Медитация – не просто переживание чего-то, выходящего за пределы повседневных мыслей и чувств; это и не погоня за видениями и радостями. Незрелый и убогий маленький ум может иметь и имеет видения расширенного сознания, и у него бывают переживания, которые он опознаёт в соответствии с собственной обусловленностью. Эта незрелость вполне способна к успеху в этом мире, к достижению славы и известности. Гуру, которым она следует, демонстрируют то же качество и состояние. Медитация не принадлежит к таким, как они. Она не для ищущего, ибо ищущий находит именно то, что он хочет; и то утешение, которое он из этого извлекает, – это мораль его собственных страхов.

Человек веры и догмы, что бы он ни делал, не может вступить в область медитации. Чтобы медитировать, необходима свобода. Это не медитация сначала, а свобода потом; свобода – тотальное отрицание социальной морали и ценностей – есть первое движение медитации. Это не общественное мероприятие, где многие могут сообща возносить молитвы. Медитация стоит одиноко, она всегда вне границ социального поведения. Ибо истина – не в предметах мысли, не в том, что мысль составила и назвала истиной. Полное отрицание всей этой структуры мысли в целом – вот несомненная реальность медитации.

Море в то утро было очень спокойное; оно было очень синее, почти как озеро, и небо было ясным. У края водной поверхности летали чайки и пеликаны – в своём медленном полёте пеликаны почти касались воды тяжёлыми крыльями. Небо – очень голубое; далёкие холмы, выжженные солнцем, за исключением нескольких кустов. С этих холмов слетел бурый орёл, пролетел над лощиной и скрылся среди деревьев.

Свет в этой части мира обладает особенным качеством глубокого проникновения и блеска, который не слепит глаза. Чувствовался запах сумаха, апельсинов и эвкалиптов. Дождей не было уже много месяцев, и трещины рассекали обожжённую высохшую землю. Иногда на холмах вы замечали оленя, а однажды, взбираясь на холм, выдели медведя, пыльного и всклокоченного. По тропе часто проползали гремучие змеи; изредка можно было видеть рогатую жабу. На той тропе вы вряд ли встретите кого-либо. Тропа была пыльной, каменистой и чрезвычайно тихой.

Прямо перед вами появилась перепёлка со своими птенцами. Их было больше дюжины, и все они не двигались, претворяясь, что не существуют. Чем выше в гору вы поднимались, тем более диким казалось место, так как оно было совершенно необитаемым, поскольку здесь не было воды. Не было также видно птиц, и почти совсем не было деревьев. Солнце палило сильно; его жар как будто вгрызался в вас.

На этой большой высоте, неожиданно, очень близко от вас появилась гремучая змея; чтобы вас предостеречь, она издала хвостом пронзительный треск. Вы отскочили. Она была там, эта гремучая змея со своей треугольной головой, нацеленной на вас, свернувшаяся спиралью и с гремящими кольцами хвоста в центре. Вы глядели на неё, а она не спускала с вас своих немигающих глаз. Некоторое время вы следили за ней, за её полным и гибким туловищем, за её угрозой; страха не было. Затем, видя, что вы продолжаете наблюдать, змея распрямилась, перестала направлять на вас голову и хвост и начала отползать. Когда вы шагнули к ней, она снова свернулась, поместив хвост в середину, вновь готовая к прыжку. Вы играли в эту игру некоторое время, пока змея не устала; оставив её, вы спустились к морю.

Это был прелестный дом с окнами на лужайку, выбеленный внутри, хороших пропорций. В холодные ночи зажигали камин. Было так приятно наблюдать за пламенем с тысячью язычков и множеством теней. Не было слышно никакого шума, кроме неумолкающего рокота моря.

В комнате собралась небольшая группа из двух-трёх человек; шёл разговор на общие темы, о современной молодёжи, о кино и о прочем. Затем один из присутствующих сказал: «Можно задать вопрос?» И как будто стало жалко тревожить синее небо и холмы. «Мы хотим спросить, что для вас означает время. Нам более или менее известно, что говорят об этом учёные и авторы научно-фантастических книг. Мне кажется, что человек всегда был захвачен этой проблемой времени, этими бесконечными»вчера»и»завтра». С самой глубокой древности до сегодняшнего дня время занимало ум человека. О нём размышляли философы, религии давали ему собственные объяснения. Нельзя ли нам поговорить об этом?»

– Будем ли мы рассматривать этот вопрос достаточно глубоко или вы хотите коснуться его лишь поверхностно и на этом кончить дело? Если мы собираемся говорить об этом серьёзно, тогда нам необходимо забыть, что говорят религии, что говорят философы и все прочие, так как в действительности вы не можете доверять никому из них. Не доверяем мы им не просто в силу чёрствого безразличия или высокомерия, мы только видим: чтобы выяснить нечто, нужно отставить в сторону все авторитеты. Если мы готовы к этому, тогда, пожалуй, мы можем войти в это очень просто.

Существует ли вообще время, помимо времени по часам? Мы принимаем на веру столь многое; в нас настолько внедрено повиновение, что приятие кажется естественным. Но существует ли вообще время вне этого множества вчерашних дней? Обладает ли оно протяжённостью в виде»вчера»,«сегодня»и»завтра» – и существует ли время без вчерашнего дня? Что даёт продолжение тысяче вчерашних дней?

Причина приносит свой результат – а этот результат в свою очередь становится причиной; между ними нет разделения, это одно движение. Это движение мы называем временем – и через это движение в наших глазах и в наших сердцах, мы видим всё. Мы видим глазами времени, и мы переводим настоящее на язык прошлого; и вот такой перевод встречает завтрашний день. Такова цепь времени.

Мысль, захваченная этим процессом, задаёт вопрос: что такое время? Сам этот вопрос – от механизма времени. Так что он не имеет смысла, ведь мысль есть время. Вчерашний день произвёл мысль, и поэтому мысль делит пространство на»вчера»,«сегодня»и»завтра». Или мысль говорит:«Есть только настоящее», – забывая, что и само это настоящее есть результат вчерашнего дня.

Наше сознание сделано из этой цепи времени; и находясь в его границах, мы спрашиваем:«Что такое время? И если времени нет, что происходит со вчерашним днём?«Подобные вопросы – внутри поля времени, и на вопрос о времени, заданный мыслью, никакого ответа нет.

Или нет ни завтрашнего дня, ни вчерашнего, но есть только настоящий момент, только теперь? Этот вопрос задан не мыслью. Он задан, когда видна структура и природа времени, – но видна глазами мысли.

Действительно ли существует»завтра»? Конечно, существует, если мне нужно поспеть на поезд; но внутренне – существует ли завтрашний день страдания, удовольствия, достижения? Или существует только»теперь», не связанное со вчерашним днём? Время останавливается только тогда, когда останавливается мысль. Вот в это мгновение остановки существует»теперь». Это»теперь»не является идеей, оно – действительный факт, но только тогда, когда весь механизм мысли пришёл к концу. Ощущение»теперь»полностью отличается от слова, которое принадлежит времени. Поэтому не будем захвачены словами»вчера»,«сегодня»и»завтра». Осознание данного момента существует только в свободе, а свобода – не культивирование мысли.

Тогда возникает вопрос:«Что такое действие настоящего момента?«Мы знаем лишь действие, которое от времени и памяти, – и промежуток между»вчера»и»сейчас». В этом промежутке, или в пространстве, начинается вся путаница, начинается конфликт. В действительности мы задаём вопрос:«Если вообще нет никакого промежутка – что такое действие?«Сознательный ум может сказать»Я сделал что-то спонтанно», – однако в действительности это не так; не существует такого явления, как спонтанность, поскольку ум обусловлен. Действительность – единственный факт, действительность – «теперь». И поскольку мысль не способна его встретить, она строит его образы. Промежуток между образом и тем, что есть, – это несчастье, которое создала мысль.

Видеть то, что есть без вчерашнего дня – это и есть»теперь».«Теперь» – это молчание вчерашнего дня.

Медитация – движение, которое никогда не кончается. Вы никогда не можете сказать, что вы медитируете или что вы отвели какой-то период времени для медитации. Это не в вашей власти. Её благословление не приходит к вам потому, что вы живёте упорядоченной жизнью или следуете особому распорядку или морали. Медитация приходит лишь тогда, когда ваше сердце по-настоящему открыто – открыто не ключом мысли, не застраховано от опасности при помощи интеллекта, а когда оно так же открыто, как открыто безоблачное небо; и тогда медитация приходит без вашего ведома, без вашего призыва. Но вы никогда не в состоянии удержать её, сохранить её или поклоняться ей. Если вы попытаетесь, она никогда не вернётся; что бы вы ни делали, она будет избегать вас. В медитации вы не важны, вам в ней нет места; её красота не в вас, а в ней самой. К этому вы ничего не можете прибавить. Не глядите из окна в надежде застать её врасплох, не сидите в затемнённой комнате, ожидая её; она приходит только тогда, когда вас совсем нет, и её блаженство не имеет продолжения.

Горы смотрели вниз на бесконечное синее море, расстилавшееся на мили. Холмы были почти голые, выжженные солнцем, с небольшими кустами, а в их складках виднелись деревья, спалённые солнцем и огнём; но они всё же были там, цветущие и очень спокойные. В особенности одно из них, огромный старый дуб, казалось, господствовал над всеми окружавшими его холмами. А на вершине другого холма было мёртвое дерево, сожжённое огнём; оно стояло обнажённое, серое, без единого листа. Когда вы смотрели на эти горы, на их красоту, на их линии на фоне синего неба, вам казалось, что это одинокое дерево поддерживает небо. У него было множество ветвей, но все мёртвые и оно более никогда не почувствует весну. И всё же дерево было интенсивно живым, грандиозным и прекрасным; вы чувствовали себя частью этого дерева, чувствовали себя одиноким, без всякой опоры, вне времени. Казалось, оно будет здесь вечно, как и огромный дуб в долине. Одно дерево жило, другое было мёртвым, но оба они были единственными предметами, имевшими значение среди этих обожжённых солнцем и опалённых огнём холмов, ожидающих дождей зимы. Вы видели всю жизнь, включая вашу собственную, в этих двух деревьях – одном живом, другом мёртвом. Между ними пребывала любовь, скрытая, невидимая, нетребовательная.

Под домом жила мать с четырьмя своими малышами. В день нашего прибытия они были на веранде, мать-енот с четырьмя детёнышами. Они были непосредственно дружелюбны, с острыми чёрными глазками и мягкими лапками, требуя, чтобы вы их накормили, и в то же время проявляя нервозность. Мать держалась в стороне. На следующий вечер они снова были здесь, получили еду из ваших рук, и вы чувствовали их мягкие лапки; они были готовы к ласке, к тому, чтобы их приручили. Вас же поражала их красота и их движения. Через несколько дней они полностью покорят вас, и вы чувствовали в них всю безмерность жизни.

Стоял прелестный день, и каждый кустик, каждое небольшое деревцо вырисовывались отчётливо на ярком солнце. Человек поднялся из долины вверх, на холм, к дому над расщелиной, за которой виднелся целый ряд горных вершин. Около дома стояли несколько сосен и высоких стволов бамбука.

Это был молодой человек, полный надежды, и жестокость цивилизации пока ещё не коснулась его. Что ему было нужно, так это спокойно посидеть, помолчать, погрузиться в безмолвие, и не только под воздействием этих холмов, но и через внутреннее успокоение.

«Какую роль играю я в этом мире? Каковы мои взаимоотношения со всем существующим порядком? В чём смысл этого бесконечного конфликта? У меня есть любимая; мы спим вместе. Всё же это не главное. Мне всё кажется далёким сном, гаснущим и возвращающимся, захватывающим дух в один момент и теряющим всякий смысл в следующий. Я видел, что некоторые из моих друзей принимали наркотики. Они стали глупыми, отупели. Но, может быть, я тоже отупею, даже без наркотиков, от жизненной рутины и боли собственного одиночества. Я ничего не значу среди этих многих миллионов людей; я пойду тем же путём, каким пошли другие, и я никогда не встречусь тем нетленным сокровищем, которое нельзя похитить, которое никогда не потускнеет. Поэтому я и подумал, что нужно прийти сюда, поговорить с вами – если у вас найдётся время. Я не прошу каких-либо ответов на мои вопросы. Я обеспокоен: ведь я ещё очень молод, но уже обескуражен. Вокруг себя я вижу людей старого, безнадёжного поколения с их горечью, жестокостью, лицемерием, готовностью к компромиссу и благоразумием. Им нечего мне дать, и что странно, я ничего от них не хочу. Не знаю, что мне нужно; но знаю, что жить должен очень богатой жизнью, полной значения. Я определённо не хочу поступать на какую-либо службу и добиваться положения – чтобы становиться кем-либо в этом бесформенном, бессмысленном существовании. Иногда я плачу от одиночества и красоты далёких звёзд».

Некоторое время мы сидели молча, и сосна с бамбуком уловили движение ветерка.

– Жаворонок и орёл не оставляют в полёте никакого следа; учёный же оставляет после себя след, как оставляют его и все специалисты. Вы можете идти за ними ступень за ступенью и прибавлять новые ступени к тому, что они нашли и накопили; и вам известно, более или менее, куда ведёт это накопление. Но истина не такова; на самом деле это неисследованная страна, к которой нет пути; она может находиться за следующим поворотом дороги или оказаться за тысячу миль от вас. Вам нужно продолжать идти, тогда вы найдёте её рядом с собой. Но если вы остановитесь и начертите путь для кого-то другого, или наметите свой собственный путь в жизни, она никогда не подойдёт к вам близко.

«Что это – поэтический образ или действительный факт?»

– А что думаете вы? Для нас всё должно быть приведено в скучный и банальный вид – чтобы мы могли сделать с этим что-либо практическое, что-то на этом построить или поклоняться этому. Вы можете принести в дом палку, поставить её на полку и ежедневно класть перед ней цветок, и вот через несколько дней эта палка будет иметь большое значение. Ум способен придать смысл чему угодно, но придаваемый им смысл есть бессмыслица. Когда кто-то задаёт вопрос о том, что является целью жизни, это похоже на поклонение такой палке. Ужасно то, что ум постоянно придумывает новые цели, новые значения, новые наслаждение и всегда их разрушает. Он никогда не бывает спокоен. Ум, который богат в своём спокойствии, никогда не заглядывает за пределы того, что есть. Надо быть одновременно и орлом и учёным, хорошо зная, что эти двое никогда не могут встретиться. Это не означает, что их следует разделять. Необходимы оба. Но когда учёный хочет стать орлом, а орёл оставляет свои следы, в мире воцаряется несчастье.

Вы совсем молоды. Никогда не теряйте своей простоты, чистоты, и той уязвимости, которую она приносит. Это единственное сокровище, которое человек может иметь – и должен иметь.

«Эта уязвимость и есть начало и конец всего в существовании? Это и есть единственная бесценная жемчужина, которую можно найти?»

– Вы не можете быть уязвимым без простоты; имей вы хоть тысячу переживаний, тысячу улыбок и слёз, но если вы не умираете для них, как может ум быть простым? Только чистый ум, несмотря на тысячи своих переживаний, может увидеть, что такое истина. И только истина делает ум уязвимым – то есть свободным.

«Вы говорите, что нельзя увидеть истину, не будучи простым, чистым, и нельзя быть простым, не видя истины. Это порочный круг, разве нет?»

– Простота может быть только со смертью вчерашнего дня. Но ведь мы никогда не умираем для вчерашнего дня. У нас всегда есть остаток, какие-то клочки вчерашнего дня остаются, именно это удерживает ум на якоре, в тисках времени. Поэтому время – враг простоты. Человек должен умирать каждый день для всего, что ум захватил и за что держится. Иначе свободы нет. В свободе есть уязвимость. Не так, что одно следует за другим – это одно движение, и приход и уход. Поистине проста только полнота сердца.

Медитация – это опустошение ума от известного. Известное – это прошлое. Опустошение не является концом накопления; это, скорее, означает совсем не накапливать. То, что было, опустошается только в настоящем, и не при помощи мысли, а благодаря действию – действию того, что есть. Прошлое представляет собой движение от умозаключения к умозаключению и суждение о том, что есть, на основании этого умозаключения. Всякое же суждение есть умозаключение, вывод, будь то о прошлом или о настоящем; именно этот вывод препятствует постоянному опустошению ума от известного; ибо известное – это всегда вывод, всегда определение.

Известное есть действие воли, а действующая воля – это продолжение известного, так что действие воли не в состоянии опустошить ум. Пустой ум не может быть приобретён по требованию; он появляется, когда мысль осознаёт свою собственную деятельность – не тогда, когда мыслящий осознаёт свою мысль.

Медитация есть простота, чистота настоящего момента, и поэтому она всегда одинока. Когда ум совершенно один, когда не затронут мыслью, он перестаёт накапливать. Поэтому опустошение ума всегда в настоящем. Для уединённого ума будущее, которое принадлежит прошлому, прекращается. Медитация – это движение, это не завершение, не цель, которая должна быть достигнута.

Лес был очень обширный, с соснами, дубами, кустарниками и секвойями. Всё время журчал ручеёк, сбегавший вниз по склону. Здесь же летали маленькие бабочки, синие и жёлтые; они, казалось не нашли цветов, чтобы усесться на них, и медленно спускались к долине.

Это был очень старый лес, секвойи же были ещё старше. То были огромные деревья гигантской высоты, здесь чувствовалась та особая атмосфера, которая приходит в отсутствие человека – с его ружьями, с его болтовнёй и хвастовством своим знанием. Через этот лес не было проезжей дороги; вы должны были оставить автомобиль на некотором расстоянии и идти по тропе, покрытой сосновыми иголками.

Здесь сидела сойка, предупреждавшая всех о приближении человека. Предостережение сойки оказывало действие: казалось, всякое движение животных приостанавливалось, воцарилось чувство напряжённого ожидания. Солнечный свет с трудом проникал сюда; стояла тишина, к которой вы могли почти прикоснуться.

Две рыжие белки с длинными пушистыми хвостами, спустились вниз по сосне, стрекоча, а их коготки производили скребущий звук. Они гонялись друг за другом, бегая кругами по стволу дерева вверх и вниз, бешено наслаждаясь и радуясь. Между ними существовала какая-то напряжённость – струна игры, секса и веселья. Они по-настоящему наслаждались. Зверёк сверху внезапно останавливался, наблюдая за нижним, который всё ещё двигался, затем останавливался и нижний, и они глядели друг на друга, подняв хвосты и подёргивая носиками, направленными один к другому. Острые глазки вбирали в себя сотоварища, а также всякое движение вокруг. Они поворчали на наблюдателя, сидевшего под деревом, потом забыли о нём; но они всё время чувствовали друг друга, и вы могли почти ощущать их высочайшую радость во взаимном общении. Их жилище, должно быть, находилось где-то высоко; и вот они утомились – один побежал вверх по дереву, другой же, пробежав по земле, скрылся за другим деревом.

Сойка, синяя, внимательная и любопытная, наблюдала за ними и человеком, сидевшим под деревом; теперь и она улетела с громким криком.

Надвигались тучи; через час или два можно было ждать грозу.

Она была дипломированной специалисткой по психоанализу и работала в большой клинике. Ещё совсем молодая, в современном платье выше колен, она казалась очень напряжённой; вы могли видеть, что она сильно встревожена. За столом она была излишне разговорчивой, решительно и определённо выражая своё мнение; она, похоже, ни разу не посмотрела через большое окно на цветы, на ветерок, играющий в листьях, и на высокие, тяжёлые эвкалипты, покачивающиеся на ветру. Она ела, не обращая внимания на еду, не особенно интересуясь тем, что именно она ест.

Во время беседы в небольшой соседней комнате она сказала: «Мы, психоаналитики, помогаем больным людям приспособиться к ещё более больному обществу; и иногда, возможно, очень редко, нам это удаётся. Но на самом деле любой успех – достижение самой природы. Я подвергала психоанализу многих людей. Мне не нравится то, что я делаю; но ведь нужно зарабатывать себе на жизнь, и больных людей так много. Я не верю, что можно оказать им очень значительную помощь, хотя, разумеется, мы всё время испытываем новые лекарства и химические вещества и теории. Но, не говоря о больных, я сама изо всех сих стараюсь стать другой, отличной от обыкновенного среднего человека».

– Но в самих этих усилиях стать другой, не являетесь ли вы такой же, как и все остальные? И зачем все эти усилия?

«Но если я не буду прилагать усилий, не буду бороться, я буду в точности похожа на заурядную буржуазную домохозяйку. Я хочу быть другой, и поэтому не хочу выходить замуж. Но в действительности я очень одинока – и моё одиночество побудило меня заняться этой работой».

– Значит, это одиночество постепенно подталкивает вас к самоубийству, не так ли?

Она кивнула, еле сдерживая слёзы.

– Не ведёт ли к изоляции само движение сознания в целом, не приводит ли оно к страху и к этой непрестанной борьбе за то, чтобы стать другим? Всё это является частью стремления чего-то добиться, отождествить себя с чем-то или с тем, чем человек является. Большинство психоаналитиков имеют своих учителей, и психоаналитики работают в соответствии с их теориями и с их устоявшимися школами, лишь видоизменяя их и добавляя к ним новые нюансы.

«Я принадлежу к новой школе; мы обходимся без символа, мы смотрим на реальность с точки зрения факта. Мы отвергли прежних наставников с их символами и видим человека таким, какой он есть. Но всё это тоже становится ещё одной школой; здесь же я не для того, чтобы обсуждать различные типы школ, теорий и наставников, а скорее для того, чтобы поговорить о себе самой. Я не знаю, что делать».

– Не больны ли вы точно так же, как и те пациенты, которых вы стараетесь вылечить? Не являетесь ли вы частью общества, которое, возможно, находится в ещё большем смятении, чем вы, которое ещё более больное, чем вы? Так что проблема более обширная и глубокая, не правда ли?

Вы есть результат этого огромного давления общества с его культурой и его религиями, оно управляет вами, как экономически, так и изнутри. Вам придётся заключить мир с обществом, то есть принять его болезни и жить с ними, или отвергнуть его полностью и найти новый образ жизни. Но вы не можете найти новый путь, не освободившись от старого.

То, что вы действительно хотите, – это быть в безопасности, быть защищённой, не так ли? В этом всё устремление мысли – быть другим, более умным, более хитрым, более изобретательным. В этом процессе вы пытаетесь обрести надёжную, прочную, глубокую безопасность, не так ли? Но существует ли такое вообще? Безопасность исключает порядок. Во взаимоотношениях, в вере, в убеждениях, в действии безопасности нет, и в своём стремлении к ней человек создаёт беспорядок. Безопасность порождает беспорядок, и когда вы видите этот всё возрастающий беспорядок в себе, вы хотите покончить со всем этим.

Внутри сферы сознания с её широкими или узкими границами, мысль всегда стремится найти какое-то безопасное место. Так мысль создаёт беспорядок; порядок – не результат мысли. Порядок существует, когда беспорядок окончен. Любовь не находится в сфере мысли. Как и красоты, её нельзя коснуться кистью художника. Надо отбросить тотальный беспорядок внутри себя.

Она погрузилась в глубокое молчание, углубившись в себя. Ей было трудно сдерживать струившиеся по щекам слёзы.

Сон также важен, как и бодрствование; он, возможно, даже важнее. Если в дневное время ум бдителен, собран в себе, наблюдает внутреннее и внешнее движение жизни, ночью, как благословение, приходит медитация. Ум пробуждается, – и из глубины безмолвия исходит очарование медитации, породить которое никогда не могут никакое воображение, никакой полёт фантазии. Медитация происходит всегда без участия ума, всегда её призывающего: медитация является из спокойствия сознания – и не внутри, а вне его, не на периферии мысли, но там, куда мысль не имеет доступа. Потому мы её и не помним: воспоминание всегда от прошлого, а медитация – не воскрешение прошлого. Медитация исходит из полноты сердца, а не из интеллектуального блеска и способностей. Медитация может происходить каждую ночь, но если вам дано такое благословение, каждый раз она новая – новая не потому, что отличается от старой, а потому, что не имеет отношения к старому, новая в своём многообразии и неизменной изменчивости. Так что сон становится явлением чрезвычайной важности – не сон от изнеможения и не сон, вызванный снотворным средством или физическим удовлетворением, а сон, который столь же лёгок и быстр, как восприимчиво тело. И тело делается восприимчивым вследствие бдительности. Иногда медитация также легка, как лёгкий ветерок, скользящий мимо; в других же случаях её глубина безмерна. Но если ум удерживает то или иное как воспоминание, чтобы предаваться ему, экстазу медитации приходит конец. Важно никогда не обладать им, важно не желать такого обладания. Стремление к обладанию никогда не должно проникать в медитацию, так как у медитации нет корня или какой-либо определённой сущности, которые ум мог бы удержать.

На днях, когда мы поднимались по глубокому каньону, лежащему в тени между горами по обеим сторонам, он был полон птиц, насекомых и тихой деятельности мелких животных. Вы понимались по отлогому склону всё выше и выше на огромную высоту – и уже оттуда обозревали все окрестные холмы и горы, освещённые закатным солнцем. Казалось, будто они освещены изнутри и никогда не погаснут. Но по мере того, как вы их наблюдали, свет угасал, и на западе всё ярче разгоралась вечерняя звезда. Это был прекрасный вечер, и вы как-то чувствовали, что вся вселенная находится здесь, подле вас и странное спокойствие окутывало вас.

Мы не имеем света внутри себя – у нас есть искусственный свет, идущий от других; свет знания, свет, который дают талант и способности. Весь свет подобного рода угасает и становится болью. Свет мысли превращается в собственную тень. Но свет, никогда не угасающий, глубинное внутреннее сияние, который на рынке не купить, не может быть показан другому. Вы не можете искать его, не можете культивировать его; вам невозможно вообразить его или размышлять о нём, ибо для ума он недостижим.

Это был довольно известный монах; он жил и в монастыре и в уединении вне монастыря; то был ищущий, глубоко серьёзный человек.

«То, что вы говорите о медитации, кажется истинным; она недостижима. Это означает, что не должно быть никаких исканий, никаких желаний, никаких жестов в её сторону – будь то в виде преднамеренного сидения в одной позе или в виде особого отношения к жизни или к себе, не так ли? Так что же делать? Зачем тогда какие-либо слова вообще?»

– Вы ищете от пустоты, стараясь заполнить эту пустоту или убежать от неё. Это внешнее движение, порождённое внутренней нищетой, оказывается надуманным, рассудочным, двойственным. Это – конфликт и он не имеет конца. Поэтому – не стремитесь! Но энергия, которая устремлена наружу, обращается внутрь, выискивая, исследуя, требуя чего-то, что она называет»внутренним». Эти два движения – по существу одно и то же. Оба они должны прийти к концу.

«Вы предлагаете просто довольствоваться этой пустотой?»

– Конечно, нет.

«Так что пустота остаётся – и неизменное отчаяние тоже. Это отчаяние даже будет больше, если нам нельзя искать!»

– Отчаяние ли это, если вы видите истину того, что как внутреннее, так и внешнее движение не имеют смысла? Является ли это довольством тем, что есть? Является ли это приятием пустоты? Ничего подобного. Итак: вы отвергли движение вовне, движение внутрь, приятие; вы отвергли все движения ума, стоящего перед этой пустотой. И тогда сам ум пуст – потому что это движение и есть сам ум. Ум пуст от всякого движения, – и поэтому нет никакой сущности, чтобы инициировать какое-то движение. Пусть он и остаётся пустым. Дайте ему быть пустым. Ум очистил себя от прошлого, от будущего и от настоящего; он очистил себя и от становления, но становление – это время. Поэтому нет никакого времени, нет измерения. Тогда – является ли это пустотой?

«Такое состояние часто приходит и уходит. Даже если это и не пустота, это, несомненно, и не экстаз, о котором вы говорите».

– Забудьте всё, что было сказано. Забудьте и то, что оно приходит и уходит. Когда оно приходит и уходит, оно – от времени; тогда есть наблюдающий, который говорит: «Вот оно здесь, вот оно ушло». Этот наблюдающий – это тот, кто измеряет, сравнивает и оценивает. Поэтому здесь нет пустоты, о которой мы говорим.

«Вы погружаете меня в бесчувствие?» И он засмеялся.

– Когда нет ни меры, ни времени – есть ли тогда у пустоты граница или очертания? Тогда назовёте ли вы её пустой или»ничем»вообще? Тогда в ней есть всё и нет ничего.

Ночью прошёл совсем небольшой дождь, и сейчас, ранним утром, просыпаясь, вы чувствовали сильный запах сумаха, шалфея и влажной земли. Это был краснозём, а краснозём, кажется, издаёт более сильный запах, чем бурая почва. Солнце окрашивало сейчас холмы необыкновенным красно-коричневым цветом, и каждое дерево, каждый куст сверкали, омытые дождём прошлой ночи, – и всё взрывалось радостью. Дождей не было уже шесть или восемь месяцев, и можете себе представить, как ликовала земля, и не только земля, но и всё на ней – огромные деревья, высокие эвкалипты, перечные деревья и виргинские дубы. Казалось, будто в это утро и птицы поют по-иному; когда вы смотрели на холмы и далёкие синие горы, вы как бы терялись в них. Вы не существовали – и не существовало никого вокруг вас. Была только эта красота, эта безмерность, только распростёртая во всю ширь земля. В это утро от холмов, тянувшихся на многие мили, пришло спокойствие, которое встречалось с вашим собственным спокойствием. То было подобно встрече земли с небесами, и этот экстаз был благословением.

В тот вечер, когда вы поднимались по каньону к горам, красная земля под вашими ногами была влажной и мягкой, податливой и полной обещания. Много миль вы поднимались вверх по крутому уклону, затем внезапно спускались вниз. За поворотом вы неожиданно оказывались посреди этого полнейшего безмолвия, которое уже опускалось на вас, и по мере того, как вы входили в глубокую долину, оно становилось всё более проникающим, более настоятельным, более настойчивым. Мысли не было – было лишь это безмолвие. Когда вы шли вниз, казалось, что оно покрывает всю землю, и было удивительно, какими тихими стали каждое дерево и каждая птица. Не чувствовалось ни малейшего ветерка среди деревьев, и с наступлением темноты деревья замыкались в своём уединении. Странно, как днём они приветствуют вас, а теперь, в своих фантастических очертаниях, стали далёкими, отстранёнными и замкнутыми. Прошли три охотника, со своими мощными луками и стрелами, на лбах у них были укреплены электрические фонари. Они отправлялись убивать ночных птиц – и как будто совершенно не воспринимали окружавшие их красоту и безмолвие. Они были поглощены только убийством, и казалось, всё наблюдает за ними с ужасом и сожалением.

Этим утром в дом пришла группа молодых людей. Их было около тридцати, студенты разных университетов. Они выросли в этом климате; они были сильными, плотными, высокими, полными энтузиазма людьми. Только один или двое из них сели на стулья, большинство же разместилось на полу, и девушкам в их мини-юбках сидеть было неудобно. Говорил один из юношей – его губы дрожали, а голова была опущена.

«Я хочу жить другой жизнью. Я не хочу быть захваченным сексом, наркотиками, бешеной конкуренцией. Я хочу жить вне этого мира, но всё-таки я захвачен им. Я занимаюсь сексом, а на следующий день оказываюсь в глубокой депрессии. Я знаю, что я хочу жить мирно, с любовью в сердце, однако меня разрывают на части мои страсти, на меня оказывает давление общество, в котором я живу. Я хочу повиноваться этим страстям, и всё же восстаю против них. Я хочу жить на горной вершине, однако я всегда спускаюсь в долину, потому что моя жизнь там. И я не знаю, что мне делать. Мне всё надоело. Родители не в состоянии мне помочь, не могут помочь и профессора, с которыми я иногда пробую обсуждать эти вопросы. Они так же несчастны, как и я; они пребывают в таком же смятении, фактически, даже в большем, поскольку они гораздо старше меня».

– Что важно, так это не делать заранее каких-либо выводов, не принимать решения в пользу секса или против него, не быть втянутым в умозрительные идеологии. Давайте взглянем на всю картину нашего существования. Монах принял обет безбрачия, полагая, что для обретения небес ему нужно остерегаться контакта с женщиной; но всю оставшуюся жизнь он борется против своих физических потребностей, он в конфликте с небом и землёй и проводит остаток дней во тьме, стремясь к свету. Каждый из нас втянут в эту идеологическую борьбу, в точности так же, как ей захвачен и монах, сжигаемый желанием, и пытающийся подавить это желание ради обещанных небес. У нас имеется физическое тело – и оно предъявляет свои требования. Их поощряет и на них влияет общество, в котором мы живём, реклама, полунагие девицы, настойчивая погоня за весельем, развлечениями, забавами, сама мораль этого общества, мораль общественного порядка, который есть беспорядок и безнравственность. Наше физическое возбуждение стимулируется – более вкусной и обильной пищей, напитками, телевидением. Всё современное существование фокусирует ваше внимание на сексе. Вас возбуждают всеми дозволенными способами – книгами, разговорами, всем этим обществом крайней вседозволенности. Всё это окружает вас, нет смысла просто закрывать глаза на это. Вам необходимо увидеть весь этот образ жизни в целом, с его абсурдными верованиями, разделениями, крайней бессмысленностью жизни, проводимой в какой-нибудь конторе или на фабрике. А в конце всего этого – смерть. Вам нужно очень ясно увидеть всю эту путаницу.

Теперь посмотрите в это окно и взгляните на эти чистые горы, свежевымытые ночным дождём, на этот необычайный свет Калифорнии, какого нет нигде более. Увидьте красоту света на этих холмах. Вы сможете ощутить запах свежего воздуха и обновления земли. Чем более вы живы для всего этого, чем более восприимчивы к этому восхитительному, необычайному свету, к красоте, чем более вы с ними, тем более повышается ваше восприятие. Это тоже нечто чувственное, точно так же, как и смотреть на девушку. Вы не можете откликаться своими чувствами на эту гору, а затем отсекать их, когда вы видите девушку; делая так, вы разделяете жизнь, но в разделении – печаль и конфликт. Когда вы отделяете вершину горы от долины, вы – в состоянии конфликта. Сказанное не означает, что вы должны избегать конфликта или убегать от него, или же забывать себя в сексе или в какой-то другой страсти, чтобы этим отсечь себя от конфликта. Понимание конфликта не означает, что вы живёте растительной жизнью или уподобились корове.

Понять всё это – значит не быть вовлечённым в это, не зависеть от этого. Это значит никогда ничего не отрицать, никогда не делать каких-либо выводов, не искать какого-то идеологического, словесного состояния или принципа, согласно которому вы постараетесь жить. И само восприятие всей этой развёрнутой карты являет собой разумность. Именно эта разумность будет действовать – а не умозаключение, не решение, не идеологический принцип.

Наши тела, как и наши умы и наши сердца, стали тупыми от воспитания, от приспособления к установленному общественному стереотипу, который отвергает чувствительность сердца. Этот стереотип посылает нас на войну, разрушая всю нашу красоту, нежность и радость. Наблюдение всего этого – не словесное или интеллектуальное, но подлинное, – сообщает нашему уму и телу высокую степень восприимчивости. Тогда тело будет требовать пищу надлежащего рода; тогда ум не будет захвачен словами, символами, банальностью мысли. Тогда мы будем знать, как жить в долине и на вершине горы; тогда не будет никакого разделения, никакого противоречия между двумя людьми.