|
||||
|
|
Глава 10. Связь с другими функциями искусства II. Искусство и этическое начало
В предложенной выше формулировке основного назначения искусства вообще нет упоминания об этическом начале. Между тем тесная связь этического и эстетического обычно рассматривается как основное свойство искусства. Уместно вспомнить, что у древних понятия добра и красоты, т.е. этический и эстетический элементы вообще сливались в одно понятие, в один тезис: красота есть добро. Действительно, нравственная, морализующая, воспитательная функция искусства, какими бы словами ее ни называть, какие бы оттенки ей ни придавать, в целом является фундаментальной. И мы выше неоднократно приводили в пример действенности искусства постижение этических истин. Однако уже Гегель восставал против прямого связывания искусства с нравственными задачами (см. гл.2). Мы также, опираясь на принятое нами определение основного назначения искусства, должны заключить, что искусство (как и научное интуитивное постижение) в основной своей функции внеэтично. Это, конечно, не означает, что никакого этического воздействия произведение искусства не оказывает. Речь идет о том, что характер этого воздействия отнюдь не однозначен, он не связан, не коррелирован с характером эстетического воздействия. В частности, рассуждая абстрактно, мы должны признать право на существование искусства, не "нагруженного" никакой нравственной воспитательной задачей, "искусства для искусства". В самом деле, убедительное представление и соответственно глубокое интуитивное постижение простейшей внеэтической истины "это красиво" уже есть акт утверждения авторитета, мощи, значимости интуиции. Уже оно разрушает монополию логического и тем осуществляет "сверхзадачу" искусства. Если при созерцании, слушании произведения искусства неотвратимо, убедительно внушается простейшая идея красоты, то при всей логической необъяснимости этого факта, при всей непонятности механизма возникновения суждения достигается важнейший результат: в сознании укрепляется убежденность в том, что логически недоказуемое суждение может быть определенно и всеобще верным, что из порочного круга строго логичных рассуждений есть выход, если опереться на интуитивное "усмотрение истины, не требующее доказательств". Однако именно это обстоятельство и ведет к установлению связи с этическим воздействием. Ведь укрепляя авторитет интуитивного постижения, искусство тем самым делает возможным усвоение любой обобщающей, дискурсивно не доказуемой идеи. Искусство, как сказано выше (гл.7), "учит вдохновению", которое есть состояние души и интеллекта, необходимое для постижения всякой интуитивной, в том числе этической, истины. Так подтверждается правильность высказывания Сенеки, вынесенного в эпиграф к этой главе. Но этого мало. Весьма вероятно, что произведений искусства, не несущих никакой этической нагрузки и освобожденных от всякого содержательного элемента, не бывает. В самом деле, даже произведение, о котором мы высказываем лишь простейшее суждение "это красиво", на самом деле неявно глубоко содержательно. Выше (начало гл.7) приводился пример эстетического восприятия простой плавной линии на полотне. Соответственно множеству возбуждаемых ею ассоциаций она может быть успокаивающей или волнующей, ублажающей или тревожащей, даже угрожающей, т.е. может нести и огромную эмоциональную нагрузку. Одна только звучащая нота, воспроизведенная на музыкальном инструменте или голосом, в зависимости от тембра, от динамики нарастаний и спаданий звука также порождает и ассоциативные (подсознательные) связи, и эмоциональную перестройку в душе слушателя, тем самым осуществляя воспитательную функцию. Одна лишь линия, одно лишь цветовое пятно, одна лишь нота могут быть и добрыми и злыми. Какой именно результат осуществляется, зависит от запаса и характера ассоциаций, от этической и эмоциональной биографии зрителя, слушателя (в Китае траурный цвет белый, да простится избитый пример). Богатство ассоциаций, вызываемых произведением искусства, таково, что этически окрашенные ассоциации, вероятно, вообще не могут остаться не затронутыми. Искусство, связанное со словом, так же как виды живописи и скульптуры, опирающиеся на воспроизведение конкретных, непосредственно понятных объектов, как пантомима и т.п. имеют в основе прямой высказанный частный случай. Из него, благодаря ассоциативной связи с накопленным запасом других впечатлений, должна возникать обобщенная (например, нравственная) идея, убедительность которой обеспечивается использованием художественных средств. Часто именно такое искусство называют содержательным. В противовес этому, искусства, которые условно можно называть абстрактными, - инструментальная музыка, абстрактная живопись и скульптура (в частности, орнамент), архитектура, освобожденный от пантомимы балет и т.д. - опираются сразу на обобщенные, сублимированные образы. Столкновения и сочетания этих образов, возникающая отсюда идея художественного произведения и составляют его содержание. Можно сказать, что такое искусство иероглифично ("Иероглиф танца", - говорит О.Мандельштам [54]). Здесь не в меньшей мере присутствует "содержательный элемент", но он зашифрован в виде обобщенной "идеи". Его дешифровка, раскрытие и уяснение, быть может, все еще в терминах обобщенных образов, и является тем процессом "сотворчества" зрителя, слушателя, о котором говорилось в гл.7 (разумеется, термин "абстрактное искусство" в используемом нами смысле весьма условен и никак не должен восприниматься как обозначающий "абстракцию от искусства"; в частности, такое искусство в полной мере содержит чувственный элемент и так же утверждает авторитет внелогического суждения, как искусство с конкретно-предметным содержанием). Все это, конечно, присутствует и в произведениях искусства с конкретно-предметным содержательным или, условно говоря, явным элементом. Явное содержание при этом, с одной стороны, дает наводящие указания и тем облегчает усмотрение "неявной" идеи, а с другой - сочетание в одном произведении явного и неявного содержания придает ему дополнительный и весьма своеобразный аспект. Он служит источником особого художественного воздействия. Можно сказать, что извлечение обобщенной идеи из частного предметно-конкретного содержания является обратным процессом "зашифровки". Таким образом, когда говорят об "искусстве для искусства", то, по существу, имеют в виду идеализированный и, видимо, никогда не осуществляющийся предельный случай, в котором произведение искусства вызывает только суждение "это красиво", максимально удаленное не только от конкретно-содержательного начала, но и вообще от любой этической, нравственно воспитывающей и т.п. идеи [39]. Возвратимся теперь к проблеме этичности искусства. Мы можем признавать или не признавать реальную возможность существования "искусства для искусства", вполне освобожденного от этического начала. Однако во всяком случае тезис о внеэтичности искусства означает, что оно не обязательно связано с "добром", но может быть "нагружено" как добром, так и злом. Понятия зла и добра различны для разных классов, исторических периодов, народов и лиц. Все же сказанное справедливо при любом истолковании этих слов. Поэтому, например, с точки зрения данного общества искусство может играть не только положительную, но и глубоко вредную роль, убедительно внушая зло. Подтверждение тезиса о внеэтичности основы искусства можно видеть уже в том, что произведения искусства находят тонких ценителей и поклонников в личностях, далеких от господствующего нравственного идеала. Покровителем Рафаэля, Микеланджело и других художников их времени был папа Лев Х, один из самых отвратительных исторических персонажей. Щедрыми и понимающими искусство меценатами были утонченные злодеи Медичи. Вряд ли нужно умножать примеры. Более того, было немало великих художников. которые вопреки всем стараниям их доброжелательных биографов, отнюдь не были ангелами, например, тот же Микеланджело. Так как другие, столь же великие художники отличались противоположными или нейтральными нравственными качествами, то справедливо будет усомниться в том, что есть существенное соответствие, сильная корреляция между нравственным обликом художника и значительностью его произведений. Однако этот аргумент в пользу тезиса о внеэтичности (в своей основе) искусства не является очень убедительным. Быть может, более интересен пример, показывающий, что искусство может внушать не только добро, но и в равной мере зло. В самом деле, если бы гитлеровское господство продолжалось не двенадцать лет, а пятьдесят или более, то можно не сомневаться, что было бы создано соответствующее искусство. Уже то, что породило в этой сфере нацизм, выполняло все функции, которые обычно приписывают искусству. Гимн "Хорст Вессель", несомненно, доставлял наслаждение многим миллионам фашистов и тем самым выполнял гедонистическую функцию искусства. Его исполнение объединяло штурмовиков в едином порыве, осуществляло общение чувств и "заражение чувством" (Толстой), т.е. выполняло коммуникативную функцию. Оно плодотворно внушало идею убийства и уничтожения, т.е. осуществляло воспитательную функцию. Оно укрепляло нацистов в убеждении, что их дело правое, т.е. проявлялась и морализующая функция. Наконец, с точки зрения сформулированной нами выше "сверхзадачи" этот гимн тоже имеет право называться искусством, так как убедительно внушал и укреплял внелогическое постижение идеи зверства и насилия, господства нацизма над народами и безжалостного подавления всех сопротивляющихся. Написав эти тяжелые слова, мы должны остановиться и вдохнуть свежего воздуха. Однако это не значит, что мы должны отказаться от методического анализа отвратительного объекта. Да, искусство может быть "злым", может внушать нравственные идеи, которые мы отказываемся принять, и его форма, его логика художественных средств должна соответствовать этим идеям. Оно может убедить, что "красота есть жестокость" или даже "красота есть смерть". Для многих миллионов нацистов "Хорст Вессель" был искусством и во всех отношениях имел на это право. Однако вот что чрезвычайно важно: все остальное человечество отвергает его, причем отнюдь не только из-за его осмысляемого содержания. Он встречает чисто эстетическое осуждение. 3а ним отрицается право называться художественным произведением именно потому, что форма этого гимна вполне соответствовала его бесчеловечному содержанию. Та солдафонская и пошлая "красота", которую в этом гимне усматривали нацисты, столь же чужда высоким критериям красоты современного мира, как красота фантазий наркомана. Этим актом отрицания за злым произведением искусства (в котором "форма соответствует содержанию") права называться эстетически значимым человечество защищает себя от возможного вредного воздействия искусства. Отсюда и возникает связь между тем, что человечество готово признать как "красоту", и тем, что оно же признает как "добро". Как уже подчеркивалось, действенность произведения искусства определяется не только многими качествами художника, но и комплексом качеств, воспитанных в аудитории. Та часть современного человечества, которая своим восприятием определяет, что именно может считаться искусством, которая отбирает художественные средства, способные обеспечить "авторитет интуитивного метода постижения истины", эта часть человечества не находит подобных средств в "Хорст Весселе" и потому не принимает его как произведение искусства. Однако положение могло бы существенно измениться, если бы нацизм получил время для такого же перевоспитания масс вне Германии, какое он осуществил внутри нее. Таким образом, искусство само по себе чрезвычайно острый и потому опасный в обращении инструмент. Не будучи "нагружено" положительной идеей, оно открывает возможность внушения любых концепций, в том числе и вредных человечеству. У Шекспира сказано [42] ...Но у музыки есть дар:[40] Эта вторая возможность осуществляется не так уж редко (вспомним некоторые крайние разновидности современной поп-музыки, оказывающие прямое физиологическое воздействие на молодую аудиторию и доводящие ее до экстатического состояния, граничащего с безумием). Уже герой "Крейцеровой сонаты" Толстого осуждает музыку за то, что она, обладая гипнотизирующей силой (мы бы сказали, вызывая, укрепляя убежденность в правоте интуитивно постигаемой идеи), внушает вредную, по его мнению, для общества направленность души. "И оттого музыка так страшна, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело... Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих...? И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек". Но человечество, как правило, раньше или позже умело обезопасить себя от вредной направленности искусства в целом. Оно отказывалось признавать эстетическую ценность искусства, которое эффективно (значит, используя форму, адекватную содержанию) внушало вредные для него (с точки зрения данной эпохи и данного общества) идеи. Сложнее вопрос о возможности господства нейтрального искусства ("искусства для искусства"), хотя умозрительно право на его существование, пусть даже в качестве одной из ветвей искусства, является очевидным. Тем не менее, по-видимому, эта возможность нереальна. Действительно, может ли искусство выполнить свою основную задачу, если, будучи "искусством для искусства", оно станет ограничиваться интуитивным утверждением, внушением и распространением истин, не представляющих "утилитарной" ценности для общества? По всей вероятности, нет. Это так же невозможно, как не мог бы утвердиться авторитет "научного" дискурсивного метода познания, если бы его сила демонстрировалась лишь на решении шахматных задач. Только благодаря тому, что логическое мышление доказало свою плодотворность в процессе постижения объективного мира и использования достигнутого знания для нужд общества, оно завоевало уважение, иногда в наше время переходящее в фетишизацию. Подобно этому и искусство не может утвердить авторитет интуитивного познания, если постигаемые этим методом истины не окажутся полезными для человеческого общества. Сферой идей, в наименьшей мере доступных рациональному обоснованию и в то же время жизненно важных для человечества, являются этические проблемы. Именно в этой области может быть утверждена полезность интуитивного постижения истины. Так, в частности, использовала искусство и церковь. Здесь уместно поставить вопрос: почему именно искусство является столь важным методом внушения интуитивных этических догм? По существу, этот вопрос задавался уже в гл.2, когда отмечалось, что в принципе более эффективным и "дешевым" методом осуществления нравоучительной функции искусства могло бы быть механическое заучивание в школе, многократное повторение в печати, по радио, наконец внушение гипнозом. Ответ может быть найден в том, что искусство, внушая и закрепляя те или иные догмы, делает это, не подавляя, не отупляя личность, ее духовный мир и потенцию, а развивая ее. В качестве пояснения приведем результаты экспериментов Е.Л.Щелкунова [43], [3, с.110], обучавшего крыс находить выход из лабиринта. В одной группе животных, если крыса отклонялась от правильного пути, ее бил электрический ток. В другой, если крыса двигалась правильно, она получала лакомые кусочки. В обеих группах обучение было одинаково успешным (требовало одинакового числа уроков). Однако когда затем часть препятствий в лабиринте была устранена так, что появлялась возможность упростить трассу, животные, обученные страхом, продолжали тупо следовать прежним путем. Крысы же, обученные поощрением, наслаждением, сохранили "творческие способности" и нашли более простую дорогу. Видимо, постижение "истины", даваемое искусством, являющееся актом творчества и соединенное неизбежно с гедонистической функцией, с удовлетворением, "наслаждением", имеет преимущество перед механическим закреплением догм. Оно не разрушает способность к дальнейшему творчеству, а, наоборот, "учит вдохновению". В упоминавшейся уже "антиутопии" Олдоса Хаксли "Brave Nеw World" общество устойчиво потому, что людей выращивают с точно запланированной психологией. В частности, удовлетворенность предназначенным им положением на определенной ступени иерархической лестницы в обществе (как бы низка эта ступенька ни была) внушается в детстве во время сна настойчивым повторением через телефон одних и тех же фраз. Детей, предназначенных в дальнейшем для жизни в городе, уже в ползунковом возрасте отучают страхом от стремления к природе: их тренируют, подвергая удару током высокого напряжения, если они ползут к красивым цветочным кустам. Но Хаксли правильно угадал (или понял), что так, могут выращиваться лишь люди, лишенные творческих способностей и инициативы - живые роботы. По-видимому, можно считать, что вообще в современной производственной психологии научно признано чисто практическое преимущество поощрения перед наказанием. Конкретным выражением этого в повседневной жизни у нас может служить следующий факт. Лет 40-50 тому назад на каждом предприятии, в каждом цеху, в каждом управленческом или торговом учреждении, даже в учебных заведениях вывешивались так называемые черные и красные доски. На черную заносились имена плохих работников (и это было тяжелым моральным наказанием), на красную - имена передовиков (и это стимулировало хорошую работу). В последние же десятилетия оставлены только "красные доски", "доски почета", что выразительно отражает признание меньшей эффективности наказания, чем поощрения. Это имеет далеко идущие последствия, порождая социальный оптимизм: если доброе отношение к человеку чисто производственно "выгоднее" плохого отношения, то абстрактное, "прекраснодушное" стремление к гуманизму превращается в материальную силу, приобретает материалистическую основу. Итак, тот или иной нравственный эффект, по-видимому, не может не присутствовать в восприятии художественного произведения просто из-за богатства охватываемых при этом ассоциаций, среди которых вряд ли не встретится связанная с нравственным элементом. Но, более того, можно указать по крайней мере три причины, по которым в искусство привносится "направленный" этический элемент - интуитивно постигаемые этические истины, которые данное общество на данном этапе его развития считает полезными (и которые иначе как интуитивно не могут быть постигнуты): во-первых, в целях самозащиты от возможного вредного влияния искусства; во-вторых, потому, что искусство может быть использовано как один из наиболее эффективных методов всеобщего внушения логически не доказуемых этических истин, либо неразрывно связанный с эстетическим элементом "критерий удовольствия", "внутреннего удовлетворения" является весьма убедительным при суждении об их правильности; в-третьих (и, быть может, с точки зрения основной цели это главное), потому, что такое "утилитарное" использование искусства демонстрирует полезность интуитивного постижения истины вообще и потому необходимо для успешного выполнения задачи укрепления авторитета интуитивного суждения. Специфическое же в искусстве не включает по необходимости само по себе этический элемент. Постижение красоты не дает "добродетели", но "подготовляет душу к восприятию ее". Именно в этом смысле "красота есть добро". Достоевский устами князя Мышкина заявил, что "мир спасет красота". Видимо, понимать это следует, как утверждение, что внелогичная человечность, утвержденная силой искусства, преодолеет логически обоснованный эгоизм и логически противоречивая, невозможная с точки зрения "здравого смысла" Соня Мармеладова победит вполне логически последовательного Родиона Раскольникова. Примечания:3 В действительности приведенная здесь физиологическая картина стрессового состояния быть может несколько огрублена и не вполне точно отражает то, что выяснено наукой. Однако это не существенно. Можно думать, что такой пример достаточно поясняет суть дела (см. [2;3, с.94]). 4 Если мы решимся судить безжалостно, то можно различить и довольно нелестный для сознания оттенок в этом удовлетворении: вот прекрасное дело героически совершенно и ради него погиб герой, но для меня лично это вполне безопасно, я мирно пойду домой. При созерцании произведения искусства это неприятное толкование все же безобиднее, чем при встрече с такой же жизненной ситуацией, потому что другим, тоже подсознательным зрением мы все время чувствуем, что на сцене герой умер не "взаправду". 39 Различные переходные формы от конкретно-содержательных видов искусства к видам, максимально освобожденным от явного, предметного содержания, рассматривает М. Каган [41] (см. в особенности табл.34 на с.314). Он усматривает три искусства этого последнего вида: чистая музыка, чистый танец и чисто архитектоническое творчество (у нас они названы абстрактными искусствами в противовес искусствам с конкретным и явным содержательным элементом). 40 ... music oft hath such а charm |
|
||
