Тщеславие из-за знаний

Их было четверо, которые пели, и это был чистый звук. Они были тихие, пожилые люди, не заинтересованные мирскими делами, но не путем отречения, их просто не тянуло к миру. В старых, но чистых одеждах и с торжественными лицами, их едва можно было бы заметить, пройди они мимо вас на улице. Но в тот миг, когда они начинали петь, их лица преображались и становились сияющими, не имеющими возраста, и они создавали с помощью звука слов и мощной интонации ту необыкновенную атмосферу древнего языка. Они были и словами, и звуком, и значением. Звук слов имел большую глубину. Это не была глубина струнных инструментов или барабана, а глубина человеческого голоса, осознающего значение слов, ставших святыми из-за времени и использования. Песнопение было на языке, который был отполирован и стал совершенным, и его звучание заполнило большую комнату и проникало через стены, сад в умы и сердца. Оно не было звучанием певца на сцене, но была тишина, которая существует между двумя движениями звука. Вы чувствовали, как ваше тело неудержимо поколебалось от звучания слов, что отзывалось в глубине души. Вы сидели, замерев, и это удерживало вас в своем движении, оно жило, танцевало, вибрировало, и ваш ум принадлежал этому. Это не было таким звучанием, которое убаюкивало вас, а было тем, которое встряхивало вас и почти травмировало. Это была глубина и красота чистого тона, равнодушного к аплодисментам, известности и к миру. Это был тон, из которого появляется всякий звук, всякая музыка.

Мальчик трех лет или около того сидел впереди без движения, его спина была прямой, а его глаза закрытыми, но он не спал. После часа присутствия он быстро вставал и уходил без неловкого стеснения. Он был наравне со всеми, так как звук слов был и в его сердце.

Вы никогда не утомлялись в течение тех двух часов, вам не хотелось шевелиться, и мир, со всем его шумом не существовал. Через какое-то время песнопение остановилось и звучание окончилось. Но оно продолжалось внутри вас, и это продолжится в течение многих дней. Четверо поклонились и помахали рукой, и стали снова обыкновенными людьми. Они сказали, что практиковали такую форму песнопения в течение более десяти лет, и для этого требовалось большое терпение и посвящение этому жизни. Это было умирающее искусство, так как вряд ли бы в настоящее время нашелся желающий посвятить жизнь такому виду пения. Оно не приносило никаких денег, никакой известности, и кто хотел попасть в такой мир? Они были восхищены, сказали они, петь перед людьми, которые действительно оценили их усилие. Затем они пошли своей дорогой, бедные и потерянные, в мире шума, жестокости и жадности. Но река слушала и была тихой.

Он был известным ученым и пришел с некоторыми из своих друзей и одним или двумя учениками. У него была большая голова, а его маленькие глазки глядели через толстые очки. Он знал санскрит, как другие знают свои собственные языки, и говорил на нем так же легко. Еще он знал греческий и английский языки. Он был также ознакомлен с главными восточными философиями и отклонениями от их различных ответвлений, как вы со сложением и вычитанием. И также он изучил западных философов, как древних, так и современных. Строгий в своей самодисциплине, он проводил дни в молчании и голодании, и занимался, сказал он, различными формами медитации. Для всего этого он был весьма молодым человеком, вероятно, где-то за сорок, просто одетым и нетерпеливым. Его друзья и ученики сидели вокруг него и ждали с тем набожным предвкушением, которое устраняет всякое сомнение. Они были все из того мира ученых, которые обладают энциклопедическими знаниями, имеют видения и психические опыты и уверены в их собственном понимании. Они не принимали участия в разговоре, а слушали или, скорее, слышали то, что происходило. Позже они обсудят это между собой, но теперь они должны поддержать благоговейное молчание в присутствии более высокого авторитета. Прошел период молчания, и вот он начал. В нем не было никакого высокомерия или гордости из-за знаний.

«Я пришел как любознательный человек, а не для того, чтобы щеголять своими знаниями. Что я знаю помимо того, что я прочитал и испытал? Учиться — это великое достоинство, но быть довольным тем, что вы знаете, глупо. Я пришел не в духе спора, хотя спор необходим, когда возникает сомнение. Я пришел, чтобы искать, а не опровергать. Как я сказал, я много лет занимался медитацией, не только индусскими и буддийскими ее формами, но и западными тоже. Я говорю это, чтобы вы могли узнать, до какой степени я стремился найти то, что возносит ум».

Может ли ум, который практикует систему, когда-либо обнаружить то, что вне ума? Разве ум, который удерживает «я» в рамках собственной дисциплины, способен к поиску? Не должна ли быть свобода для того, чтобы обнаруживать?

«Конечно, чтобы искать и наблюдать, должна быть определенная дисциплина, должна иметься регулярная практика некоторого метода, если надо найти и понять то, что найдете».

Сэр, все мы ищем выход из наших страданий и испытаний. Но поиск заканчивается, когда начинается метод, посредством которого мы надеемся положить конец печали. Только в понимании печали есть ее окончание, а не в практике метода.

«Но как может быть окончание печали, если ум не управляем как следует, не целенаправлен и не целеустремлен? Вы хотите сказать, что дисциплина не нужна для понимания?»

Разве есть понимание, когда через дисциплину, через различные методы ум формируется согласно желанию? Не должен ли ум быть свободным, чтобы произошло понимание?

«Свобода, конечно, приходит в конце пути, в начале же вы — раб желания и ему сопутствующего. Чтобы освободить себя от привязанности к чувственным удовольствиям, должна быть дисциплина, практика различных садхан. Иначе ум уступает желанию и будет пойман в его сети. Если основание справедливости не положено как следует, дом развалится».

Свобода есть в начале, а не в конце. Понимание жадности, целостного ее содержания: природы, начения и последствий, как радостных, так и болезненных, должно произойти в начале. Тогда нет никакой необходимости уму строить стену из сопротивления, держать себя в строгости по отношению к жадности. Когда все количество того, что неизбежно ведет к страданию и смятению, воспринято, дисциплина против этого не имеет никакого значения. Если тот, кто сейчас тратит много времени и энергии в практике дисциплины, со всеми ее конфликтами, отдаст те же самые мысли и внимание пониманию полного значения печали, печаль полностью пройдет. Но мы в ловушке традиции сопротивления и дисциплины, так что нет понимания печали.

«Я слушаю, но не понимаю».

А можно ли услышать, пока ум цепляется за умозаключения, основанные на его предположениях и опытах? Конечно, можно слышать только тогда, когда ум не переводит то, что он слышит, в понятия того, что он знает. Знание предотвращает слышание. Можно много знать, но чтобы слушать что-то, что может полностью отличаться от того, что вы знаете, нужно отложить знание. Разве это не так, сэр?

«Тогда, как можно сказать, является ли то, о чем говорится, истинным или ложным?»

Истинное и ложное не основано на мнении или суждении, пусть даже мудром и старом. Чтобы воспринимать истинное в ложном и ложное в том, что считают истинным, и понимать истину как истину, потребуется ум, который не удерживается в его собственных условностях. Как можно увидеть, истинно ли утверждение или ложно, если ум полон предубеждений, находится в рамках его собственных или чужих умозаключений и опытов? Что является важным для такого ума, так это осознать его собственные ограничения.

«Как же уму, который запутан в сетях, им самим созданных, распутать себя?»

Этот вопрос отражает поиск нового метода, или он задан, чтобы самому обнаружить целостное значение поиска и практики метода? В конце концов, когда кто-то практикует метод, дисциплину, намерение состоит в том, чтобы достичь результата, получать некоторые качества, и таким образом, вместо мирских вещей, этот кто-то надеется получить так называемые духовные качества. Но выгода — это цель в обоих случаях. Нет никакого различия, кроме как в словах, между человеком, который медитирует и занимается дисциплиной для того, чтобы достигнуть другого берега, и человеком, который усердно трудится для того, чтобы удовлетворить свою мирскую амбицию. Оба честолюбивы, оба жадны и озабочены собой.

«Пусть это будет фактом, сэр, но как избавиться от зависти, амбиций, жадности и прочего?»

Опять же, если можно заметить, «как», метод, который, как кажется, дает свободу, только обрывает исследование проблемы и сковывает ее понимание. Чтобы полностью уловить значение проблемы, надо целиком рассмотреть вопрос усилия. Мелочный ум, предпринимающий усилие не быть мелочным, остается мелочным, жадный ум, дисциплинирующий себя быть щедрым, все-таки является жадным. Усилие быть или не быть кем-то — это продление «я». Это усилие может отождествлять себя с Атманом, душой, живым богом и так далее, но его ядро — это все еще жадность, амбиция, что есть «я», со всеми ее сознательными и неосознанными признаками.

«Тогда вы придерживаетесь мнения, что всякое усилие достичь цели, мирской или духовной, является, по существу, одинаковым, в нем эгоизм — это его основа, и такое усилие только поддерживает эго».

А разве это не так? Ум, который практикует добродетель, прекращает быть добродетельным. Смирение не может быть искусственно взращено, когда это так, это больше не смирение.

«Это ясно и по сути. Теперь, так как вы не можете защищать леность, что является природой истинного усилия?»

Когда мы осознаем полное значение усилия, со всеми его значениями, есть ли тогда вообще какое-нибудь усилие, о котором мы осознаем?

«Вы заметили, что любое становление, активное или пассивное, является увековечиванием этого „я“, что является результатом отождествления с желанием и объектами желания. Когда один раз этот факт понят, вы спрашиваете, имеется ли тогда какое-то усилие, как мы знаем его теперь? Я могу почувствовать возможность состояния бытия, в котором всякое такое усилие прекратилось».

Просто почувствовать возможность того состояния не означает понять общее значение усилия в каждодневном существовании. Пока есть наблюдатель, который пробует изменить, получить выгоду или избавиться от того, что он наблюдает, обязательно будет усилие. Так как, в конце концов, усилие — это противоречие между тем, что есть, и тем, что должно быть, идеалом. Когда этот факт понят не просто на словах или разумом, а глубоко, тогда ум вступил в то состояние бытия, в котором нет ни одного усилия, какое мы знаем.

«Испытывать то состояние — это жгучее желание каждого ищущего, включая меня самого».

Его нельзя отыскать, оно приходит незванно. Желание этого заставляет ум накапливать знания и практиковать дисциплину как средство получения его, что опять же означает соответствовать образцу, чтобы быть успешным. Знание — это препятствие к переживанию того состояния.

«Как знание может быть препятствием?» — спросил он довольно потрясенным голосом.

Проблема знания сложна, не так ли? Знание — это движение прошлого. Знать — означает утверждать то, что было. Тот, кто утверждает, что он знает, прекращает понимать действительность. В конце концов, сэр, что является тем, что мы знаем?

«Я знаю некоторые научные и этические факты. Без такого знания цивилизованный мир возвратился бы к дикости, и, надеюсь, вы не защищаете это. Кроме этих фактов, что я знаю? Я знаю, что есть бесконечно сострадательное, Высшее».

Это не факт, это психологическое предположение со стороны ума, которого вынудили определенные условности поверить в существование Высшего. Тот, кто оказался под влиянием других условностей, будет утверждать, что Высшего нет. Оба зависимы от традиций и знаний, так что ни один истину этого не обнаружит. Снова, что является тем, что мы знаем? Мы знаем только то, что мы читали или испытали, чему нас учили древние учителя и современными гуру и вещатели.

«И снова я вынужден согласиться с вами. Мы — это продукты прошлого в соединении с настоящим. Настоящее формируется согласно прошлому».

А будущее — это видоизмененное продолжение настоящего. Но это не вопрос согласия, сэр. Или вы видите факт или нет. Когда факт замечен обоими из нас, согласие ненужно. Согласие существует только там, где есть мнения.

«Вы говорите, сэр, что мы знаем только то, чему нас учили, что мы являемся просто повторением того, что было, что наши опыты, виденья и стремления — это отклики нами созданных условностей и ничего больше. Но это полностью так? Является ли Атман нашим творением? Может это быть всего лишь проекцией наших собственных желаний и надежд? Это не изобретение, а потребность».

То, что является необходимым, вскоре вылепляется умом, и затем ум учат принимать то, что он вылепил. Умы целого народа могут быть обучены принимать данную веру или ее противоположность, и оба — это результат потребности, надежды, страха, желания комфорта или власти.

«Самим вашим рассуждением вы вынуждаете меня понять некоторые факты, ни один из которых не относится к моему собственному состоянию смятения. Но остается вопрос, что должен делать ум, который пойман в запутывающие его сети?»

Пусть он просто, не оценивая, осознает факт, что он запутался, так как любое действие, рожденное из того смятения, может только привести к дальнейшему смятению. Сэр, не должен ли ум умирать по отношению к всему знанию, если уму нужно обнаружить суть Высшего?

«То, о чем вы просите, очень трудно. Могу ли я умереть по отношению ко всему, что я изучил, прочитал, пережил? Я на самом деле не знаю».

Но действительно ли это не необходимо уму спонтанно, без какого-либо повода или принуждения — умереть по отношению к прошлому? Ум, который является результатом времени, ум, который читал, учился, который медитировал над тем, чему его учили, и сам по себе являющийся продолжением прошлого, как такой ум может переживать действительность, бесконечное, вечно новое? Как он вообще когда-либо может постичь неизвестное? Естественно, что знать, быть уверенным — это путь тщеславия и высокомерия. Пока вы знаете, нет смерти, а лишь продолжение, а то, что имеет продолжение, никогда не сможет быть в том состоянии творчества, которое является бесконечным. Когда прошлое прекращает продолжаться, есть реальность. Тогда нет никакой нужды отыскивать ее.

Одной частью себя ум знает, что нет никакого постоянства, никакого уголка, в котором он может передохнуть, но другой частью он вечно дисциплинирует себя, стремясь открыто или тайно установить местонахождение уверенности, постоянства, взаимоотношений без спора. Таким образом существует бесконечное противоречие, борьба, чтобы быть и в то же самое время не быть, и мы проводим наши дни в конфликте и печали, как узники в пределах стен наших собственных умов. Стены могут быть разрушены, но знание и умения — это не инструменты для этой свободы.