VI. ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ДУШЕВНОГО СКЛАДА

Где же душа его?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, попробуем разобраться в психике Сковороды, т. е. в основных элементах его душевного склада. Ненависть переходит в любовь, и гордость усилием воли может преображаться в смирение, подобно тому как железо темное и холодное упорным огнем превращается в жар и пылание. Но как раскаленное железо остается железом и не есть то же, что раскаленная медь или раскаленный минерал, так точно основные черты индивидуальной психики, образующие характер, остаются неизменными, в полной независимости от того, что преступник обращается в святого или гонитель Савл в апостола Павла. Апостол Павел есть таинственный и благодатный расцвет природы гонителя Савла. Упорное, холодное и темное железо характера Савла огненной силой божественной любви раскаляется до степени пылающего, излучающего снопы света и жара характера апостола Павла.

В этом смысле можно говорить об основных чертах психики данного человека, независимо от духовного состояния, в котором он находится. Возможен анализ душевной статики, сравнительно независимый от анализа душевной динамики. И душевная динамика, т. е. процесс того или иного становления, энергического и динамического самоопределения личности, может быть понята в полной мере, если мы отчетливо представляем душевную статику данного человека, т. е. основные черты его душевного склада.

Непосредственно после описания путешествия в лавру Ковалинский говорит о Сковороде: «Дух его отдалял его от всяких привязанностей, и, делая его пришельцем, присельником, странником, выделывал в нем сердце гражданина всемирного, который, не имея родства, стяжаний, угла, где голову преклонити, сторицеюбольше вкушает удовольствий природы, простых, невинных, беззаботных, истинных, почерпаемых умом чистым и духом несмущенным в сокровищах Вечного».

Эти слова прекрасны. Они полны музыки, много говорящей тем, кто умеет слышать. Ковалинский, такту и чуткости которого мы не перестаем изумляться, знал Сковороду ближе всех, и его слова о внутреннем status`e Сковороды полны для нас глубокой авторитетности. Но мы сейчас постараемся доказать, что ошибается тот, кто думает, что в приведенных словах Ковалинского звучит идиллия. Идиллия не к. лицу своевольному и хаотичному Сковороде. Сковорода мне рисуется как характер трагический, волею благосклонной судьбы нашедший исход. Внутренняя и молчаливая трагедия духа — вот что шевелится, как укрощенный хаос под светлой гармонией, о которой свидетельствует Ковалинский, очевидно, несколько ошибочно приурочивая гармонию эту именно к данному периоду жизни Сковороды. Сковорода пережил и нашел светлый очищающий катарзис, но характер и подлинность исхода нам станут ясны, если мы сможем заглянуть в то, из чего вышел Сковорода, в то, что с некоторым преувеличением может быть названо «подпольем» Сковороды, или, лучше, темной, стихийно — природной, хаотической основой его характера. Дополнять Ковалинского мы осмеливаемся, лишь основываясь на свидетельствах самого Сковороды. А эти свидетельства мы находим в цикле его стихотворений, носящем заглавие «Сад божественных песней». Странно, что ни один исследователь жизни и философии Сковороды не обратил внимания на «Сад божественных песней». Здесь данные огромной внутренней ценности сочетаются с точностью датировки. Многие стихотворения точно помечены местом и временем написания. «Сад божественных песней» состоит из тридцати стихотворений. Это лирика Сковороды, торжественная, величавая и правдивая. Не входя в эстетический, разбор «Песней» Сковороды, скажу только, что это настоящие песни, а не просто стихи. Они предназначались для пения[23], иногда в несколько голосов, сопровождаемого игрой самого Сковороды на разных инструментах — флейте, сопилке, бандуре, скрипке, флейтраверсе, гуслях — и, конечно, в таком виде сильно выигрывали. По словам Ковалинского, они исполнены были «гармонии простой, но важной, проникающей в душу»[24].

Посылая одну песню Ковалинскому, Сковорода говорит: habet certe scintillam intus». Действительно песни Сковороды переполняются искрами подлинного лирического вдохновения и в этом смысле являются первостепенным психологическим документов. Сам Сковорода подтверждает эту документальность. Посылая одно из (худших) своих стихотворений Гервасию Якубовичу, Est quidem nostrum carmen prope rusticanum ac humi repens… sed nil moror, quam set vulgare atque ignobile, modo sincerum, candidum, simplex. Quidquid hie dictum, non vi, non metu, sed benevolentia expressum Сковорода пишет: Est quidem nostrum carmen prope rusticanum ac humi repens… sed nil moror, quam set vulgare atque ignobile, modo sincerum, candidum, simplex. Quidquid hie dictum, non vi, non metu, sed benevolentia expressum «Стих наш почти деревенский и ползет по земле… Он незначителен, обыкновенен — это меня не смущает, раз он искренен, правдив, прост."То, что здесь сказано, выражено без принуждения, не из страха, по внутренней охоте».

Искренность, правдивость, сердечная простота песен Сковороды вне всякого сомнения. Вот почему к каждой малейшей черточке лирического самосвидетельствования Сковороды мы относимся как к глубоко важному документу и с полнейшим доверием.

«Сад божественных песней» открывает нам душу мятущуюся, глубоко скорбную, исполненную воли страстной, хаотической, трудно насытимой.

Ах ты тоска проклята! о докучлива печаль!

Грызешь меня из млада, как моль платье, как ржа сталь.

Ах ты скука! А ты мука! Люта мука!

Где ни пойду, все с тобою везде всякий час,

Ты как рыба с водою, всегда возле нас.

Ах ты скука! Ах ты мука! Люта мука!

Зверяку злу заколешь, если возьмешь острый нож,

А скуки не поборешь, хоть меч будет и хорош…

Христе, ты меч небесный в плоти нашел ножнах,

Услыши вопль наги, слезы, пощади нас в сих зверях.

И кончается стихотворение почти заклинанием: Прочь ты скука! Прочь ты мука с дымом, чадом.

Это не простая скука, известная, как мимолетное настроение, каждому человеку. Она так глубоко внедрилась в Сковороду, что ее можно назвать одной из стихийных черт его характера. Она всегда с ним, везде, всякий час, она уже с детства грызет его душу, грызет непрерывно и больно; он чувствует себя бессильным бороться с нею, свирепствующею в нем как дикий зверь; она исторгает в нем вопль, слезы.

Это не легкая тень от мимоидущего облака, это — густой, мрачный туман беспросветного настроения, мука с дымом, с чадом. Невольно вспоминается «серый карлик», «серый философ» Печерина, или скука, безжалостно терзавшая Вл. Соловьева. Только сила скуки Сковороды превосходит силу скуки и Печерина, и Соловьева.

Если это стихотворение лирически берет скуку в момент наивысшего ее настроения и потому может показаться нехарактерным для обычного настроения Сковороды, то мы имеем другое свидетельство Сковороды о скуке в письме к Ковалинскому. Здесь он говорит не в момент одержимости ею, а как о событии прошлом, и вот в каких сильных словах.

«Моя теперь rusticatio в Куреже. In solitudine non solus? In otio negotiotura integer, in absentia praesens, in jactura integer, in tristita paractus?. Вы все понимаете, разве in jacturasint: id est растерялся; поверьте, только нечаянный вихрь выхватил меня с Купянских степов, что кроме ютки да бурки кирейной ничего не взял. Об этой буре после поговорим. А negotiositas моя вся состоит… да ведь вы ж знаете… в борьбе со скукою. Если бы кто посторонний это прочитал, без сомнения сказал бы: черт тебе виноват, если добровольно от всех дел убегаешь.

Смешны мне, душа моя, эти умишки! Они не рассуждают, что бес скуки подобен да и есть он внутренний вихрь, кой тем бурнее порывает, чем легче перо или очеретину схватит и чем долей за легкостью свою подается ему, тем беспокойнее станет в то время, когда импет по импете (очевидно, натиск за натиском, от лат. impetus) стремительнее рождается, рассекая как прах и обращая без конца как л исгвие вожделения души нашей, волнующейся и неутвержденной. Да и кроме того они только по тих мест разумеют скуку, пока она нас принуждает т (ut Horatius tuus ait) multa jaculari brevi aevo. Atque isthuc ipsum torqueri hoc daemone. И что есть скука, разве не удовольствие? Коль же она везде во всем разлилась»[25] Тут уже скука принимает грандиозные размеры, она, как буря, внезапно налетает на ничего не ожидающего Сковороду и в буквальном смысле гонит его как какую?то щепку. С Переяславских сгепей перекидывает в Куреж с такой стремительностью, что он бежит без оглядки, еле успев захватить «ютку да бурку». И в это время внутри его — ад; желания в безысходности крутятся «как листвие», и вихрь сечет, сотрясает неутвержденную душу.

Очевидно, в душе Сковороды есть щели и дыры, и дыхание ада, врываясь опустошительной бурей, легко опрокидывает все усилия его выбраться на твердую почву.

«Подобное познается подобным». Имея хаос в душе, Сковорода хорошо постигал хаос человеческой жизни. Отсюда глубоко пессимистический склад его мироощущения.

«Мир сей прескверный», «проклятый», «он есть темный ад», «блудница».

Он говорит:

Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,

Знаю, что преглупая тварь в свете человек,

Знаю, что чем живет, тем горший он дурак,

Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.

Род людской он называет stultissimum genus homi?num.. «Истинно добрый человек, т. е. христианин, реже встречается, чем белый ворон. Чтобы его найти, немало нужно фонарей Диогена». (Vere bonus homo, id est Christianus, corvo est rarior albo. Quern ut invenias multum tibi laternis diogenicis est opus¹ Он «ненавидит людей лживых, пустых, двуличных больше, чем Тартар». Но что же делать, если мир наш в большинстве состоит из подобных людей?

Christianus, corvo est rarior albo. Quern ut invenias multum tibi laternis diogenicis est opus¹. Сквозь внешнее он презирает внутреннее, сквозь «umbratica»[26] — realia.

Мир сей являет вид благолепный,

Но в нем таится червь неусыпный.

Горе ти мире! Смех вне являешь,

Внутри же душою тайно рыдаешь.

Эти тайные слезы мира, о которых впоследствии будет гениально петь Тютчев, уже подслушаны Сковородой, и подслушаны потому, что в его собственной душе рыдало что?то стихийное.

Проживи хоть триста лет, проживи хоть целый свет,

Что тебе то помогает,

Если сердце внутри рыдает?

Завоюй земный весь шар, будь народам многим царь,

Что тебе то помогает,

Аще внутри душа рыдает?

И подобно тому, как скука во все проникает, так вездесуща печаль.

Ведь печаль везде летает, по земле и по воде,

Сей бес молний всех быстрее, может нас сыскать везде.

Славны, например, герои, но побиты на полях.

Долго кто живет в покое, страждет в старых тот летах.

Количество зла в мире ужасает Сковороду.

Видя жития сего я горе,

Кипящее как Чермное море

Вихром скорбей, напастей, бед,

Расслаб, ужаснулся, поблед.

О горе сущим в нем! Эта глубокая скорбь Сковороды замечательна. Он носил ее в то время, когда в Европе торжествующий рационализм договорился до «Теодицеи» Лейбница, провозгласившей наш мир «лучшим из возможных миров». И если в конце 50х годов Вольтер восстал против лейбницианского оптимизма в своем «Кандиде», то как бледней и холоден пессимизм Вольтера в сравнении с глубочайшим пессимизмом Сковороды, в это же самое время вслушивавшегося в неизъяснимой тоске в тайные рыдания мира. За много десятилетий Сковорода предвосхищает пессимизм начала девятнадцатого столетия и, как увидим ниже, о вале говорит в не менее сильных и ярких выражениях, чем Шопенгауэр, столь гордившийся, и справедливо гордившийся открытием воли посреди всеобщего интеллектуализма.

Мировой разлад, который почувствовал Сковорода через разлад и хаос своей собственной души, вызывает у него сильные слова:

Кто мне даст слез, кто даст мне ныне дождевны,

Кто мне даст моря? Кто даст мне реки плачевны?

Да грех рыдаю в слезах неисходных

Не почивши.

Иссушил очи адский грехов моих пламень,

Сердце ожесточенно, как адамант камень.

Несть мне ток слезный,

Дабы болезни

Жгущи внутрь уду

Можно оттуду

Изблевати.

Ты, источников в горах раздергший проходы

И повесивый горе превыспренны воды,

Зрак вод наполни,

Да льют довольны,

Сердцу коснися,

Да ощутится

Утех отче…

Хаос разлада и внутренней неутоленности жжет Сковороду как адский пламень. Каменея, сердце ожесточается. Замечателен образ: Тот, Кто в горах раздирает проходы источникам, пусть даст внутреннему мучению Сковороды изойти в неисходных рыданиях, пусть даст болезни, внутренне сжигающей его, выход через обильные слезы. Сердце Сковороды переполняется мукой, не могущей даже реализоваться в рыданиях и слезах. И слез, и рыданий он просит как облегчения, и пусть слезы будут долгими, бесконечными, только бы в них нашла какой?нибудь выход спертая, сгущенная скорбь его духа.

Перед нами открывается то, что сам Сковорода называет «сердечными пещерами. В этих пещерах, темных, непроницаемых, полных мрака и мрачности, волнуется и дышит первооснова космического хаоса — злая, ненасытная воля.

Правду Августин певал: ада нет и не бывал[27].

Воля ад твоя проклята,

Воля наша пещь нам ада.

Зарежь ту волю, друг, то ада нет, ни мук.

Воля! О несытый ад!..

День нощь челюстями зеваешь.

Всех без взгляда поглощаешь…

Убий злую волю в нас!..

Эта злая, слепая («без взгляда») воля бурлит и свирепствует в Сковороде, наполняя его бесконечными желаниями. Сковорода понимает всю отрицательную «дурную» бесконечность этой потенции духа. Нельзя бездны океана горстью персти забросать.

Нельзя огненного стана скудной капле прохлаждать.

Возможет ли в темной яскине гулять орел?

Так, как в поднебесный край вылетит он отсель, Т

ак не будет сыт плотским дух.

Бездна дух есть в человеке, вод всех ширший и небес.

Не насытишь тем во веки, что пленяет зрак очес.

Отсюду то скука, внутри скрежет, тоска, печаль,

Отсюду несытность, из капли жар горший встал.

Знай: не будет сыт плотским дух.

О роде плотский! невежды! доколе ты тяжкосерд?

Повзведи сердечны вежды! Взглянь выспрь на

небесну твердь.

Чему ты не ищешь знать, что то зовется Бог,

Чему ты толчешь, чтоб увидеть Его ты мог?

Бездна бездну удовлит вдруг.

Бесконечная воля ненасытима, и, будучи бездной, превосходящей океаны и небеса, она может найти покой лишь в бездонности Божества, в актуальной бесконечности Абсолютного.

Все же плотское пожирается несытым адом воли и обращается в скуку, в скрежет, тоску, печаль. В зависимости от этого моря неусыпной воли, наполняющей «сердечные пещеры» Сковороды, душа Сковороды постоянно жаждет, постоянно стремится к утолению и насыщению, постоянно ищет покоя.

О покою наш небесный!

Где ты скрылся с наших глаз?

Ты наш обще всем любезный, в разный путь разбил ты нас.

За тобою то ветрила простирают в кораблях,

Чтоб могли тебе те крила по чужих сыскать странах.

За тобою маршируют, разоряют города,

Целый век бомбардируют, но достанут ли когда?

Ах, ничем мы недовольны: се источник всех скорбей!

Разных ум затеев полный — вот источник мятежей!..

Искание покой здесь возводится в метафизический принцип человеческой жизни: и корабли рассекают море, и войска берут города — все в поисках небесного покоя. Чувствуя со всех сторон волны хаотической воли, Сковорода страстно ищет камня, Петры, берега, пристани. Челнок мой бури вихрь шатает,

Се в бездну, се выспрь ввергает!

А несть мне днес мира.

И несть мне навклира.

Се море мя пожирает!

Гора до небес восходит;

Другая до бездн нисходит;

Надежда мне тает,

Душа исчезает.

Ждах — и се нест помогая!

О пристанище безбедно,

Тихо, сладко, безнаветно!

О Марин сыне!

Ты буди едине Кораблю моему брегом.

Ты в корабле моем спиши.

Восстани! Мой плач услыши!

Ах! Запрети морю.

Даждь помощь мне скору.

Ах! Восстани, моя славо!

Избави мя от напасти,

Смири души тленны страсти:

Се дух мой терзают.

Жизнь огорчевают.

Спаси мя, Петра, молюся!

И мы увидим в дальнейшем, что цикл символов, особенно властных над мышлением Сковороды, естественно группируется вокруг основного символа «Петры».

Алкание, жажда так мучат Сковороду, что момент достижения ему почти всегда рисуется как насыщение.

А как от грехов воскресну, как одену плоть небесну,

Ты во мне, я в тебе вселюся,

Сладости той насышуся

С тобою в беседе, с тобою в совете.

Как дня заход, как утра всход

О! се златых век лет! Он находит прекрасный образ для своей неутолимой жажды.

Объяли вкруг мя раны смертоносны;

Адовы беды обошли несносны!

Наяде страх и тьма. Ах година люта!

Злая минута!

Бодет утробу терн болезни твердый,

Скорбна душа мне, скорбна даже до смерти

Ах, кто мя от сего часа избавит?

Кто мя исправит?

Так африканский страждет елень скорый:

Он птиц быстрее спешит на горы,

А жажда жжет внутрь, насыщена гадом

И всяким ядом…

Скука, которая есть как бы изжога воли, поглощающей то, что не может волю насытить и удовлетворить, хаотическая расстроенность духа, ожесточенная окаменелость сердца, — все это признаки болезненного состояния. Это — мертвенность, сковывающая жизненные силы духовного организма. Сковорода рвется из этой мертвенности, и первый порыв состоит в ее осознании. Он чувствует себя мертвым и как бы лежащим в гробу. В Страстную Субботу он пишет:

Лежишь во гробе, празднуешь субботу

По трудах тяжких, по кровавом поту…

О новый роде победы!

О сыне Давидов!

Сыне Давидов, Лазаря воззвавый…

Убий телесну и во мне работу!

Даждь новый род сей победы,

О сыне Давидов!..

Отсюда рождается новый порыв, существенный и значительный. Воскресение после Голгофы. Дабы воскреснуть, страждущий дух Сковороды добровольно ищет распятия. Мертвенность свою он хочет вознести на крест, дабы там получить исцеление.

В Пасхальные дни, в дни светлой, космической радости, вот чего просит душа Сковороды: Веди меня с Тобою в горний путь на крест.

Рад я жить над горою, брошу долню перст…

Сраспнимое тело, спригвозди на крест,

Пусть буду аз вне не целой, дабы внутрь воскрес.

Пусть внешний мой иссохнет,

Да новый внутрь цветет; се смерть животна.

О новый Адаме! О краснейший сын!

О всего светный сраме! О буйства Афин!

Под буйством твоим свет,

Под смертью — жизнь без лет. Коль темный закров!

Эта жажда распятья и есть поворот от мрака к свету, — поворот, естественно находимый душой, страдания которой дошли до предела, ей свойственного. Этот порыв необычайно характерен для Сковороды. Гоголь, когда страждущий дух его осознал свою первородную мертвенность, в ужасе бросился к Церкви. Это — путь героический, необычайно ценный, почти универсальный. Так обращаются к Церкви тысячи самых простых людей, так обращаются к Церкви и одинокие, утонченные души Гюисманса, Бодлера.

Но Сковорода не обращается к Церкви. Он в Нее верит, но он не идет к священнику, чтобы облегчить свою душу исповедью и покаянием; он не подчиняет жизнь свою правилам духовной гигиены, т. е. церковному посту и аскетическим управлениям, для того, чтобы умирить хаос своей души. Он не идет в монахи, чтобы строгостью послушания получить власть над своим мятежным и своевольным духом.

Мы еще будем иметь случай поговорить об отношении Сковороды к Церкви, теперь же только отметим, что исцеления ищет он не в Церкви, а в себе, что в исканиях своих он идет не стезею послушания и смирения, а стезею дерзновенного личного утверждения своей тайной природы. Сораспяться он хочет не по церковно — мистическим мотивам, а только для того, чтобы «внешний» его иссох, чтобы в страданиях он обрел в себе, сам обрел, нового, тайного, скрытого в нем человека. Вяч. Иванов говорит.

И по Земле, по цветоносной, много,

Братья, любви Гоглоф святых:

Кущи дерев ждут ваших рук простертых,

Терние ждет багряных роз!

Земля имеет свои Голгофы, которые находятся в тайном созвучии с евангельской, Небесной Голгофой, но не сливаются с нею, образуя самостоятельный мистический факт в духовной жизни человечества. Голгофа, которую возжелал дух Сковороды, это — Голгофа Земли, а не Голгофа Неба, — вот отчего, ища креста и распятья, Сковорода не выходит из сферы природно — мистических переживаний. Он необычайно верен себе, своей природе, и эта верность, спасая его, намечает своеобразный выход из его душевного разлада.

Стихийно — природное, пройдя через внутреннюю Голгофу, преображается в благодатно — природное. Душевные грозы и бури, проносясь и кончаясь, открывают в душе Сковороды тишину и лазурь.

Прошли облака. Радостна дуга сияет.

Прошла вся тоска. Свет наш блистает.

Веселие сердечное есть чистый свет ведра,

Если миновал мрак и шуммирского ветра.

О прелестный мир! Ты мне океан, пучина,

Ты мрак, облако, вихрь, тоска, кручина.

Се радуга прекрасная мне ведро блистает,

Сердечная голубочка мне мир вещает.

Прощай о печаль! прощай, прощай, зла утроба!

Я на ноги встал, воскрес от гроба.

О отрасле Давидовска! Ты брег мне и Кифа,

Ты радуга, жизнь, ведро мне, свет, мир, олива! «Гнездящаяся в душевной точке», ненасытимая, слепая воля, переставая хаотизировать душу, каким?то чудом становится началом возносящим и организующим. Если только что Сковорода для своего безудержного алкания и своей огромной тоски нашел великолепный образ оленя, который, «нажрався до сыта змиев и не терпя внутрь палящие ядом жажды»', бешено мчится на источники водные, то теперь этот образ символизует преображающую силу стремления, возносящего в горные, небесные страны умопостигаемого покоя и насыщения.

Небо, земля и луна, звезды все прощайте!

Все вы мне гавань дурна, впредь не ожидайте…

Се мой любезный прескор, скачет младый елень

Выше небес, выше гор; крын мой чист, нов, зелен.

Сладость его есть гортань, очи голубины,

Весь есть любовь и харран, руце кристаллины.

Ах! обрати мне твой взор: он мя воскриляет

Выше стихий, выше гор он мя оперяет.

Хаос гармонизируется. Безудержная воля, напрягаясь и собираясь, возносит и освобождает. Бросается в глаза сходство между оленем Библии и Эросом Платона. Нажравшись ядовитых змей, обуреваемый жаждой, олень уже не хочет и не может удовлетвориться обыкновенной водой. Ему нужно скакать на горы, все выше и выше, и только чистая вода из бьющего источника может спасти его от жажды, и только припав к Источнику мудрости — к Абсолютному, душа Сковороды может насытиться и получить покой. Как Эрос постепенно возносит душу, верную ему, к безвидной Красоте самой в себе, так и олень стремления, окрыляя и оперяя душу Скороды, несет ее выше гор, выше стихий. В своем последнем определении он весъ Любовь и харран. Он прикасается ко всему кристально чистыми прикосновениями. Видит все тем «оком голубицы», которое «взирает выше вод потопных (т. е. минуя все призрачное и феноменальное) на прекрасную Ипостась Истины».

Теперь мы можем ответить на вопросе: где душа Сковороды?

Душа его в борении.

Ему нужно было до конца почувствовать и осознать свой хаос. Его душа, как «африканский олень», наглоталась ядовитых и ненасыщающих впечатлений жизни, и ему нужно было, чтобы воля его, обратившись в прескорого оленя Библии, помчалась к целительным горным источникам божественной Мудрости.

Примечания:

Об этом см. «Беркли и имманентная философия» в моем сборнике

В письме 18 м к Ковалинскому Сковорода пишет, Mitto tibi duas, quas vocant, — lapsus sum: ti es ??????? ????????, aptatas ad modulationem illam, quam didicimus a degenere illo Monachorum ???????????. Has concinnavi ut cum puero uno alterove non soli tibiis caneremus. 1,58. 4,23.

Письмо 7. «Haec cantilena non est grandis lapis, sed plane pusillus lapillus, non inutilis ad aedifecandam tamen pietatem. Habet certe scintillam intus; non vumino caret acie ad excidendas carnis cupiditates et aliquantum simillis us silicibus, quibus olim apud ludaeos fiebat circumcisio. I, 103.

Письмо 75.1, 103,10. Вот еще несколько слов о скуке из диалога «Алфавит мира»: «Сия мука лишает душу здравия, разума мира, отнимает кураж и приводит в расслабление. Тогда она ничем недовольна. Мерзит и состоянием, и селением, где находится. Гнусны кажутся соседи, невкусны забавы, постылы разговоры, неприятны горничны стены, немилы все домашние, ночь скучна, а день досадный, летом зиму, а зимою лето хвалит, нравятся прошедшие Авраамские века или Сатурновы, хотелось бы возвратиться из старости в младость, из младости в отрочество, из отрочества в мужество, хулит народ свой и своей страны обычаи, порочит натуру и ропщет на Бога и сама на себя гневается; то одно сладко, что невозможно, вожделенно минувшее, завидно отдаленное; там только хорошо, где ее нет и тогда, когда ее нет… Невиден воздух, пенящий море, невидна и скука, волнующая душу; невидна и мучит, мучит и невидна. Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая. Ламлет все и возмущает, летает и садится на позлащенных крышах, проницает сквозь светлые чертоги, приседит престолам сильных, нападает на воинские станы, достается в кораблях, находит в Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню, гнездится в душевной точке». II, 129— 1 30.

См. стихотворение «De umbratica voluptate». И, 301; «Песнь Рождеству Христову» в «Убогом Жаворонке», II, 250.

Сковорода сам делает примечание (De umbratica voluptate». II, 301; или препоминание).

Самое сущее слово Авгусгинова есть сие: tolle voluntatem propriam et tolletur infernus, сиречь, истреби волю собственную и истребится ад.

Чрезвычайно характерны дальнейшие слова Сковороды: «Как в зерне мамврийский дуб, так в горчичном слове Августина сокрылася вся высота богословской пирамиды и аки бездна жерлам своим пожерла весь Иордан богомудрия». II, 28. Мышление Сковороды настолько волюнтаристично, что сущность всего христианского богословия он полагает в определенной концепции воли.

Оглавление