они вовсе и не должны состыковываться, как–то кажется поборникам гармонии веры и разума, да и не могут данные истины не вступать в противоречие, поскольку говорят о противоположных и фактически несовместимых вещах. Например, является ли истиной утверждение, что вода в земных условиях кипит при температуре 100⁰ С? И является ли истиной утверждение, что высоко в горах она кипит при более низкой температуре? И то и другое – истина. Исключают ли они друг друга? Нет. Должны ли они согласовываться между собой и сливаться в одну единую общую истину? Не должны. Просто одну ситуацию описывает первое утверждение, для другой, отличной от нее ситуации, окажется справедливой вторая истина, которая противоречит первой, однако же не исключает ее, поскольку совершенно необходимо в данном случае наличие именно двух различных истин.

Предположим, что у веры и разума, равно как у религии и философии, также должны быть разные и несопоставимые друг с другом истины. Пусть философия занимается исследованием природы и не вмешивается в религиозные положения, пытаясь их обосновать, и пусть религия не пытается быть знанием о мире, а тем более – наукой о нем, всегда оставаясь только верой, и не заставляет философию обслуживать свои нужды. Таким образом, теория двойственной истины направлена против сущности схоластики – стремления осуществить синтез религии и философии, говоря, что подобное соединение принципиально невозможно и подчеркивая необходимость всяческого разъединения и обособления религиозной и философской сфер. Данная теория, как видим, освобождала с одной стороны философию от обязанности являться подспорьем религии, с другой стороны — избавляла последнюю от необходимости доказывать положения веры, подводить под них некую логическую основу. За философией, в результате, вновь признавалось право быть свободным и дерзновенным познанием окружающего мира.

В западной философии последователями теории двойственной истины являлись шотландский философ Иоанн Дунс Скот и английские мыслители Уильям Оккам и Роджер Бэкон. Например, Дунс Скот полагал, что Бог сотворил мир не в силу некой разумной, а потому и вполне постижимой необходимости (как считал Фома Аквинский), а в силу своей абсолютной свободы. Другими словами, он мог создать мир, но также мог и не делать этого, он мог создать совсем не такую действительность, в которой мы сейчас живем, а совершенно другую.

Иными словами, божественные действия есть полный, ничем не ограниченный и не регламентируемый произвол, совершающийся абсолютно свободно, не обладают никакой логической или рациональной необходимостью, и потому совершенно непостижимы, неподвластны ни разуму, ни пониманию. Мы помним, что подобное утверждение звучало в мистике, и что его пыталась преодолеть схоластика, призывая к синтезу религии и философии. Дунс Скот, заявляя о невозможности разумного осознания божественного, отделяет веру от разума, а религию – от философии и поэтому выступает хотя и в рамках схоластики, но уже – против нее, то есть мы явственно видим в учении шотландского философа, как последняя вступает в полосу кризиса и упадка, начинает разлагаться изнутри. Другой сторонник теории двойственной истины – англичанин Уильям Оккам — говорил, что в силу принципиальной разницы предметов и методов философии и религии следует жестко разграничить сферы их компетенции и рассматривать области божественного (сверхъестественного) и природного (естественного) как совершенно автономные и изолированные друг от друга. Разум ничего не может понять в делах веры, догматы невозможно осмыслить, но в то же время познание действительности или окружающего мира вполне может быть независимым от религии мероприятием, ориентированным исключительно на разум, знание и философию. Физическую реальность можно понять из нее самой, утверждал Оккам, то есть экспериментальным, научным путем, а также с помощью жизненной практики постичь происходящее и объяснить совершающееся вокруг нас естественными причинами, действующими в природе вещей. Совершенно не следует при объяснении окружающего мира прибегать к представлениям о тайных причинах, скрытых качествах, неведомых силах и невидимых основаниях, словно лежащих в сущности мироздания и управляющих им. Надо отбросить или отсечь, как бритвой, все фантастическое и сверхъестественное при объяснении действительности и понять ее безо всяких вымыслов о потустороннем и мистическом. И это возможно сделать, ибо природное есть естественное, подвластное разуму и потому вполне познаваемое (этот принцип получил название «бритвы Оккама»). Решающая роль в деле подобного познания должна принадлежать философии – науке о мире в целом, о природе, нас окружающей во всех ее проявлениях.

Еще один выдающийся представитель заката схоластики англичанин Роджер Бэкон считал философию способной постичь глубокие тайны мироздания, и смело продвигаться вперед с помощью практического опыта и экспериментального исследования. Как ни удивительно, но живший в XIII в., Бэкон являлся почти естествоиспытателем и во многом опередил современную ему эпоху. Так, он описал самодвижущиеся повозки, летательные аппараты, подводные машины, использование солнечной энергии и многое другое. Современники называли его «удивительным доктором» («doctor mirabilis»). Понятие «опытная наука» («scientia experimentalis») было впервые употреблено в истории именно Роджером Бэконом. Разумеется, что только философия, освобожденная от роли прислужницы религиозной веры и вновь ставшая изучением природы, способна достичь таких результатов.

В итоге, в учениях Дунса Скота, Уильяма Оккама и Роджера Бэкона схоластика начинает идти на убыль и постепенно уступать место новому мировоззрению, проявившемуся в XIV веке и вполне развернувшемуся в XV–XVI вв., в котором центральное место отводилось наукам и, особенно – философии, а религия потерпела поражение и потеряла прежние господствующие позиции.