|
||||
|
Часть первая СВОБОДА Мысль, удовольствие и боль.Для большинства из нас свобода — это идея, а не реальность. Говоря о свободе, нам хочется прежде всего внешней свободы — делать, что нам нравится, путешествовать, свободно выражать своё мнение, думать, что хотим. Внешнее проявление свободы представляется необычайно важным, особенно для стран, где правят тирания и диктатура; а в тех странах, где внешняя свобода возможна, человек стремится ко всё большему и большему удовольствию, ко всё большим и большим приобретениям. Если мы хотим глубоко исследовать, что такое свобода, если мы хотим быть полностью и абсолютно свободными внутренне, — что затем найдёт своё выражение и в обществе, во взаимоотношениях, — тогда, мне кажется, нам следует задаться вопросом: «Может ли вообще человеческий ум, который столь сильно обусловлен, быть свободным? Не обречён ли он жить и действовать в пределах собственной обусловленности — так что свобода оказывается вовсе невозможной?» Человек обнаруживает, что ум, который пришёл к чисто словесному убеждению, будто здесь на земле нет никакой свободы, ни внутренней, ни внешней, начинает придумывать свободу в ином мире, будущее освобождение, небеса и прочее. Отложите в сторону все теоретические, все идеологические концепции свободы, чтобы мы могли исследовать, могут ли вообще наши умы, ваши и мой, быть действительно свободными — свободными от зависимости, от страха, от беспокойства, свободными от бесчисленных проблем, как осознаваемых, так и лежащих в глубоких слоях подсознания. Может ли вообще существовать полная психологическая свобода, а значит и возможность встречи ума с тем, что не принадлежит времени и не сконструировано мыслью, но что, однако, не является бегством от подлинных реалий повседневного существования? Пока внутренне — психологически — ум человека не будет абсолютно свободен, невозможно увидеть то, что истинно; увидеть, существует ли реальность, которая не придумана страхом и не сформирована обществом и культурой, которая не является бегством от монотонных будней, с их скукой, одиночеством, отчаянием, тревогой. Чтобы выяснить, существует ли такая свобода, необходимо осознавать свою собственную обусловленность, проблемы, монотонную поверхностность, пустоту и неудовлетворительность своей повседневной жизни и прежде всего осознавать свой страх. Человек должен осознавать себя — не интроспективно, не аналитически, но действительно осознавать себя, какой он есть, и видеть, есть ли вообще возможность полной свободы от всего, что засоряет и обременяет ум. Для нашего с вами исследования такая свобода абсолютно необходима — и не в конце, а с самого начала. Несвободный человек не способен исследовать и познавать. Глубокое видение предполагает не только свободу, но и необходимую для наблюдения дисциплину. Свобода и дисциплина идут рука об руку — дело обстоит не так, будто человек должен быть дисциплинирован, чтобы быть свободным. Мы используем слово «дисциплина» не в общепринятом, традиционном смысле, низводящем её до приспособления и подражания, подавления и следования шаблону, но скорее в его первоначальном значении, означающем просто «учиться». Познание и свобода идут рука об руку — свобода рождает свою собственную дисциплину, не дисциплину, навязанную умом для достижения определённого результата. Эти два фактора очень важны — свобода и акт познания. Человек не может познать самого себя, если он не свободен, свободен так, что он способен наблюдать не в соответствии с каким-либо шаблоном, формулой, концепцией, но действительно наблюдать себя таким, какой он и есть. Такое наблюдение, такое восприятие, такое видение порождает свою собственную дисциплину и учение: и в них нет никакого подчинения, подражания, подавления или контроля. И в этом — необыкновенная красота. Наши умы обусловлены, это очевидный факт; они обусловлены определённой культурой и обществом, влиянием разнообразных впечатлений, напряжениями и стрессами взаимоотношений, экономическими, климатическими факторами, уровнем образования, религиозной принадлежностью и прочим. Наши умы натренированы или принимать страх, или убегать от него, если это возможно; они никогда не оказываются способными полностью, тотально разрушить всю природу и структуру страха. Вот почему наш первый вопрос такой: «Может ли столь сильно отягощённый ум полностью решить не только проблему своей обусловленности, но и избавиться от своих страхов, если он обуславливается именно благодаря страху?» Не ограничивайтесь одним лишь слушанием множества слов и идей, в этом в действительности вообще нет никакого смысла; но просто через акт слушания, через наблюдение за состоянием собственного ума как на уровне слов, так и на несловесном уровне выясняйте, может ли ум вообще быть свободным — не принимая страха, не убегая от него, не говоря: «Я должен развить в себе мужество, способность к сопротивлению», но действительно полностью осознавая тот страх, которым он пойман. До тех пор, пока человек не свободен от этого качества страха, он не может видеть ясно, глубоко; и очевидно, что когда есть страх, любви нет. Итак, может ли ум действительно быть свободным от страха? Мне кажется, что для всякого сколько-нибудь серьёзного человек этот вопрос является одним из самых важных, существенных вопросов, которые должны быть заданы и разрешены. Существуют страхи физические и страхи психологические. И физические страхи боли, и психологические страхи в виде памяти о боли в прошлом и мысли о повторении этой боли в будущем; также страхи старости и смерти, страхи, связанные с физической незащищённостью и с неуверенностью в завтрашнем дне, с неспособностью добиться большого успеха и признания, с неспособностью достичь чего-либо, стать кем-то в этом довольно-таки безобразном и суровом мире; страхи перед жизненным крушением или разорением, страхи перед одиночеством, неспособностью любить или быть любимым и прочее; как сознательные страхи, так и бессознательные страхи. Может ли ум быть совершенно свободным от всего этого? Если ум говорит, что он не способен на это, значит он сам сделал себя неспособным, он внёс в себя искажение и теперь не способен на восприятие, понимание; он не способен быть совершенно безмолвным, тихим; он подобен уму, который, находясь во тьме, ищет свет и никогда не находит его, а потому придумывает «свет», заключающийся в словах, в концепциях, в теориях. Как же уму, столь отягощённому страхом и своей обусловленностью, освободиться от всего этого? Или мы должны принять страх как неотъемлемую часть жизни? — и большинство из нас принимает его, примиряется с ним. Что же нам делать? Как мне, человеку, или вам как человеку, избавиться от этого страха? — и не от конкретного страха, но от страха в целом, от всей сущности и структуры страха? Что такое страх? (Я предлагаю не принимать на веру то, что говорит сейчас ведущий беседу. У него нет никакой власти, авторитета, и он не учитель, не гуру; ведь если бы он был таковым, вы стали бы его последователями — но тот, кто является последователем, губит и себя, и своего учителя.) Мы пытаемся понять суть этого вопроса настолько полно, чтобы ум уже никогда более не поддавался страху, а значит внутренне, психологически, был бы свободным от любой зависимости от кого-либо другого. Красота свободы в том, что вы не оставляете за собой следа. Орёл в своём полёте не оставляет следа; учёный же след оставляет. Исследование этого вопроса о свободе требует не только научного наблюдения, но и полёта орла, не оставляющего никакого следа. Требуется и то и другое — и словесное объяснение и несловесное восприятие, так как описание всегда отличается от описываемой реальности; несомненно, объяснение всегда будет отличаться от предмета объяснения; слово никогда не совпадает с реальностью. Если всё это ясно, мы можем двигаться дальше, чтобы самостоятельно, а не через ведущего беседу, его слова, его идеи или мысли выяснить возможность абсолютной свободы ума от страха. Всё вышесказанное — не вступление. Если вы не услышали и не поняли сказанного, вы не сможете идти дальше. Для исследования необходима свобода взгляда, наблюдения; необходима свобода от предубеждения, умозаключений, концепций, идеалов, предрассудков — так, чтобы вы действительно смогли сами увидеть, что такое страх. Когда вы наблюдаете очень внимательно, вблизи, интимно, есть ли тогда вообще, страх? Иначе говоря, вы можете очень, очень внимательно, очень близко наблюдать, что такое страх, в том и только том случае, если «наблюдающий» является «наблюдаемым». Мы собираемся вникнуть в это. Так что такое страх? Как страх появляется? Такие явные физические страхи, как страх перед физической опасностью, на которые имеется немедленная, непосредственная реакция, понять очень легко; нет нужды погружаться в это слишком глубоко. Нас интересуют психологические страхи: как возникают они? Каково их происхождение? — вот в чём вопрос. Существует страх перед чем-то, что произошло вчера; страх перед чем-то, что может ещё произойти сегодня или завтра. Существует и страх перед тем, что мы узнали, и страх перед неизвестным, которым является завтрашний день. Очевидно, что все эти страхи рождаются через структуру мысли, через размышление о вчерашнем или о будущем. Вы согласны? Разве не мысль порождает страх? Прошу вас, давайте достигнем в этом полной уверенности; не принимайте того, что говорится; достигайте собственной абсолютной ясности и уверенности относительно того, является ли мысль источником страха. Размышление о боли, психологически, — о боли, которую человек пережил некоторое время назад и повторения которой не хочет, возвращения которой не желает, — размышление обо всём этом порождает страх. Можем ли мы отсюда двигаться дальше? Пока мы не видим этого достаточно ясно, продвижение невозможно. Мысль, размышление о несчастном случае, о пережитом опыте, о состоянии, в котором были беспокойство или опасность, печаль или боль, всегда порождает в нас страх. И мысль, устанавливая определённый уровень психологической безопасности, не хочет, чтобы эта безопасность была поколеблена; поскольку любые беспокойства угрожают этому, реакцией на них будет страх. Мысль ответственна за страх; и так же мысль ответственна и за удовольствие. Бывали мгновения счастья — и мысль размышляет о них, хочет их увековечить; поскольку это невозможно, возникает сопротивление, гнев, отчаяние и страх. Получается, что мысль ответственна как за страх, так и за удовольствие. Верно? Это не словесное умозаключение, не рецепт бегства от страха. Так что там, где есть удовольствие, есть и боль, и страх, увековеченные мыслью. Удовольствие и боль идут вместе, они неразделимы, — и мысль ответственна за обоих. Если бы не существовало завтрашнего дня, следующего мгновения, о котором мы могли бы думать в категориях страха или удовольствия, не существовало бы и самих этих страха и удовольствия. Можем ли мы двигаться дальше? Является ли это для вас действительностью, фактом? — не как какая-либо идея, но как то, что вы сами открыли и что поэтому реально, так что вы можете сказать: «Я выяснил, что мысль порождает и то и это, и удовольствие и страх». Вы испытали сексуальное удовлетворение, наслаждение; и позднее вы начинаете размышлять об этом, используя своё воображение, образное мышление — и само размышление об этом усиливает то наслаждение, которое теперь целиком находится в образах мысли, и если наслаждение не реанимируется, возникает страдание, беспокойство, страх, ревность, раздражительность, гнев, жестокость, зверство. И мы не говорим, что у вас не должно быть удовольствия. Блаженство — не удовольствие; экстаз — не порождение мысли, а совершенно иное. Блаженство и экстаз приходят только тогда, когда есть понимание природы мысли, порождающей как удовольствие, так и страх. Итак, возникает вопрос — может ли мысль быть остановлена? Раз мысль порождает и страх и удовольствие — так как там, где есть удовольствие, должна быть и боль, что вполне очевидно, — то мы спрашиваем себя: может ли мышление остановиться? — но при этом остановка мышления не означает, что мы перестаём воспринимать красоту и наслаждаться ею. Всё это похоже вот на что: вы видите красоту облака или дерева и полностью, до конца, абсолютно наслаждаетесь ею; но когда мысль стремится пережить то же самое и на следующий день, то же восхищение, которое переживалось вчера при виде этого облака, или этого дерева, этого цветка, этого лица прекрасного человека, тогда она распахивает дверь перед разочарованием и болью, перед страхом и удовольствием. Так может ли мысль прийти к своему завершению? Или это вообще неправильный вопрос? Вопрос этот неправилен, потому что мы хотим пережить экстаз, блаженство, а не удовольствие. Прекращением мышления мы надеемся встретить нечто огромное, что не будет просто продуктом удовольствия и страха. Какое же место занимает мышление в жизни? — нет: как может прекратиться мышление? Каково отношение мысли к действию и к бездействию? Каково отношение мысли к действию, если последнее необходимо? Почему в момент полного наслаждения красотой мысль всё же возникает? Ведь не возникни она в тот момент, не произошло бы и переноса её в завтрашний день. Я хочу выяснить, почему в момент полного восторга величием гор, красивым лицом и водной гладью, почему во всё это должна вторгаться мысль — почему она должна искажать всё это и заявлять: «Мне необходимо снова иметь это удовольствие завтра»? Я должен выяснить, какое место занимает мысль в самом действии, выяснить, должна ли мысль вмешиваться и тогда, когда в этом нет необходимости. Я вижу красивое дерево, без единого листа, на фоне неба; дерево необыкновенно прекрасно — это всё, этого вполне достаточно. Зачем должна вторгаться мысль и заявлять: «Мне необходимо то же самое наслаждение иметь завтра»? Я вижу, что мысль должна присутствовать в действии. Умение действовать — это и умение мыслить. Так каково же правильное отношение мысли и действия? Сейчас наши действия основаны на концепциях, на идеях. Если у меня есть идея или теория того, что должно быть сделано, то всё, что я делаю, есть приближение к этой теории, к этому идеалу. Так что существует разделение между действием и теорией, действием и идеалом, действием и тем, что «должно быть». В этом разделении есть конфликт. Любое разделение, психологическое разделение, неизбежно должно породить конфликт. И потому я спрашиваю себя: «Какова взаимосвязь мысли и действия?» Если существует разделение на действие и идею, тогда действие ущербно. Существует ли действие, в котором мысль видит что-то мгновенно и тут же действует, так, что нет идеи или идеологии, на основе которых надо ещё отдельно действовать? Существует ли действие, в котором именно видение и есть действие? — в котором само мышление и есть действие? Я вижу, что мысль рождает страх и удовольствие. Я вижу, что там, где есть удовольствие, есть и боль, — а значит имеется и сопротивление этой боли. Я вижу это очень ясно; и видение этого есть незамедлительное действие; в видение этого очевидным образом вовлечена мысль, логика, мышление; однако, видение этого мгновенно, действие мгновенно, — следовательно, есть свобода от него. Мы понимаем друг друга? Не спешите, всё это не так просто. Пожалуйста, не говорите так легко «да». Если вы говорите «да», это предполагает, что вы уйдёте из этого зала свободными от страха. Ваше «да» — это лишь утверждение, что вы поняли словесно, интеллектуально, — но это вообще ничего не значит. Мы с вами исследуем здесь этим утром проблему страха, и когда вы уйдёте, вы должны быть полностью свободными от него. Это означает, что вы — свободный человек, другой человек, полностью трансформированный, — и не в будущем, а в настоящем; вы ясно видите, что мысль порождает и страх и удовольствие; и вы видите также, что все наши ценности основаны на страхах и удовольствиях: моральных, этических, социальных, религиозных, духовных. Если вы воспринимаете истину этого — а для этого вы должны быть необыкновенно бдительными и логичными и здравыми в наблюдении каждого движения мысли, — само это восприятие является тогда полным, целостным действием, и поэтому когда вы уйдёте, вы будете уже вполне свободными от всего этого; а в противном случае вы будете спрашивать: «Как мне освободиться от страха — завтра?» Мысль должна участвовать в действии. Вам не обойтись без неё, если вы хотите доехать до своего дома. Вы должны подумать, чтобы сесть на нужный автобус, или поезд, чтобы добраться до работы, мысль тогда действует эффективно, объективно, безличностно, неэмоционально; такое мышление жизненно необходимо. Но вот когда мысль, используя память, тащит за собой накопленный жизненный опыт в будущее, действие является ущербным, так что в нём обязательно присутствует сопротивление — и всё, что с этим сопротивлением связано. Теперь мы можем перейти к следующему вопросу. Сформулируем его так: «Каково происхождение мысли — и кто является мыслящим?» Очевидно, что мысль — ответ знания и жизненного опыта, хранящихся в памяти и являющихся той основой, в которой рождается ответ мысли на любой вызов, — если вас спрашивают, где вы живёте, следует немедленный ответ. Память, жизненный опыт, знания являются тем базисом, из которого возникает мысль. Поэтому мысль никогда не бывает новой; мысль — всегда стара; мысль никогда не может быть свободной, поскольку она связана с прошлым — а значит ей не под силу увидеть что-либо новое. Когда ясно понимаешь всё это, ум замолкает. Жизнь — это движение, непрерывное движение во взаимоотношениях; а мысль, пытаясь захватить это движение в терминах прошлого, в форме памяти, боится жизни. Когда видишь всё это, когда видишь, что свобода необходима для исследования, а исследование в свою очередь предполагает дисциплину познания, а не подавление или подражание, — когда видишь, как и общество и прошлое обуславливают ум, когда видишь, что любая мысль, рождённая мозгом, стара и поэтому не способна понять ничего нового, — тогда ум становится абсолютно безмолвным без всякого контроля и насилия. Не существует никакой системы или метода, будь то японский дзен или индийская йога, которые могли бы сделать ум безмолвным. Попытка стать безмолвным через самодисциплину — одна из глупейших идей ума. Поэтому когда видишь всё это — действительно видишь как реальность, не как нечто теоретическое, — имеет место действие, идущее из этого восприятия; и само это восприятие является действием освобождения от страха. Таким образом, в случае появления любого страха происходит немедленное его восприятие и прекращение. Что такое любовь? Для большинства из нас это удовольствие, а значит и страх. Мы называем любовью именно это. Но что такое любовь, когда имеется понимание страха и удовольствия? И «кто» собирается отвечать на этот вопрос? — ведущий беседу, священник, книга? Имеется ли какая то внешняя инстанция, которая будет нам указывать, что мы всё делаем замечательно, что можем продолжать в том же духе? Или дело обстоит так, что исследовав, пронаблюдав, рассмотрев, не аналитически, всю структуру и природу удовольствия, страха, боли, мы обнаружили, что «наблюдающий», «мыслящий» есть часть мысли. Если отсутствует мышление, нет и «мыслящего», они — неразделимы; «мыслящий» является мыслью. В наблюдении этого заложена красота и утончённость. И где сейчас тот ум, который начал исследование проблемы страха? Понимаете? Каково состояние ума теперь, когда он прошёл через всё это? Такое же, каким было до вхождения в это состояние? Ум увидел всё так близко — увидел природу того, что называют мыслью, страхом и удовольствием; ум увидел всё это — так каково теперь его фактическое состояние? Очевидно, что никто, кроме вас самих, не может ответить на это; если вы действительно вошли в это, вы видите полную трансформацию ума. Участник беседы:[Невнятно.] Кришнамурти: Нет ничего легче, чем задать вопрос. Вероятно, некоторые из нас думали, о чём бы спросить, — в то время, когда ведущий беседу вёл исследование. Мы больше озабочены нашим вопросом, чем слушанием. Человек должен задавать собственные вопросы, — не только здесь, но и везде. Задать правильный вопрос намного важнее, чем услышать ответ. Решение проблемы лежит в понимании самой проблемы; ответ — не вне проблемы, ответ — в самой сути проблемы. Невозможно ясно увидеть проблему, будучи озабоченным ответом, её решением. Большинство из нас спешат разрешить проблему, даже не рассматривая её, поскольку для подобного рассмотрения требуется энергия, накал, страстность, а не лень и вялость, как у большинства из нас, ожидающих, чтобы кто-то другой сделал это за нас. Нет никого, кто сможет решить хоть какую-нибудь из наших проблем — политических, религиозных или психологических. Требуется огромное количество жизненной силы, страсти, накала, чтобы посмотреть на проблему и пронаблюдать её, и тогда, — по мере того, как вы наблюдаете, — ответ станет совершенно ясным. Это вовсе не означает, что вы не должны задавать вопросов; напротив, вы должны задавать вопросы; вам следует подвергать сомнению всё, сказанное кем-то, включая и ведущего беседу. Участник беседы: Есть ли опасность интроспекции при рассмотрении личных проблем? Кришнамурти: Почему в этом не должно быть опасности? Переходить улицу тоже опасно. Не хотите ли вы сказать, что мы не должны вести наблюдение из-за того, что в этом кроется некая опасность? Я помню, однажды, если позволите рассказать вам эту историю, к нам пришёл очень богатый человек и сказал: «Я человек очень, очень серьёзный, и меня интересует то, о чём вы говорите, и я хочу понять в себе то-то и то-то, — вы знаете всю ту чепуха, о которой говорят люди». Я ответил: «Хорошо, сэр, давайте вникнем в это», и состоялась беседа. Это повторялось несколько раз, а через две недели он пришёл ко мне и сказал: «У меня начались ужасные, пугающие сновидения. Мне кажется, что всё вокруг меня как бы исчезает, происходят невероятные вещи. Может быть, — продолжал он, — это результат исследования себя, я вижу, это опасное занятие». После чего он ушёл и больше никогда не появлялся. Мы все хотим безопасности — мы все хотим надёжности в нашем мелком и маленьком мире, в мире «организованного порядка», который есть беспорядок, в мире наших частных взаимоотношений, где мы не желаем никаких изменений и никаких потрясений, взаимоотношений жены и мужа, в которых они крепко держатся друг за друга, в которых присутствуют страдание, недоверие, страх, угроза, ревность, раздражение, господство. Существует способ наблюдения себя, в котором нет страха, нет опасности; это смотреть без самоосуждения, без самооправдания, без интерпретации или оценки — просто смотреть. Чтобы ум мог смотреть таким образом, он должен стремиться узнать через своё наблюдение, что есть в действительности. Какая опасность таится в «том, что есть»? Люди склонны к насилию; это и есть на самом деле «то, что есть»; и опасность, которую они несут в этот мир, — результат насилия, следствие страха. В чём опасность наблюдения страха и попыток полностью его искоренить? — в том, что мы сможем создать новое общество, иные ценности? Есть вечная красота в наблюдении, в видении вещей такими, какие они есть, психологически, изнутри; это вовсе не означает, что человек должен принимать вещи такими, какие они есть; это не значит, что человек отвергает «то, что есть» или хочет что-то сделать с ним; именно само восприятие «того, что есть» и приносит свою собственную перемену. Но человек должен владеть искусством такого наблюдения, и искусство «видения» не имеет ничего общего с приёмами интроспекции или психоанализа — это наблюдение без выбора. Участник беседы: Разве не существует спонтанного страха? Кришнамурти: Назовёте ли вы это страхом? Когда вы знаете, что огонь обжигает, когда вы видите обрыв, страх ли отбрасывает вас от опасности? Когда вы видите дикое животное, змею, и отходите — это страх? — или это разум? Такой разум может быть результатом обуславливания, воспитания, ведь вас научили бояться обрыва, и если бы вы этого не сделали, вы могли бы упасть и разбиться. Ваш разум советует вам быть осторожным; сродни ли такой разум страху? Но является ли разумом то, что разделяет нас на нации, на религиозные группы, что проводит границы между вами и мной, нами и другими? Разве это делает разум? То, что участвует в таком делении, порождает опасность, разделяет людей, приносит войну — это действует разум или это страх? Здесь это страх, не разум. Другими словами, мы разбили себя на фрагменты; одна наша часть действует, когда необходимо, разумно, как в случае с пропастью или мчащегося на нас автобуса; но мы недостаточно разумны, чтобы увидеть опасности национализма, увидеть опасности разделения между людьми. Так что одна наша часть — весьма маленькая наша часть — разумна, всё же остальное — нет. Но где есть фрагментация, должен быть и конфликт, должно быть страдание, потому что суть любого конфликта — наше внутреннее разделение, наша противоречивость. Эта противоречивость не может быть интегрирована. Идея, что мы должны интегрировать самих себя, — это одна из наших характерных причуд. Не знаю, что это на самом деле означает. Кто это, собирающийся объединить две разделённости, противоположности, сущности? Не является ли сам «объединяющий» частью этого разделения? Но когда человек видит всё это в целом, когда у него имеется восприятие этого, без какого бы то ни было выбора, — разделения нет. Участник беседы: Имеется ли различие между правильной мыслью и правильным действием? Кришнамурти: Когда вы используете это слово «правильный» в промежутке между мыслью и действием, это «правильное» действие является «неправильным» — не так ли? Когда вы используете слово «правильный», у вас уже есть идея о том, что является «правильным». Когда вы имеете идею «правильного», это уже «неправильно», поскольку ваше «правильное» основано на ваших предрассудках, на вашей обусловленности, на вашем страхе, на вашей культуре, на вашем обществе, на ваших личных особенностях характера, опасениях, религиозных ограничениях и прочем. У нас есть норма, шаблон, сам по себе ложный, аморальный. Общественная мораль аморальна. Согласны с этим? Если согласны, значит вы отвергли общественную мораль, подразумевающую жадность, зависть и честолюбие, национальную принадлежность, служение своему классу и всё прочее в том же роде. Но искренне ли ваше отрицание? Общественная мораль аморальна — вы действительно так считаете? — или это всего лишь слова? Сэр, быть действительно моральным, добродетельным, — одно из самого необычайного в жизни, и такая мораль не имеет ничего общего с общественной моралью и внешним поведением. Чтобы действительно быть добродетельным, необходимо быть свободным — а вы не свободны, если следуете общественной морали жадности, зависти, соревнования, поклонения успеху, — вы знаете всё то, что преподносится нам в качестве морали церковью и обществом. Участник беседы: Мы должны просто ждать, когда произойдёт это? — или есть определённая дисциплина, которую мы можем использовать? Кришнамурти: Нужна ли нам дисциплина для того, чтобы понять, что само наблюдение и есть действие? Нужна? Участник беседы: Не расскажете ли вы о спокойном уме — он является результатом дисциплины? Или нет? Кришнамурти: Сэр, взгляните: вот солдат на учебном плацу, он очень спокоен, спина прямая, ружьё держит совершенно так, как следует; его муштруют, муштруют день за днём, день за днём; какая бы то ни было свобода для него сведена к нулю. Он очень спокоен — но спокойствие ли это? Или когда ребёнок поглощён игрушкой — спокойствие ли это? Отнимите у него игрушку, и вы увидите ребёнка таким, какой он есть. Итак, может ли дисциплина (поймите это, сэр, раз и навсегда, это так просто), может ли дисциплина принести спокойствие? Она может принести скуку, состояние застоя, но может ли она принести то спокойствие, которое, будучи интенсивно действующим, не теряет своей тишины? Участник беседы: Сэр, каких действий вы хотите от нас, от людей, в этом мире? Кришнамурти: Довольно просто, сэр: я ничего не хочу. Это во-первых. Во-вторых — живите, живите в этом мире. Он так прекрасен! Это наш мир, наша земля, и нам жить на ней, но мы не живём; мы — ограниченные, отделённые друг от друга, озабоченные, напуганные человеческие существа, и потому мы не живём, у нас нет взаимоотношений, мы — изолированные, впадающие в отчаяние люди. Мы не знаем, что значит жить в таком экстатическом, блаженном смысле. Я говорю, что человек способен жить так только тогда, когда знает, как быть свободным от всех глупостей своей жизни. Единственная возможность быть свободным от них — сознавать свои отношения, и не только к людям, но и к идеям, к природе — ко всему. Именно в отношениях открываешь себя таким, какой ты есть, свой страх, озабоченность, отчаяние, одиночество, полное отсутствие у себя любви. Человек полон теорий, слов, знания о том, что сказано другими, но человек ничего не знает о самом себе и потому не знает, как жить. Участник беседы: Как вы объясните различные уровни сознания в терминах, связанных с человеческим мозгом? Мозг, по-видимому, — физическое явление, тогда как ум не является физическим явлением. Кроме того, ум, по-видимому, делится на сознательную и бессознательную части. Как нам разобраться во всех этих различных идеях? Кришнамурти: В чём различие между умом и мозгом; вы об этом спрашиваете, сэр? Действительный физический мозг, который есть результат эволюции, многих тысяч вчерашних дней, со всеми их воспоминаниями, со всем их знанием и опытом, не является ли этот мозг частью всего ума в целом? — ума, в котором имеется и сознательный уровень и подсознательный уровень. Физическое, как и нефизическое, психологическое, — разве всё это не единое целое? Разве не мы поделили это целое на сознательное и бессознательное, «мозг» и «не-мозг»? Не можем ли мы взглянуть на это целое, как на тотальность? Так ли уж отличается бессознательное от сознательного? Не части ли всё это единого целого, которое мы сами и разделили? Отсюда возникает вопрос: как сознательному уму осознать бессознательное? Может ли реальное, ясное, несомненное, которое является работником, — тем, что работает весь день, — может ли оно наблюдать бессознательное? Не знаю, есть ли у нас время вникнуть в это. Вы не устали? Прошу вас, господа, не сводите это к развлечению, к тому, чтобы сидеть здесь, в уютной тёплой комнате, и слушать чей-то голос. Мы имеем дело с очень серьёзными вещами, и если вы поработали, как следовало поработать, вы не могли не устать. Мозг не способен вобрать больше определенного количества, а погружение в вопрос бессознательного и сознательного требует для наблюдения острый и ясный ум. Сомнительно, чтобы после полуторачасовой беседы вы были способны на это. Так что не следует ли нам, если не возражаете, обсудить эту проблему позже? Лондон, 16марта 1969 ФРАГМЕНТАЦИЯ Разделение. Сознательное и бессознательное. Умирание для «известного».Мы собираемся обсудить этим вечером вопрос сознательного и бессознательного, поверхностного ума и более глубоких уровней сознания. Интересно, почему мы делим жизнь на части, — деловую, семейную, религиозную, спортивную, и так далее? Почему существует это разделение, не только в нас самих, но и в обществе, — «мы» и «они», «ты» и «я», любовь и ненависть, жизнь и смерть? Думаю, нам следует вникнуть в этот вопрос достаточно глубоко, — чтобы выяснить, существует ли жизнь, в которой нет разделения между жизнью и смертью, между сознательным и бессознательным, жизнью деловой и общественной, семейной жизнью и личной жизнью. Эти барьеры между нациями, религиями и классами, всё это разделение в самом человеке, в котором так много противоречивого, — почему мы живём таким образом? Это порождает такое смятение, конфликт и борьбу; создаёт реальную угрозу нашей безопасности, как внутренней, так и внешней. В столь многом существует разделение — на Бога и дьявола, на добро и зло, на «то, что должно быть» и «то, что есть». Я думаю, имеет смысл провести нынешний вечер в попытке понять, есть ли другой способ жизни — не теоретически или интеллектуально, но на самом деле, — жизни, в которой разделения никакого нет и действие не раздроблено; жизни, которая является единым непрерывным потоком, в котором все действия взаимосвязаны. Чтобы найти способ жизни, в котором отсутствует фрагментация, следует глубоко погрузиться в вопрос любви и смерти, исследуя который, мы, возможно, найдём способ жизни, являющийся непрерывным движением, не разбитым на фрагменты, — способ жизни в высшей степени разумный. Фрагментированный ум лишён разума; человек, который ведёт полдюжины жизней, — что считается высокоморальным, — очевидным образом демонстрирует недостаток разума. Мне идея интеграции — как сложение воедино различных фрагментов для воссоздания целого — кажется явно неразумной, так как предполагает существование интегрирующего — того, кто объединяет, складывает вместе все фрагменты; но ведь та сущность, которая пытается сделать это, сама является частью того же раскола. Что необходимо, так это такие разумность и страсть, которые произвели бы в жизни человека радикальную революцию, — так, чтобы не было противоречивого действия, лишь единое, непрерывное движение. Без страсти кардинальное изменение жизни невозможно. Чтобы произвести такую перемену в жизни человека, должна быть страсть. Чтобы сделать что-то действительно ценное, надо иметь эту мощную страсть, которая не является удовольствием. Именно эта страсть необходима для понимания непротиворечивого и нефрагментированного действия. Интеллектуальные концепции и формулы не смогут изменить способ жизни человека, — это под силу только истинному пониманию «того, что есть»; но для этого необходима интенсивная энергия, страсть. Чтобы выяснить, возможна ли жизнь, — и не монастырская, но повседневная, — обладающая таким качеством страсти и разума, человек должен понять природу удовольствия. В прошлый раз мы уже рассматривали вопрос удовольствия, то, как мысль продлевает переживание, принесшее мгновение восторга, и как размышление о нём поддерживает удовольствие и продлевает его. Мы видели, что там, где есть удовольствие, там обязательно присутствуют боль и страх. Является ли любовь удовольствием? Для большинства из нас моральные ценности основаны именно на удовольствии; даже самопожертвование и самоконтроль являются стремлением к удовольствию, — к более «великому», «благородному», и прочему. Является ли любовь вопросом удовольствия? Слово «любовь» так многозначно, — где только его не используют, и в политике, и в семейной жизни. Мне кажется, только любовь, в самом глубоком смысле этого слова, способна принести способ жизни, в котором вовсе не будет фрагментации, раздробления. Страх — всегда часть удовольствия; очевидно, что там, где имеется любого рода страх во взаимоотношениях, должна быть фрагментация, должно быть разделение. Это действительно глубокий вопрос: почему ум человека всегда разделялся в противодействии другим, результатом чего бывало насилие, и что он надеялся достичь с помощью насилия? Мы, люди, привержены к образу жизни, ведущему к войне, и тем не менее мы в то же самое время хотим мира, мы хотим свободы; но это мир — всего лишь как идея, как идеология; и одновременно, всё, что мы делаем, обуславливает нас. Существует деление, психологическое, времени; время как прошлое (вчерашнее), сегодняшнее и завтрашнее; и мы должны исследовать это, если собираемся найти тот способ жизни, в котором деления не существует вовсе. Нам следует выяснить, не является ли психологическое время — в виде прошлого, настоящего и будущего — причиной этого деления. Не вытекает ли деление из известного в форме памяти, которая есть прошлое и которая составляет содержание самого мозга? Или разделение возникает потому, что «наблюдающий», «испытывающий», «мыслящий» сам всегда отделён от того, что он наблюдает, что он переживает? Или же деление вызывается той эгоистической центростремительной активностью, которая проявляется в виде «я» и «ты», создавая свои собственные силы сопротивления, свою собственную изолированную деятельность? Вникая во всё это, следует осознавать все эти проблемы: время; «наблюдающего», отделяющего себя от наблюдаемой вещи; переживающего, отличного от переживания; удовольствие; а также имеет ли это вообще что-либо общее с любовью. Существует ли завтрашний день психологически? — реально? — не придуманный мыслью. В хронологическом времени завтрашний день существует; но существует ли фактически, в настоящее время, завтра? — психологически, внутренне. Если завтра существует как идея, действие не является цельным, завершённым, и такое действие порождает фрагментацию, противоречие. Идея завтрашнего дня, будущего, и есть — не так ли? — причина того, что человек не видит вполне ясно вещи такими, каковы они сейчас, — «Я надеюсь увидеть их яснее завтра». Человек ленив; у него нет той страсти, того живого интереса, что необходимы для выяснения, для понимания. Мысль изобретает идею постепенного понимания, — для которого требуется время, много времени. Но приходит ли понимание со временем? — помогает ли время ясному видению? Возможно ли для ума быть свободным от своего прошлого, так, чтобы он не был связан временем? Завтра — психологически, — в терминах знания, известного; существует ли тогда возможность быть свободным от знания? — есть ли возможность действия вне категорий известного? Нет ничего труднее общения. Нам не обойтись без словесной коммуникации, но, думаю, существует и более глубокий уровень общения, который является не только связью с помощью слов, но и сопричастностью, когда происходит встреча на одном уровне и с одной энергетической интенсивностью, с одной страстью; только тогда действительно имеет место сопричастность — нечто гораздо более значимое, чем одно лишь словесное общение. И поскольку мы обсуждаем очень сложный вопрос, касающийся самых основ нашей повседневной жизни, необходимо не только словесное общение, но и сопричастность. Нас интересует радикальная революция, психологически; не в неком отдалённом будущем, но прямо сегодня, сейчас. Мы хотим понять, может ли человеческий ум, столь глубоко обусловленный, измениться немедленно, чтобы его действия обрели цельность, лишённую нарывов сожаления, отчаяния, боли, страха, тревоги, озабоченности, вины и тому подобного? Как может ум отбросить всё это и быть абсолютно свежим, юным, невинным? Это действительно вопрос из вопросов. Не думаю, что такая радикальная революция возможна, пока существует разделение между «наблюдающим» и наблюдаемым, между «испытывающим» и переживанием. Конфликт вносится именно этим разделением. Любое разделение порождает конфликт, — а через конфликт, через борьбу, через войну, несомненно, не может произойти никакое изменение, в глубоком психологическом смысле, — хотя поверхностные изменения могут быть. Итак, как уму, сердцу и рассудку, всему нашему существу в целом, подойти к этой проблеме разделения? Мы собираемся вникнуть в эту проблему сознательного и более глубокого, подсознательного уровня; мы спрашиваем, почему существует это разделение на сознательный ум, занятый своей дневной деятельностью, заботами, проблемами, поверхностными удовольствиями, заработками и прочим, и ум более глубоких уровней, со всеми их скрытыми мотивами, импульсами, непреодолимыми потребностями и страхами? Почему существует это разделение? Не оттого ли, что мы всё время заняты поверхностной болтовнёй, поверхностными потребностями в увеселениях, в увлекательном времяпрепровождении, религиозном или каком-то ином? Поскольку поверхностный ум, возможно, не умеет глубоко исследовать самого себя, когда возникает это разделение. Каково содержимое более глубоких уровней сознания? — не в соответствии с психологами, Фрейдом и прочими, — и как вам выяснить это, если вы не читаете, что об этом сказали другие? Как вы узнаете, что представляет собой ваше подсознание? Вы будете наблюдать за ним — не так ли? Или вы надеетесь, что содержимое подсознания можно раскрыть с помощью толкования сновидений? Но кто будет эти сны толковать? Специалисты? Но они обусловлены своей специальностью. И ещё: возможно ли вообще обойтись без снов? — не считая, конечно, ночных кошмаров после плотного ужина или плохой пищи. Существует подсознание — мы будем пока пользоваться этим словом. Из чего оно состоит? Очевидно, что из прошлого, скрытого, тёмного, забытого — расового сознания и предрассудков, семейных традиций и различной религиозной и социальной обусловленности. Может ли всё это быть раскрыто и понято без толкования сновидений, без хождений к психоаналитику, раскрыто так, чтобы ум, когда он действительно спит, пребывал в спокойствии, а не в беспрестанной деятельности? И благодаря спокойности ума, не войдёт ли в него совершенно иное качество, иная активность, никак не связанная с повседневными хлопотами, тревогами, страхами, заботами и потребностями? Чтобы в этом разобраться, чтобы выяснить возможность спать без сновидений и потому просыпаться по-настоящему свежим, необходимо быть внимательным в течение всего дня, осознавать все намёки и оттенки. Их можно уловить только во взаимоотношениях; когда вы наблюдаете свои взаимоотношения с другими, без осуждения, без выводов и оценок; просто наблюдаете своё поведение, свои реакции; наблюдаете без какого бы то ни было выбора; просто наблюдаете, так что в течение дня скрытое, подсознательное становится явным. Почему мы придаём такую важность, такое большое значение подсознательному? В конце концов, оно такое же обыденное, тривиальное, как и сознательное. Если сознательный ум необычайно активен, наблюдателен, вслушивается и всматривается, он становится гораздо важнее подсознательного, поскольку в таком состоянии всё содержимое подсознания проявляется и делению на разные уровни приходит конец. Наблюдайте за своими реакциями, когда вы сидите в автобусе, когда вы разговариваете с женой или мужем, когда работаете, пишите или остаётесь один, — если вы когда-нибудь бываете один, — тогда весь процесс наблюдения, этот акт видения (в котором нет разделения на «наблюдающего» и «наблюдаемое») уничтожает противоречие. Если это в какой-то степени понятно, можно задать вопрос: что такое любовь? Является ли она удовольствием? Или же ревностью? Является ли любовь собственничеством? Или любовь — это господство? — мужа над женой или жены над мужем. Определённо, ничто из этого любовью не является; тем не менее мы отягощены всем этим, тем не менее мы говорим своему мужу или своей жене или ещё кому-то: «Я люблю тебя». И к тому же большинство из нас, в той или иной форме, завистливы. Зависть возникает в результате сравнения, измерения, оценки, стремления быть не таким, какой ты есть. Можем ли мы увидеть зависть такой, какой она является фактически, в настоящее время, и быть полностью свободными от неё, чтобы она никогда не возвращалась? — иначе любовь существовать не может. Любовь не связана со временем; её нельзя культивировать; любовь — не предмет удовольствия. Что такое смерть? Каковы отношения между любовью и смертью? Я думаю, эти отношения вскрываются при понимании значения «смерти»; смерть нельзя понять, не поняв, что представляет из себя жизнь. Чем же на деле является наша жизнь? — повседневная жизнь, не что-то идеологическое, интеллектуальное, что мы считаем должным, но что на самом деле не соответствует действительности, ложно, фальшиво. Чем на деле является наша жизнь — повседневная жизнь конфликтов, отчаяния, одиночества, изоляции? Это поле битвы, и во сне и в бодрствовании. Мы стараемся убежать от этой битвы — с помощью музыки, искусства, музеев, религиозных или философских развлечений, придумывая множество теорий, уходя с головой в знания, во что угодно, лишь бы положить конец этому конфликту, этому сражению, которое мы называем жизнью, с её неизменной печалью. Может ли повседневная жизнь быть беспечальной? Пока наш ум радикально не изменится, наше бытие будет оставаться бессмысленным хождением на службу, добыванием денег, чтением книг, заучиванием цитат, поглощением информации, — жизнью, которая пуста, типично буржуазной жизнью. И тогда, осознавая истину этого, человек начинает придумывать ей смысл, подыскивать для неё хоть какое-то значение. Он ищет мудрецов, которые могли бы предложить для его жизни смысл и какую-нибудь цель, и поиск этот является ещё одним вариантом бегства от жизни. Такая жизнь должна подвергнуться радикальной перемене. Почему мы так боимся смерти? — как и большинство людей. Чего мы боимся? Наблюдайте, прошу вас, свои страхи перед тем, что мы называем смертью, страхи того, что сражение, которое мы называем жизнью, придёт к своему концу. Мы боимся неизвестного, которое может наступить, боимся расстаться с привычными вещами, своей семьёй, книгами, домом, мебелью, близкими. Мы боимся отпустить от себя известное; а известное — это наша жизнь в печали, в страдании и в отчаянии, со случайными проблесками радости; этой постоянной борьбе нет конца; это то, что мы называем жизнью, и ухода всего этого мы и боимся. Не «я» ли — результат всех этих накоплений — боится конца всего этого? — отсюда потребность в надежде на будущее, потому-то и должна иметь место реинкарнация, перевоплощение. Идея реинкарнации, в которую верует весь Восток, заключается в том, что в следующей жизни вы возродитесь на более высокой ступени, и поэтому если в этой жизни вы были мойщиком посуды, то в следующей жизни будете принцем, а посуду за вас будут мыть уже другие. Для тех, кто верит в реинкарнацию, громадное значение имеет то, кем они являются в этой жизни, чем они занимаются, как они себя ведут и о чём они думают, потому что награда или наказание в будущей жизни зависят именно от этого. На самом же деле их нисколько не заботит то, как они себя ведут; для них это лишь иная форма веры, такой же, как вера в рай, в Бога, во что угодно. В действительности, всё, что важно, — то, какой вы есть сейчас, сегодня, как вы реально себя ведёте, не только внешне, но и внутренне. Запад имеет свою форму утешения в отношении смерти, он рационально объясняет её, — у него своя религиозная обусловленность. Итак, что такое смерть, реально? — конец? Организм приходит к своему концу через старость, болезнь, несчастный случай. Очень немногие из нас стареют красиво, потому что мы превратили свою жизнь в страдание, и это страдание с годами проявляется на наших лицах вместе с печалью об ушедшей навсегда молодости. Можно ли умирать для всего «известного», психологически, изо дня в день? Пока свободы от «известного» нет, «возможности» наши остаются нераскрытыми. Сейчас все наши «возможности» лежат в области «известного», но когда есть свобода, эти «возможности» безграничны. Может ли человек умереть, психологически, для всего минувшего и всех своих привязанностей, страхов, забот, суеты, гордыни настолько полно, что завтра мы проснёмся абсолютно обновлёнными? Вы спросите: «Как это сделать? По какой методике?» Методики не существует, ведь «метод» подразумевает будущее; он предполагает, что вы будете практиковать и достигать чего-либо постепенно, в будущем, через много-много дней. Но можете ли вы увидеть немедленно, увидеть действительно, не теоретически, истину того, что ум не может быть свежим, невинным, молодым, полным жизни и страсти, если он не умирает, психологически, для всего прошлого? Но мы не хотим избавляться от прошлого, так как сами являемся этим прошлым, все наши мысли основаны на нём, всё наше знание является знанием прошлого, — как же ум сможет от этого избавиться? Само усилие ума избавиться от прошлого является частью этого прошлого — наше прошлое хочет перейти в иное состояние. Ум должен стать необыкновенно тихим, безмолвным, и он действительно становится таким без всякого сопротивления или какой-то системы, если он видит всё это. Человек всегда мечтал о бессмертии; он рисовал картины и ставил под ними своё имя, что является формой бессмертия; оставляя имя, человек всегда хотел оставить что-то после себя. Но что он может оставить после себя, кроме технических знаний? Что он может отдать из самого себя? Что он такое? Вы и я — что мы из себя представляем, психологически? У вас может быть больше денег на банковском счёте, чем у меня, больше ума. Но психологически, разве мы все — не уйма слов, воспоминаний, жизненного опыта? Именно это мы хотим передать сыну, вкладываем в книгу, в картину, — наше «я». «Я» становится чрезвычайно важным, «я» противопоставляет себя обществу, «я» хочет отождествиться, солидаризоваться с чем-то, «я» хочет реализовать себя, «я» хочет стать чем-то великим — и всё прочее, что вы знаете. Когда же вы наблюдаете это «я», вы видите лишь клубок воспоминаний, пустых слов, — это и есть то, к чему мы привязаны, сама суть разделения между мной и вами, нами и другими. Когда вы понимаете всё это — наблюдаете это не с помощью других, но сами, наблюдаете очень внимательно, непосредственно, без всякого осуждения, оценки, подавления, — вы понимаете, что любовь возможна только когда есть смерть. Любовь — не воспоминание, любовь — не удовольствие. Говорят, что любовь связана с сексом — возвращаясь к разделению на мирскую любовь и священную, одобряя одну и осуждая другую. Но, определённо, это не имеет к любви никакого отношения. Любовь никогда не приходит во всей своей полноте, если нет умирания для всего прошлого, для всех мук, конфликтов, печалей; тогда есть любовь; тогда человек может делать, что хочет. Как мы уже говорили в прошлый раз, очень просто задать вопрос; но задавайте его обдуманно и оставайтесь с ним, пока не разрешите его сами для себя полностью; такие вопросы имеют большое значение; но спрашивать просто так, необдуманно, имеет очень мало смысла. Участник беседы: Если у вас не будет разделения между «тем, что есть» и «тем, что должно быть», не приведёт ли это к самодовольству, к благодушию, когда вас уже не волнуют ужасы, творящиеся вокруг? Кришнамурти: Какова реальность «того, что должно быть»? Обладает ли это вообще какой-то реальностью? Человек склонен к насилию, но «должен быть» миролюбивым. Какова реальность этого «должен быть»? — и зачем нам оно? Если это разделение исчезло, станет ли человек самодовольным, благодушным, принимающим всё? Приму ли я насилие, если у меня нет идеала ненасилия? Ненасилие проповедовалось с древнейших времён: не убий, будь сострадателен, и так далее; факт таков: человек склонен к насилию, и это — «то, что есть». Если человек принимает это как неизбежность, он действительно становится самодовольным, благодушным, как сейчас. Человек принял войну как часть жизни и воюет, несмотря на тысячи религиозных, общественных и иных санкций, призывающих его: «Не убий», — не только человека, но также и животных; но он убивает животных, чтобы есть их, и он идёт на войну. Так что не будь идеалов, вам пришлось бы остаться с тем, что у вас есть. Сделало бы это вас самодовольным, благодушным? Или тогда у вас хватило бы энергии, интереса и жизненных сил, чтобы разрешить «то, что есть», — найти из него выход? Не является ли идеал ненасилия бегством от факта насилия? Когда ум не убегает от факта насилия, встречает его лицом к лицу, без осуждения, — тогда этот ум действительно обладает качеством ненасилия. Такой ум не приемлет насилия; насилие не сводится к причинению боли или к убийству кого-то; насилие, в равной степени, — это и искажение, подражание, имитация, следование социальной морали или своей собственной особой морали. Любая форма контроля и подавления есть форма искажения и потому насилие. Конечно, чтобы понять «то, что есть», необходима напряжённость, чуткость к реальности. То, что действительно есть, — это разделение, созданное человеком через национализм — одну из главных причин войны; мы принимаем национализм, поклонение флагу; есть еще религиозные деления на христиан, буддистов, тех или других. Не можем ли мы быть свободными от «того, что есть», наблюдая реальность как факт? Вы можете быть свободными от этого, когда ум не искажает того, что наблюдает. Участник беседы: В чём различие между умозрительным видением и реальным видением? Кришнамурти: Вы видите дерево умозрительно? — или реально? Когда вы видите цветок, вы видите его непосредственно или вы видите его через экран знаний, ботанических или иных, или через удовольствие, приносимое цветком? Как вы это делаете? Если это умозрительное видение — тогда, иначе говоря, цветок виден через мысль, с помощью мысли, верно? Видите ли вы свою жену, своего мужа? — или вы видите тот образ, который у вас о ней или о нём сложился? Этот образ есть представление, через которое вы видите умозрительно; но когда образа вообще нет, вы видите по-настоящему — вы по-настоящему находитесь во взаимоотношении с тем, что вы видите, вы имеете связь с ним. Итак, что это за механизм, создающий образ и мешающий нам действительно видеть дерево, жену, мужа, друга? Очевидно — я был бы рад ошибиться, — что у вас есть и мой образ, образ ведущего беседу, — нет? Если у вас есть образ ведущего беседу, вы уже не слышите того, о чём он говорит. А когда вы смотрите на свою жену или мужа через образ, вы в действительности не видите человека, вы видите человека через образ, так что между вами нет никакого контакта, никакой связи; вы можете говорить: «Я люблю тебя», — но в этом вообще нет никакого смысла. Может ли ум прекратить формирование образов — в смысле, о котором мы говорим? Это возможно, только если этот ум полностью внимателен в сам момент вызова или впечатления. Возьмём простой пример: вам льстят, и вам это нравится — вот именно это «нравится» и строит образ. Но если вы слушаете лесть с полным вниманием, без «нравится» или «не нравится», если слышите это полностью, цельно, образ не формируется; вы не называете льстеца своим другом, и вы также не называете своим врагом человека, который оскорбляет вас. «Формирование образа» происходит от невнимания; когда же внимание присутствует, строительство представления невозможно. Делайте это; выясните, это очень просто. Когда вы уделяете всё своё внимание дереву, цветку, облаку, вы не проецируете на них свои ботанические знания, симпатии, антипатии, вы просто смотрите. Это вовсе не означает отождествления с деревом: вы никоим образом не можете стать деревом. Если вы смотрите на жену, мужа или друга без всякого образа, отношения становятся совершенно иными; вторжения мысли не происходит, и у любви появляется шанс. Участник беседы: Сопутствуют ли друг другу любовь и свобода? Кришнамурти: Можем ли мы любить без свободы? Может ли быть любовь, если нет свободы? Если мы ревнивы — можем ли мы любить? Напуганные, можем ли мы любить? Если на работе мы движимы своим личным честолюбием, приходя домой говорим: «Я люблю тебя, дорогая», — любовь ли это? Если на работе мы грубы, хитры, а дома стараемся быть мягкими и любящими — возможно ли подобное? Может ли одна рука убивать, а другая рука любить? Может ли вообще любить тщеславный человек? Может ли человек, преисполненный духа соперничества, знать что-либо о любви? Мы принимаем все эти вещи как часть общественной морали; но если мы отрицаем подобную мораль, полностью, всем нашим существом, тогда мы действительно моральны, — но мы этого не делаем. Социально и морально мы респектабельны, и поэтому мы не знаем, что такое любовь. Без любви мы никогда не познаем истину, не познаем, существует или нет такая реальность как Бог. Мы можем знать, что такое любовь, только если знаем, как умереть для всего вчерашнего, для всех образов, связанных с удовольствием, сексуальным или иным; тогда, когда есть любовь, которая сама по себе и есть добродетель, сама по себе и есть мораль, все этики мира — в ней, только тогда та реальность, то нечто, что неизмеримо, входит в бытие. Участник беседы: Человек, находясь в смятении, создаёт общество. Вы ратуете за то, что для изменения общества человек должен отстраниться от общества, быть от него независимым? Кришнамурти: Разве человек — не общество? Мы с вами создали это общество, с нашей жадностью и грубостью, с нашими амбициями и с нашим национализмом, с нашим соперничеством, жестокостью и насилием; это то, что мы создали вовне, так как это то, чем мы являемся внутри. Именно мы ответственны за войну, которая идёт сейчас во Вьетнаме, — и вы, и я, — потому что мы приняли войну как стиль жизни. Не предлагаете ли вы, чтобы мы отстранились от самих себя? Но как вы можете отстраниться от самого себя? Вы — часть этого всеобщего безобразия, и вы можете быть свободными от этого уродства, этого насилия, — всего, что действительно существует, фактически, — не отстранением, но только познавая, наблюдая, понимая полностью всё это в самом себе, и тем самым освобождаясь от всякого насилия. Вы не можете отстраниться от самого себя, — это порождает проблему: «кто» же должен сделать это? «Кто» должен отстранить «меня» от общества? — или «меня» от меня самого? Разве сущность, которая хочет отстраниться от самой себя, сделана не из той же глины? Понять всё это, — понять, что «наблюдающий» ничем не отличается от наблюдаемого, — является медитацией; она требует глубочайшего проникновения в самого себя, неаналитического проникновения; путём наблюдения взаимоотношений с вещами, с собственностью и с людьми, с идеями и с природой человек приходит к этому чувству полной внутренней свободы. Лондон, 2О марта 1969 МЕДИТАЦИЯ Значение «поиска». Проблемы практики и контроля. Качество безмолвия.Мне хотелось бы поговорить о нечто таком, что я считаю очень важным; понимание этого, возможно, сделает нас способными обрести собственное целостное восприятие жизни без какой бы то было фрагментации, — и это позволит нам действовать целостно, свободно, радостно. Неудовлетворённые той жизнью, которую мы ведём, поверхностной активностью, которая так малозначима и которой мы стараемся придать значение и смысл, мы всё время ищем какую-то тайну. Но этот поиск, являясь чисто интеллектуальным актом, сам продолжает оставаться поверхностной, обманчивой и в конечном итоге бессмысленной деятельностью. Тем не менее, зная всё это, зная, что наши удовольствия скоро закончатся, а повседневные хлопоты являются рутиной, зная, что многочисленные проблемы наши никогда, видимо, не будут решены, потеряв всякую веру в традиционные ценности, учителей и гуру, в санкции церкви или общества, — большинство из нас всё же продолжают этот поиск, стараясь отыскать нечто действительно ценное, не запятнанное мыслью, — отыскать то, что имеет реальное отношение к необыкновенному чувству красоты и экстаза. Большинство из нас, я думаю, пытается найти нечто постоянное, прочное, — то, что не подвержено порче и искажению. Не останавливаясь на явном, на очевидном, мы глубоко — не только на эмоциональном или сентиментальном уровне — жаждем и вопрошающе ищем выход к чему-то, что не может быть измерено мыслью, к чему-то, что не может быть вставлено в рамки веры или догмы. Но есть ли в этом поиске реальный смысл? Мы собираемся обсудить вопрос медитации; это довольно сложный вопрос, и прежде чем мы углубимся в него, нам следует чётко определиться с самим этим поиском, с этим стремлением иметь переживание, опыт, попытками отыскать и выявить реальность. Мы должны понять смысл того поиска и исследования истины, этой интеллектуальной устремлённости к новому, к тому, что не от времени, что не создано чьими-то потребностями, навязчивыми идеями, желаниями или отчаянием. Возможно ли вообще найти истину путём её поиска? Как узнать, найдена ли действительно истина? Может ли человек, найдя её, сказать: «Это истина», «Это реальность»? Есть ли у этого поиска хоть какой-либо смысл? Большинство религиозных людей постоянно говорят о поисках истины. Мы спрашиваем, может ли истина быть когда-нибудь найдена? Разве в самой идее поиска, обнаружения, не заключена также и идея узнавания, идея, что если я найду нечто, я должен буду это опознать? Не предполагает ли это опознание, что я заранее знаю, что именно я ищу? Является ли истина «узнаваемой» в том смысле, что она уже была когда-то испытана, и поэтому человек в состоянии сказать: «Это она, это истина»? Так есть ли ценность в таком поиске? Или же, если в нём нет смысла, возможно, он есть в постоянном наблюдении, в постоянном слушании? — которые совсем не равнозначны поиску. Когда имеется постоянное наблюдение, движение прошлого отсутствует. «Наблюдать» подразумевает видеть очень чётко; чтобы видеть очень чётко, должна быть свобода, свобода от чувства обиды, неприязни, вражды, от любого предубеждения, недоброжелательства и недовольства, свобода от всех этих накопленных в виде знаний воспоминаний, вмешивающихся в наблюдение. Когда есть такое качество, такой род свободы, в соединении с постоянным наблюдением за тем, что реально происходит, — не только снаружи, но и внутри, — какова тогда вообще нужда в поиске? Ведь всё уже здесь: факт, «то, что есть», — оно наблюдается. Но в момент, когда мы хотим изменить «то, что есть» в нечто иное, имеет место процесс искажения. Наблюдая свободно, без каких-либо искажений, без какой-либо оценки, без какого-либо стремления к удовольствию, — но просто наблюдая, — мы обнаружим, что «то, что есть» претерпевает необычайные изменения. Большинство из нас стремятся заполнить свою жизнь знаниями, развлечениями, духовными устремлениями, верованиями, ценность которых, как мы видим, весьма сомнительна. Мы хотим испытать нечто трансцендентальное, нечто запредельное, — мы хотим пережить нечто необъятное, не имеющее ни границ, ни времени. Для того чтобы «испытать» неизмеримое, необходимо понять значение, смысл «испытания», «переживания», а также всего, что с ним связано. Почему мы вообще хотим «испытать» что-то? — почему вообще хотим «пережить» что-то? Прошу вас, не принимайте и не отвергайте того, что говорит ведущий беседу; просто проверьте это. Ведущий беседу — давайте ещё раз внесём в это ясность — вовсе не имеет никакого значения. (Он подобен телефону, — и вам нет нужды повиноваться тому, что говорит телефон. Телефон не обладает никаким авторитетом или властью, вы лишь слушаете его.) Если вы слушаете с вниманием, в этом есть любовь, не согласие или несогласие, но присутствует то качество ума, которое говорит: «Давайте послушаем и посмотрим, есть ли в этом смысл, — что здесь верно, а что нет». Не принимайте и не отвергайте, но наблюдайте и слушайте, не только то, что говорится, но также свои реакции, свои искажения в тот момент, когда вы слушаете; увидьте свои предубеждения и предрассудки, свои мнения, свои образы, свои переживания, увидьте, как все они стремятся помешать вашему слушанию. Мы спрашиваем: какое значение имеет опыт, переживание? Имеет ли он какое-либо значение? Способен ли опыт разбудить сонный, спящий ум, ум, который пришёл к определённым выводам, связан, обусловлен верованиями? Может ли опыт разбудить его, вдребезги разбить всю эту структуру? Может ли такой ум — столь обусловленный, столь обременённый своими же собственными бесчисленными проблемами, разочарованиями, печалями — ответить на какой-то вызов? — способен ли он? И если ум всё же отвечает, разве этот ответ не будет неизбежно неадекватным? — и потому приведёт к ещё большему конфликту. Постоянный поиск всё более широкого, более глубокого трансцендентального опыта является бегством от подлинной реальности, от «того, что есть», то есть от нас самих, от нашего собственного обусловленного ума. Если ум необычайно бдителен, разумен, свободен, — зачем ему нужен какой бы то ни было «опыт» вообще, зачем ему вообще иметь его? Свет есть свет, он не просит большего света. Желание большего «опыта», «переживаний», есть бегство от действительности, бегство от «того, что есть». Если вы свободны от этого вечного поиска, свободны от потребности и желания испытать нечто необыкновенное, можно продолжить выяснять, что такое медитация. Это слово — как слова «любовь», «смерть», «красота», «счастье» — слишком многозначно. Имеется так много школ медитации, которые учат вас, как медитировать. Но чтобы понять, что такое медитация, человек должен заложить фундамент правильного поведения. Без такого фундамента медитация — это фактически форма самогипноза; без свободы от гнева, ревности, зависти, жадности, стяжательства, ненависти, конкуренции, желания успеха — всех этих моральных, уважаемых форм того, что считается добродетельным, — без заложенного правильного фундамента, без того, чтобы действительно жить повседневной жизнью, свободной от искажений, созданных личным страхом, озабоченностью, жадностью и так далее, в медитации очень мало смысла. Закладка такого фундамента имеет первостепенное значение. Поэтому человек спрашивает: что такое добродетель? Что такое мораль? Пожалуйста, не говорите, что это буржуазный вопрос, не имеющий значения в обществе вседозволенности, где всё можно. Нас не интересует такое общество, — нас интересует жизнь, полностью свободная от страха, — жизнь, способная на глубокую, непреходящую любовь. Без этого медитация становится отклонением от правильного курса, превращаясь в что-то вроде наркотика, который принимают, — что делалось столь многими, — чтобы иметь необыкновенные переживания, продолжая, однако, вести убогую жизнь. Те, кто принимают наркотики, имеют некоторые необычные переживания, видят, возможно, немного более яркие цвета, они становятся, возможно, немного более чувствительными, — и будучи чуткими в таком химическом состоянии, они — возможно — видят вещи без пространства между «наблюдающим» и наблюдаемой вещью. Но когда действие химического препарата прекращается, наркоманы возвращаются к своим прежним страхам, возвращаются к скуке, возвращаются к старой рутине, — и поэтому им приходится вновь принимать наркотик. Пока не заложен фундамент добродетели, медитация остаётся трюком по контролю за умом, по его успокоению, насильственной подгонке под требования системы, которая говорит: «Делайте то-то и то-то — и вы получите великую награду». Но такой ум, какие бы методики вы ни пробовали и какие бы системы ни практиковали, так и останется маленьким, жалким, обусловленным и потому никчемным. Человек должен выяснить, что такое добродетель, что такое поведение. Является ли поведение результатом внешней обусловленности, общества, культуры, в которых человек был воспитан? — вы ведь ведёте себя в соответствии с этим. Добродетель ли это? Или добродетель — в свободе от общественной морали жадности, зависти и всего прочего того же рода? — что считается весьма респектабельным. Возможно ли вообще культивировать добродетель? И если её можно культивировать, не станет ли она механической и, следовательно, вовсе лишённой добродетели? Добродетель — нечто живое, текущее, постоянно самообновляющееся, и ее невозможно увеличить в размере с течением времени; это всё равно что предполагать возможность культивировать смирение. Можете ли вы культивировать смирение? Это может делать только тщеславный человек, «культивирующий» смирение; что бы он ни культивировал, он всё же останется тщеславным. Но в ясном видении природы тщеславия и гордыни, в самом этом видении есть свобода от тщеславия и гордыни — и в этом есть смирение. Если это ясно, тогда можно продолжить выяснять, что такое медитация. Если человек не в состоянии делать это очень глубоко, самым подлинным и серьёзным образом, — не просто делать два-три дня, а затем сбросить, — прошу вас, не надо тогда говорить о медитации. Медитация, если вы понимаете, что это такое, — нечто совершенно необыкновенное; но невозможно понять её, пока вы не прекратите все свои поиски и смутные метания, пока вы не освободитесь от желания и судорожного цепляния за то, что, представляясь вам истиной, есть лишь ваша собственная проекция. Вы не можете даже подойти к ней, пока в вас имеется потребность в «опыте», в «переживании», пока не понят тот хаос, в котором вы живёте, беспорядок собственной жизни. При наблюдении этого беспорядка приходит порядок, который не является всего лишь планом или проектом. Когда вы это сделали — что само по себе уже есть медитация, — то тогда можно спросить не только о том, чем является медитация, но и о том, чем она не является, ибо в отрицании ложного — истина. Любая система, любой метод, который учит вас как медитировать, очевидным образом ложны. И можно видеть, интеллектуально, логически, почему: ведь если вы практикуете что-либо согласно методу — каким бы благородным, древним, современным, популярным он ни был, — вы делаете себя механичным, вы повторяете что-то вновь и вновь в надежде добиться чего-либо. В медитации цель не отличается от средства. Но метод обещает вам что-то; это средство для достижения цели, результата. Если средство механично, тогда результат также является чем-то, что произведено механизмом; механичный ум говорит: «Я достигну, я получу нечто». Человек должен быть полностью свободен от всех методов, всех систем; это уже начало медитации — вы отрицаете то, что абсолютно ложно и бесполезно. И, кроме того, существуют и те, кто практикует «осознание». Можете ли вы осознание практиковать? — ведь если вы «практикуете» осознание, то вы постоянно невнимательны. Поэтому вместо практики удержания внимания осознавайте своё невнимание. Если вы сознаёте своё невнимание, внимание возникает из этого осознания, так что вам нет никакой нужды его практиковать. Поймите это — это так ясно, так просто. Вам не нужно ездить в Бирму, в Китай или в Индию — в места романтические, но ничего не дающие. Помню, однажды я путешествовал в машине по Индии с группой людей. Я сидел рядом с водителем, трое других сидели сзади; они говорили об осознании, желая обсудить со мной, что это такое. Машина ехала очень быстро, и когда на дороге появился козлёнок, водитель его не заметил и задавил несчастное животное. Джентльмены, сидевшие сзади, продолжали говорить об осознании, даже не заметив случившегося! Вы смеётесь; однако это то, чем мы все занимаемся, — мы интересуемся идеей осознания интеллектуально, на уровне слов и мнений, не осознавая при этом того, что происходит в реальности. Не существует никакой практики, есть только жизнь. И тогда возникает вопрос: «Как контролировать мысль?» Мысль блуждает с места на место; вы хотите о чём-то поразмышлять, мысль же перескакивает на нечто иное. Вам говорят: практикуйте, контролируйте; думайте о картине, о какой-нибудь фразе, или ещё о чём-нибудь, — концентрируйтесь; однако мысль уходит совсем в другую сторону, поэтому вы тянете её назад, и эта битва продолжается, взад и вперёд. Поэтому возникает вопрос: зачем вообще нужно контролировать мысль, и кто та сущность, которая собирается это делать? Пожалуйста, следите за этим внимательно. Пока не понят этот существенный вопрос, невозможно разобраться в том, что такое медитация. Когда человек говорит: «Я должен контролировать мысль», — кто этот контролирующий? Кто сам этот цензор? Разве этот цензор отличается от того, что он собирается контролировать или формировать или изменять во что-то другое? Разве они оба — не одно и то же? Что же происходит, когда «мыслящий» видит, что он и сам является мыслью, — а это так и есть, — что «переживающий» является переживанием? Что ему теперь делать? Вы понимаете вопрос? Мыслящий является мыслью, и эта мысль блуждает. Тогда мыслящий, считая себя отдельным, говорит: «Я должен контролировать мысль». Отличается ли сам мыслящий от того, что он называет мыслью? Если нет мысли, есть ли мыслящий? Что происходит, когда мыслящий видит, что он является мыслью? Что действительно имеет место, когда «мыслящий» — это мысль, когда «наблюдающий» — это наблюдаемое? Что происходит? Нет разделения, нет фрагментации, а потому нет и конфликта; следовательно, мысль больше не надо контролировать, подгонять под что-то. Что тогда происходит? Есть ли вообще какое-либо блуждание мысли? До этого был контроль мысли, была концентрация мысли, был конфликт между «мыслящим», который хотел контролировать мысль, и постоянно блуждающей мыслью. Это то, что всё время происходит со всеми нами. Затем произошло внезапное осознание того, что «мыслящий» является мыслью, подлинное, не словесное понимание. Что тогда происходит? Существует ли ещё такое явление, как блуждание мысли? Мысль блуждает, когда «наблюдающий» отличается от мысли, которую он подвергает цензуре, когда он может сказать, что эта мысль правильная или неправильная, что она блуждает, что требуется контроль над ней. Но когда мыслящий осознаёт, что он сам является мыслью, — есть ли и тогда её блуждание? Вникните в это, господа, — не принимайте на веру, убедитесь сами. Конфликт есть лишь там, где есть сопротивление; сопротивление создаётся мыслящим, считающим себя отдельным от мысли. Когда мыслящий осознаёт, что он и сам является мыслью, сопротивление отсутствует — это вовсе не означает, что мысль блуждает повсюду и делает всё, что хочет, — вовсе нет. Вся идея контроля и концентрации подвергается огромному изменению; теперь это внимание, нечто совершенно отличное от них. Если понятна природа внимания, что внимание может быть сфокусировано, тогда понятно и то, что это совершенно отлично от концентрации, которая всегда исключает, отбрасывает. Тогда вы спросите: «Возможно ли делать что-либо без концентрации?», «Разве мне не понадобится концентрация для любого действия?» Но нельзя ли это сделать с вниманием? — которое концентрацией не является. «Внимание» означает «внимать», то есть слушать, слышать, видеть — всем своим существом, всем своим телом, своими нервами, глазами, ушами, умом, сердцем — полностью. В этом тотальном внимании — в котором деление отсутствует — вы можете делать всё; и в таком внимании сопротивление отсутствует. И тогда следующий вопрос: может ли ум, включающий рассудок, — рассудок, который обусловлен, который является результатом тысяч и тысяч лет эволюции, рассудок, который является хранилищем памяти, — может ли ум стать спокойным, затихнуть? Ибо только тогда, когда весь ум безмолвен, тих, происходит подлинное восприятие, ясное видение, в уме отсутствует смятение, путаница. Как ум может быть спокойным, тихим? Не знаю, замечали ли вы, что для того чтобы смотреть на прекрасное дерево или на облако, наполненное светом и великолепием, вы должны смотреть всем своим существом, безмолвно; в противном случае вы не смотрите непосредственно, а смотрите на них с некоторым образом, с неким представлением удовольствия, или вы смотрите на них с воспоминанием о вчерашнем дне — так что на самом деле вы не смотрите на них, вы смотрите скорее на образ, чем на факт. Итак, спрашивается, может ли тотальность ума — включающая рассудок — быть абсолютно тихой, совершенно спокойной? Люди задавали этот вопрос — по-настоящему очень серьёзные люди — и будучи не в состоянии его разрешить, они пробовали различные приёмы, они говорили, что ум можно успокоить повторением слов. Пробовали ли вы когда-нибудь это? — повторять «Аве Мария» или санскритскую мантру, завезённую из Индии, — повторять определённые слова, чтобы успокоить ум? Неважно, какие это слова, придайте им ритмичность — «Кока-кола», любое слово, — часто их повторяйте и увидите, что ваш ум становится совершенно спокойным; но это — тупой ум, а не ум, который чуток, бдителен, деятелен, полон жизненной силы, страсти, интенсивен. Тупой ум, даже если бы он и мог сказать: «У меня был необыкновенный трансцендентальный опыт», — обманывает сам себя. Так что безмолвие ума — не в повторении слов, не в насилии над самим собой; какие только трюки не были испробованы, чтобы его утихомирить; но в глубине души человек знает, что когда ум спокоен, тогда со всей проблемой покончено, тогда существует истинное восприятие. Как уму, включающему рассудок, быть совершенно спокойным? Кто-нибудь посоветует правильно дышать и делать глубокие вдохи, чтобы увеличить концентрацию кислорода в крови; маленький убогий ум, занимающийся очень глубоким дыханием, день за днём, может стать довольно спокойным; но он по-прежнему останется самим собой — маленьким убогим умом. Или практиковать йогу? Но это включает в себя очень многое. Йога означает мастерство в действии, а не просто практику определённых упражнений, необходимых для поддержания тела здоровым, сильным, чутким, что включает правильное питание, ограничивающее потребление огромного количества мяса, и прочее (углубляться в это не будем; возможно, вы все здесь мясоеды). Мастерство в действии требует интенсивной чуткости тела, лёгкости тела, правильного выбора пищи, без потакания диктату языка или привычки. Так что же человеку делать? Кто задаёт этот вопрос? Вполне очевидно, что хотя мы живём в беспорядке, внутренне и внешне, порядок необходим, и не меньший, чем в математике. Такой порядок рождается только при наблюдении беспорядка, не через усилие навязать некий образец, который кто-то или вы сами почитаете за порядок. Через видение, через осознавание беспорядка возникает порядок. Понятно также, что ум должен быть необыкновенно тихим, чутким, живым, свободным от какой бы то ни было привычки, физической или психологической; как всё это осуществить? Кто задаёт этот вопрос? — ум, который болтает, ум, в котором столь много знаний? Он узнал что-то новое? Иначе говоря: «Я могу очень ясно видеть лишь тогда, когда я спокоен, и поэтому я должен быть спокоен». Затем он говорит: «Как мне стать спокойным?». Несомненно, сам этот вопрос неверен. В тот момент, когда ум спрашивает «как», он ищет систему, а значит разрушает тем самым то, о чём спрашивает: как ум может быть совершенно спокойным, тихим? — не механически, не принудительно, не вынужденный быть тихим. Ум, спокойствие которого не навязано, — необыкновенно активный, чуткий, живой. Но когда вы спрашиваете «как», присутствует разделение между наблюдающим и тем, что наблюдается. Когда вы осознаёте, что не существует в этом мире метода, системы, мантры, учителя, которые могут помочь вашему уму стать безмолвным, когда осознаёте истину, что только безмолвный ум способен видеть, — ум действительно становится необыкновенно тихим, спокойным. Это похоже на увиденную опасность и уклонение от неё. Так же и здесь — когда видишь, что ум должен быть абсолютно тихим, он спокоен, тих. Большое значение имеет качество безмолвия. Очень маленький ум может быть очень спокойным, у него мало пространства, в котором надо быть спокойным; это маленькое пространство со своим маленьким покоем есть самая безжизненная, мёртвая вещь на свете — вы знаете, что это такое. Но ум, который имеет безграничное пространство и такое же спокойствие, такую же тишину, ум, который не имеет центра в виде «я», «наблюдающего», — это совсем иной ум. В такой тишине нет никакого «наблюдающего» вообще; качество этой тишины безмерно, безгранично, напряжённо активно; активность этого безмолвия совсем иная, чем активность, центрированная вокруг «эго». Если уму удалось продвинуться так далеко (на самом деле он никуда не продвигается, он всегда там, если вы знаете, как вести наблюдение), тогда, возможно, то, что человек искал на протяжении веков, Бог, истина, то, что не имеет границ и не имеет имени, что вне времени, оказывается здесь, — без вашего приглашения, оно здесь. Такой человек благословен — истина и экстаз существуют для него. Перейдём к обсуждению и к вопросам? Вы можете спросить: «В чём ценность всего этого для повседневной жизни? Я должен жить, ходить на службу, существует семья, существует хозяин или начальник, конкуренция. Какое это имеет отношение ко всему этому?» Такого вопроса не будет? Если вы его зададите, значит вы ничего не поняли из всего, сказанного сегодня утром. Медитация не является чем-то отдельным от повседневности; это не значит удалиться в уголок комнаты и десять минут медитировать, чтобы затем вернуться к обязанностям мясника, как метафорически, так и фактически. Медитация — одна из самых серьёзных вещей, вы занимаетесь ею весь день, на службе, в семье, в тот момент, когда вы признаётесь кому-то в любви, когда обсуждаете и решаете судьбу своих детей, когда вы учите их быть солдатами, убивать, быть националистами, поклоняться флагу, ловиться на приманки современного общества; наблюдение всего этого, осознание своей роли в этом — всё это является частью медитации. И когда вы так медитируете, вы обнаруживаете в этом необыкновенную красоту; вы действуете верно в каждый момент; а если и ошибаетесь в какой-то миг, так это не страшно, вы снова вернётесь на верную дорогу — вы не станете попусту тратить время на сожаления. Медитация — часть жизни, а не что-то отличное от неё. Участник беседы: Не можете ли вы сказать что-нибудь о лени? Кришнамурти: Лень — прежде всего, что плохого в лени? Давайте не будем смешивать лень с незанятостью. Большинство из нас, к сожалению, ленивы и склонны к праздности, и поэтому мы заставляем себя быть активными, — что делает нас ещё более ленивыми. Чем больше сопротивляюсь я своей лени, тем более ленивым становлюсь. Но взгляните на лень: утром, когда встаю, я чувствую, что мне ужасно лень, ничего не хочется делать. Почему тело стало таким ленивым? Возможно, человек переел, или он позволил себе сексуальные излишества или сделал в предшествующие сутки что-то такое, из-за чего тело его стало тяжёлым и унылым; и тело просит: «Ради бога, оставьте меня в покое, хотя бы ненадолго»; человек хочет подхлестнуть его, сделать деятельным; но он не исправляет свой способ жизни и потому принимает пилюлю, чтобы активизировать себя. Но если человек начинает наблюдать, он видит, что тело обладает своим собственным разумом; требуется необыкновенная разумность, понятливость, чтобы наблюдать разумность тела. Человек перенапрягает его, перегружает его; он привык к мясу, он пьёт спиртное, он курит, вы знаете всё прочее в том же роде, и потому само тело утрачивает собственную, присущую ему органическую разумность. И чтобы позволить телу действовать разумно, ум должен стать разумным и не позволять себе вмешиваться, вредить телу. Попробуйте это, и вы увидите, что с ленью произойдёт потрясающая перемена. Существует также вопрос свободного времени. У людей всё больше и больше свободного времени, особенно в преуспевающих обществах. Что с ним делать? — это становится проблемой: больше развлечений, кинофильмов, телеканалов, книг, болтовни, катания на лодках, игры в крикет — вы стараетесь везде успеть, заполнить свободное время всякого рода деятельностью. Церковь советует заполнять его Богом, идти в церковь, молиться — все эти фокусы, которые проделывались и прежде и которые являются лишь ещё одной формой развлечения. Или человек говорит о том, о сём. У вас есть свободное время — используете ли вы его, чтобы обратиться вовне или внутрь? Жизнь — не только внутренняя жизнь; жизнь — движение, она подобна приливу и отливу. Итак, что вы будете делать со свободным временем? Станете более просвещёнными? — способными цитировать больше книг? Будете проводить беседы (как, к сожалению, делаю я) или будете погружаться глубоко в самих себя? Чтобы погрузиться глубоко внутрь, необходимо также понимание внешнего. Чем больше вы понимаете внешнее — не просто факт расстояния до луны, техническое знание, но внешние движения общества, наций, войны и ненависть, существующую повсюду, — когда вы понимаете это внешнее, вы можете погрузиться в себя очень глубоко, и эта внутренняя глубина не имеет предела. Вы не можете сказать: «Я достиг предела, это — просветление». Просветление нельзя получить от другого — просветление приходит вместе с пониманием смятения; а чтобы понять смятение, вы должны посмотреть на него. Участник беседы: Если мыслящий и мысль неразделимы, как вы утверждаете, и если кто-то считает мыслящего отделённым и пытается контролировать мысль, то это приносит только борьбу и ещё большую путаницу ума, и таким путём нам не прийти к безмолвию, тогда я не понимаю — если мыслящий есть мысль — как же разделение это возникает в первый раз? Как может мысль бороться сама с собой? Кришнамурти: Как возникает это разделение между мыслящим и мыслью, если они в реальности одно? А с вами это обстоит именно таким образом? Факт ли в действительности, что мыслящий есть мысль, или вы просто считаете, что так должно быть, а потому это для вас вовсе не является действительностью? Чтобы это понять, необходима огромная энергия; иначе говоря, когда вы смотрите на дерево, должно быть достаточно энергии, чтобы не иметь разделения на «я» и это дерево. Для этого требуется гигантская энергия; тогда нет разделения, а потому нет и конфликта между двумя, нет контроля. Но поскольку большинство из нас обусловлено в соответствии с идеей, что мыслящий отличается от мысли, — возникает конфликт. Участник беседы: Почему мы для себя такая трудная проблема? Кришнамурти: Потому что у нас очень сложный ум, не так ли? Мы не являемся простыми людьми, которые просто смотрят на вещи, наши умы изощрённы. Общество развивается, становясь всё более и более сложным, как и наши умы. Чтобы понять то, что очень сложно, надо самому быть очень простым. Чтобы понять то, что очень сложно, очень сложную проблему, вы должны наблюдать саму эту проблему, не привнося в это исследование никаких умозаключений, ответов, предположений, теорий. Когда вы смотрите на проблему, — зная, что ответ находится в самой проблеме, — ваш ум становится очень простым; простота — в этом наблюдении, не в проблеме, которая может быть очень сложной. Участник беседы: Как я могу увидеть целостность, увидеть всё как единое целое? Кришнамурти: Человек привык фрагментарно смотреть на вещи, видеть дерево как нечто отдельное, жену как нечто отдельное, службу, начальника — всё в виде фрагментов. Как я могу видеть мир — частью которого я являюсь — полностью, тотально, не разделённым? Теперь, просто слушайте, сэр, просто слушайте: кто будет отвечать на этот вопрос? Кто скажет вам, как смотреть, — ведущий беседу? Вы поставили вопрос, и вы ожидаете ответа, — но от кого? Если вопрос действительно серьёзный — я не говорю, что ваш вопрос неправильный, — если вопрос действительно серьёзен, тогда в чём проблема? Проблема в том, что я не могу увидеть целостность, так как смотрю на всё фрагментарно! Когда ум смотрит на вещи фрагментарно? Почему? «Я люблю свою жену и ненавижу своего начальника!» — Вы понимаете? Если бы я любил свою жену, я обязательно любил бы и остальных. Разве нет? Не надо говорить «да», если нет любви. Вы не любите свою жену, детей, не любите, хотя, возможно, и говорите об этом. Если бы вы любили жену и детей, вы по-другому обучали бы их, вы заботились бы о них, не финансово, но по-другому. Лишь тогда, когда есть любовь, нет разделения. Вы понимаете, сэр? Когда вы ненавидите, есть разделение, — вы озабочены, жадны, завистливы, жестоки, склонны к насилию; но когда вы любите (любите не умом, любовь — не слово, любовь — не удовольствие), когда вы действительно любите, удовольствие, секс и так далее имеют совсем иное качество; в такой любви нет разделения. Разделение возникает, когда появляется страх. Когда вы любите, нет «меня» и «тебя», «нас» и «других». Но вы спросите: «Как мне любить? Как почувствовать этот аромат?» На это есть только один ответ: смотрите на себя, наблюдайте за собой; не истязайте себя, а наблюдайте, и в этом наблюдении, видя всё таким, как есть, вы, быть может, и обретёте такую любовь. Но для этого требуется огромное усердие в наблюдении; в наблюдении нельзя быть ленивым, нельзя быть невнимательным. Лондон, 23 марта 1969 |
|
||