VIII

Кто кого?

Лучшая из возможностей, когда–либо дарованных миру, была потеряна, потому что стремление к равенству погубило надежду па свободу.

(Лорд Эктон)

Примечательно, что один из самых распространенных упреков в адрес конкуренции состоит в том, что она "слепа". В этой связи уместно напомнить, что у древних слепота была атрибутом богини правосудия. И хотя у конкуренции и правосудия, быть может, и по найдется других общих черт, но одно не вызывает сомнений: они действуют невзирая па лица. Это значит, что невозможно предсказать, кто обретет удачу, а кого постигнет разочарование, что награды и взыскания не распределяются в соответствии с чьими–то представлениями о достоинствах и недостатках конкретных людей, так же как нельзя заранее сказать, принимая закон, выиграет или проиграет конкретный человек в результате его применения. И это тем более верно, что в условиях конкуренции удача и случай оказываются порой не менее важными в судьбе конкретного человека, чем его личные качества, такие, как мастерство или дар предвидения.

Выбор, перед которым мы сегодня стоим, — это не выбор между системой, где все получат заслуженную долю общественных благ в соответствии с неким универсальным стандартом, и системой, где доля благ, получаемых индивидом, зависит в какой–то мере от случая. Реальная альтернатива — это распределение благ, подчиненное воле небольшой группы людей, и распределение, зависящее частично от способностей и предприимчивости конкретного человека, а частично от непредвиденных обстоятельств. И хотя в условиях конкуренции шансы в действительности не равны, поскольку такая система неизбежно построена па частной собственности и ее наследовании (впрочем, последнее, может быть, не так уж неизбежно), создающих естественные различия "стартовых" возможностей, но это дела не меняет. Неравенство шансов удается в какой–то мере нивелировать, сохраняя и имущественные различия, и безличный характер самой конкуренции, позволяющей каждому испытать судьбу без оглядки на чьи–либо мнения.

Конечно, в конкурентном обществе перед богатыми открыты более широкие возможности, чем перед бедными. Тем не менее бедный человек является здесь гораздо более свободным, чем тот, кто живет даже в более комфортных условиях в государстве с планируемой экономикой. И хотя в условиях конкуренции вероятность для бедняка неожиданно разбогатеть меньше, чем для человека, который унаследовал какую–то собственность, все же это возможно, причем конкурентное общество является единственным, где это зависит только от него, и никакие власти не могут помешать ему испытать счастье. Только окончательно позабыв, что означает несвобода, можно не замечать очевидного факта, что неквалифицированный и низкооплачиваемый рабочий в нашей стране обладает неизмеримо большими возможностями изменить свою судьбу, чем многие мелкие предприниматели в Германии или высокооплачиваемые инженеры в России. Идет ли речь о смене работы или места жительства, об убеждениях или проведении досуга, — пусть во всех этих случаях для реализации своих намерений приходится платить высокую цену (слишком высокую, скажут некоторые), зато перед человеком в конкурентном обществе нет непреодолимых препятствий, и желание внести в свою жизнь не санкционированные властями изменения не грозит ему лишением свободы или физической расправой.

Социалисты совершенно правы, когда они заявляют, что для осуществления их идеала справедливости будет достаточно упразднить доходы от частной собственности, а трудовые доходы оставить на нынешнем уровне[36]. Только они забывают, что, изымая средства производства у частных лиц и передавая их государству, мы поставим государство в положение, когда оно будет вынуждено распределять все доходы. Власть, предоставленная таким образом государству для целей "планирования", будет огромной. И неверно думать, что власть при этом просто перейдет из одних рук в другие. Это будет власть совершенно нового типа, незнакомая нам, ибо в конкурентном обществе ею не наделен никто. Ведь когда собственность принадлежит множеству различных владельцев, действующих независимо, ни один из них не обладает исключительным правом определять доходы и положение других людей. Максимум, что может владелец собственности, — это предлагать людям более выгодные условия, чем предлагают другие.

Паше поколение напрочь забыло простую истину, что частная собственность является главной гарантией свободы, причем не только для тех, кто владеет этой собственностью, но и для тех, кто ею не владеет. Лишь потому, что контроль над средствами производства распределен между многими не связанными между собою собственниками, никто не имеет над нами безраздельной власти и мы как индивиды можем принимать решения и действовать самостоятельно. Но если сосредоточить все средства производства в одних руках, будь то диктатор или номинальные "представители всего общества", мы тут же попадаем под ярмо абсолютной зависимости.

Нет никаких сомнений, что представитель национального или религиозного меньшинства, не имеющий собственности, но окруженный другими членами этого сообщества, у которых есть собственность и, следовательно, возможность дать ему работу, будет более свободным, чем в условиях, когда частная собственность упразднена и он только считается владельцем доли национальной собственности. Или что власть надо мной мультимиллионера, живущего по соседству и, может быть, являющегося моим работодателем, гораздо меньше, чем власть маленького чиновника, за спиной которого стоит огромный аппарат насилия и от чьей прихоти зависит, где мне жить и работать. Но разве мне нужно разрешение, чтобы жить и работать? И кто станет отрицать, что мир, где богатые имеют власть, лучше, чем мир, где богаты лишь власть имущие?

Наблюдать за тем, как эту истину открывает для себя Макс Истмэн, старый коммунист, — грустно, и в то же время это вселяет надежду: "Для меня теперь стало очевидно — хотя к этому выводу я шел очень медленно, — что институт частной собственности является одним из основных факторов, обеспечивших людям те относительные свободы и равенство, которые Маркс думал расширить беспредельно, упразднив этот институт. Удивительно, что Маркс был первым, кто это понял. Именно он. оглядываясь назад, сообщил нам, что развитие частнособственнического капитализма с его свободным рынком подготовило развитие всех наших демократических свобод. Но, глядя вперед, он ни разу не задался вопросом, что если это так, то не исчезнут ли эти свободы с упразднением свободного рынка"[37].

Иногда на это возражают, что пет причин, заставляющих в ходе планирования определять доходы индивидов. Действительно, социальные n политические трудности, встающие при распределении национального дохода между людьми, настолько очевидны, что даже самый ярый сторонник планирования задумается, прежде чем поручить какой–то инстанции такую задачу. Всякий, кто это понимает, пожалуй, ограничит планирование производственной сферой, задачами "рациональной организации производства", предоставив сферу распределения, насколько это возможно, действию безличных сил. Н хотя невозможно управлять производством, не управляя в какой–то степени потреблением, и никакой сторонник планирования не согласится отдать потребление целиком на волю рынка, здесь будет выработано, по–видимому, компромиссное решение, предполагающее надзор за соблюдением принципов равенства в справедливости, пресечение случаев слишком неравномерного распределения и установление определенных пропорций между вознаграждением основных классов общества. Но ответственность за процессы распределения, происходящие внутри классов или более мелких общественных групп, планирующие органы вряд ли смогут взять па себя.

Как мы уже видели, тесная взаимозависимость всех экономических явлений не дает ограничить планирование заранее очерченной областью. Когда ограничение свободы рыночных отношений доходит до определенной критической точки, мы вынуждены распространять контроль все дальше и дальше, пока он не станет поистине всеобъемлющим. Действие этих чисто экономических причин, не дающих ограничить сферу планирования, подкрепляется определенными социальными пли политическими тенденциями, которые по мере роста контроля становятся все более ощутимыми.

Когда становится очевидно, что позиция индивида в обществе определяется не действием безличных сил, не балансом конкурентных отношений, но сознательными решениями властей, отношение людей к своему положению неизбежно меняется. Б жизни всегда найдется неравенство, несправедливое, по мнению тех, кто от пего страдает, так же как и разочарование, которое кажется незаслуженным. Но когда такие вещи происходят в обществе, живущем по принципу сознательного руководства, реакция людей на них будет совершенно особой.

Несомненно, легче сносить неравенство, если оно является результатом действия безличных сил. И оно сильнее ранит достоинство человека, когда является частью какого–то замысла. Если в конкурентном обществе фирма сообщает человеку, что она не нуждается более в его услугах, в этом нет в принципе ничего оскорбительного. Правда, продолжительная массовая безработица может вызывать и иные психологические эффекты, по введение централизованного планирования не лучший способ бороться с ними. Безработица пли сокращение доходов, неизбежные в любом обществе, менее унизительны, когда они выступают как результат стихийных процессов, а не сознательных действии властей. Каким бы горьким ни был такой опыт в условиях конкуренции, в планируемом обществе он будет безусловно горше, ибо там индивиды будут судить о других индивидах, являются ли они полезными, причем не для конкретной работы, а вообще. Позиция человека в обществе будет навязана ему кем–то другим.

Люди готовы покорно сносить страдания, которые могут выпасть на долю каждого. По невзгоды, вызванные постановлениями властей, принимать гораздо труднее. Плохо быть винтиком в безличной машине, по неизмеримо хуже быть навсегда привязанным к своему месту и к начальству, которого ты не выбирал. Недовольство человека своей долей возрастает многократно от сознания, что его судьба зависит от действий других.

Ступив во имя справедливости па путь планирования, правительство не сможет отказаться нести ответственность за судьбу и положение каждого гражданина. В планируемом обществе мы все будем твердо знать, что наше сравнительное благосостояние зависит не от случайных причин, по от решения властей. И все наши условия, направленные на улучшение нашего положения, будут продиктованы не стремлением предвидеть неконтролируемые обстоятельства и подготовиться к ним, а желанием завоевать благосклонность начальства. Кошмар, предсказанный английскими политическими мыслителями XIX в., — государство, в котором "путь к преуспеянию и почету пролегает только через коридоры власти"[38], — будет воплощен тогда с такой полнотой, какая им и не спилась. Впрочем, все это более чем знакомо жителям стран, проделавших с тех пор эволюцию к тоталитаризму.

Как только государство берет на себя задачу планирования всей экономической жизни, главным политическим вопросом становится вопрос о надлежащем положении различных индивидов и общественных групп. И поскольку вопрос, кому что причитается, решается государственным аппаратом монопольно, то государственная власть, власть чиновников, становится единственной формой власти, к которой может стремиться в таком обществе человек. Не будет ни одного экономического или социального вопроса, который не приобретет здесь политической окраски в том смысле, что его решение будет зависеть исключительно от того, в чьих руках находится аппарат принуждения и чьи взгляды будут всегда одерживать верх.

Кажется, сам Ленин ввел в России в употребление известную фразу "Кто кого?", которая в первые годы советской власти выражала главную проблему социалистического общества[39]. Действительно, кто планирует n кто выполняет план? Кто руководит и кто подчиняется? Кто устанавливает нормы жизни для других и кто живет так, как ему ведено жить? Все это может решать только верховная власть.

Не так давно один американский политолог расширил ленинскую формулировку, сказав, что всякое правительство решает проблему "кому, что, когда и как причитается". В какой–то степени это верно. Всякое правительство влияет на положение различных людей, и при любой системе вряд ли найдется какой–то аспект нашей жизни, на который не могло бы повлиять правительство. В той мере, в какой правительство вообще действует, оно влияет на то, "кому, что, когда и как причитается".

В этой связи, однако, нужно сделать два замечания. Во–первых, конкретные меры правительства не обязательно должны быть–нацелены на интересы конкретных индивидов. Но это мы уже достаточно подробно обсуждали. И во–вторых, либо правительство определяет все, что каждый человек будет получать в любое время, либо оно определяет лишь некоторые вещи, которые в известное время получат некоторые люди. Иначе говоря, это вопрос о пределах власти правительства, от решения которого зависит различие между либеральной: н тоталитарной системами.

Это различие двух систем в полной мере проявляется в сетованиях на", "искусственное разделение экономики и политики", объединяющих нацистов и социалистов, так же как и в их требованиях "ставить политику выше экономики". Такая фразеология, по–видимому, должна означать, что сейчас экономическим силам позволено действовать не по указке правительства и даже вразрез с правительственной политикой, преследуя собственные цели. Альтернативой является, однако, не просто монополия власти правительства в экономической сфере, по полный контроль правящей верхушки над всеми целями человека вообще и над его положением в обществе.

Очевидно, что правительство, взявшееся руководить экономикой, будет использовать свою власть для осуществления какого–то идеала справедливого распределения. Но как оно будет это делать? Какими будет руководствоваться принципами? Сможет ли найти сознательные ответы на бесчисленные вопросы, которые будут при этом возникать? И существует ли шкала ценностей, приемлемая для разумных людей, которая оправдает новую иерархическую структуру общества и удовлетворит стремление к справедливости?

Есть только один общий принцип, одно простое правило, которое позволит дать действительно определенный ответ на все эти вопросы: равенство, полное и безоговорочное равенство всех индивидов во всем, что поддается человеческому контролю. И если бы все люди были согласны в своем стремлении к этому идеалу (мы не обсуждаем сейчас вопрос, осуществим ли он практически, т. е. например, будет ли обеспечено при этом стимулирование), он позволил бы наполнить неясную идею справедливого распределения довольно четким содержанием и дал бы в руки планирующим органам руководящую нить. Но дело в том, что люди вовсе не стремятся к такого рода механическому равенству. Никакое социалистическое движение, на знамени которого был начертан лозунг полного и всеобщего равенства, никогда не получало серьезной поддержки в массах. Социализм обещал не равное, а лишь более равное, более справедливое распределение. Не равенство в абсолютном смысле, но "большее равенство" — вот цель, па которую в действительности направляют свои усилия социалисты.

И хотя эти идеи звучат похоже, но с точки зрения рассматриваемой нами проблемы они предельно различны. Если принцип абсолютного равенства делает задачу планирования определенной, то "большее равенство" — это чисто негативная формулировка, выражающая не более чем недовольство существующим положением вещей. Но поскольку мы не готовы принять полное равенство как цель, то у нас не может быть и готовых ответов на вопросы, которые встанут в ходе планирования.

Это не просто игра словами. Мы подошли здесь к существу проблей, скрытому обычно благодаря схожести терминов. В самом деле, согласившись с принципом полного равенства, мы тут же получаем ответы на все вопросы, важные для планирования, приняв же формулу "большего равенства", мы не сможем ответить практически ни па одни из них, ибо содержание ее столь же неясно, как и содержание выражений "общественное благо" и "всеобщее благосостояние". Эта формула не освобождает нас от необходимости решать в каждом конкретном случае, каковы сравнительные достоинства тех или иных индивидов или групп, и не дает никакого ключа к такому решению. Самое большее, что мы можем из нее извлечь, это указание забрать как можно больше у богатых. По когда дело дойдет до дележа "добычи", проблема встанет во всей остроте, как будто никакого принципа "большего равенства" никогда не существовало.

Как правило, людям, оказывается, трудно поверить, что у нас пет моральных принципов, позволяющих решать такие вопросы, — если и не абсолютно надежно, то по крайней мере более удовлетворительно, чем они решаются в конкурентной системе. В самом деле, разве у нас нет представлений о "правильной цене" или "справедливом вознаграждении"? И разве не можем мы довериться свойственному людям чувству справедливости? Ведь даже если сейчас мы и не пришли к согласию насчет того, что является справедливым в каком–то конкретном случае, разве не вырастут стандарты справедливости из общих моральных представлений, когда люди увидят, как их идеи воплощаются в жизнь?

К сожалению, для этих надежд нет оснований. Те стандарты, которые у пас есть, порождены конкурентной системой и не могут не исчезнуть вместе с ней. То, что мы называем справедливой ценой пли справедливым вознаграждением, — это попросту привычные цена или вознаграждение, которых мы вправе ожидать, опираясь на прошлый опыт, или же такие цепа и вознаграждение, которые существовали бы в отсутствие монополии. Единственным исключением является в данном случае требование, чтобы рабочие получали полностью "продукт своего труда", сформулированное на заре социалистического движения. Однако сегодня найдется очень мало социалистов, считающих, что в социалистическом обществе доходы в каждой отрасли будут делиться между рабочими. Дело в том, что в капиталоемких отраслях рабочие станут тогда получать больше, чем в отраслях, требующих меньших капиталовложений, а это с социалистических позиций считается несправедливым. Так что это требование теперь признано ошибочным. Но если рабочему конкретной отрасли отказано в праве на получение его доли и всякая прибыль от капитала должна делиться между всеми трудящимися, проблема критериев распределения вновь встает со всей остротой.

В принципе можно было бы установить "правильную цепу" па какой–нибудь конкретный товар или "справедливое вознаграждение" за конкретную услугу, если бы было заранее известно, сколько требуется этого товара или этих услуг безотносительно к их себестоимости. Тогда орган, осуществляющий планирование, мог бы решить, какая цена или объем заработной платы требуются, чтобы обеспечить спрос. Поэтому, чтобы устанавливать "справедливые" цены и вознаграждения, надо решать, сколько выпускать товаров каждого вида. И если будет принято решение, что требуется, скажем, меньше архитекторов или часовщиков и что существующую потребность можно удовлетворить при помощи тех работников, которые согласятся получать более низкую зарплату, то "справедливое" вознаграждение окажется соответственно более низким. Устанавливая иерархию и приоритеты различных целей в производственной сфере, орган, осуществляющий планирование, определяет тем самым, интересы каких социальных групп являются более важными. И, рассматривая человека "не только как средство", он будет принимать во внимание социальные последствия своих решений. Но это означает, что планирование предполагает прямой контроль над условиями существования различных людей.

Это относится к положению не только профессиональных групп, но и отдельных людей. Вообще. мы почему–то склонны считать, что доходы представителей одной профессии являются более или менее одинаковыми. Между тем разница в доходах преуспевающего и неудачливого врача пли архитектора, писателя или артиста, боксера или жокея, так же как и водопроводчика или садовника, бакалейщика или портного — не меньшая, чем разница в доходах класса собственников и класса неимущих. И хотя в ходе планирования будут несомненно предприниматься попытки стандартизации путем введения квалификационных категорий, суть дела от этого не меняется. Дискриминация индивидов будет проводиться как сознательный принцип, — неважно, какими средствами: отнесением их к категории или установлением доходов каждого.

Вряд ли стоит рассуждать дальше о вероятности того, что люди, живущие в свободном обществе, окажутся под таким контролем. Или о том. смогут ли они при этом остаться свободными. Обо всем этом писал примерно сто лег тому назад Джон Стюарт Милль, и слова его по–прежнему актуальны: "Люди, может быть, готовы бы были принять раз навсегда установленный закон, например о равенстве, как они принимают игру случая или внешнюю необходимость; но чтобы кучка людей взвешивала всех остальных на весах и давала бы одним больше, другим меньше по своей прихоти и усмотрению, — такое возможно вынести только от сверхчеловеков, за спиной которых стоят ужасные сверхъестественные силы"[40].

Пока социализм оставался мечтой ограниченной и сравнительно однородной группы людей, все эти противоречия не приводили к открытым конфликтам. И только когда политика социалистов получила поддержку множества различных групп, составляющих большинство населения, противоречия эти начали всплывать на поверхность. И все они скоро сфокусируются в единственном вопросе: какой именно из множества идеалов должен подчинить себе все остальные, чтобы мобилизовать все ресурсы и все население страны? Ведь для успешного планирования нужна единая, общая для всех система ценностей — именно поэтому ограничения в материальной сфере так непосредственно связаны с потерей духовной свободы.

Будучи благовоспитанными родителями стихийного, неотесанного движения, социалисты надеются решить проблему традиционно — путем воспитания. Но что способно здесь дать воспитание? Мы можем сегодня с уверенностью сказать, что знания не создают этических ценностей, что никаким обучением нельзя заставить людей придерживаться одинаковых взглядов на моральные проблемы, которые возникнут в результате сознательной регуляции всех аспектов жизни общества. Оправдать конкретный план может не рациональное убеждение, но только слепая вера. И в самом деле, социалисты сами первыми признали, что задачи, которые они перед собой ставят, требуют единого мировоззрения, единой системы ценностей. Пытаясь организовать на основе единого мировоззрения массовое движение, они разработали эффективные средства идеологического внушения, которыми затем так успешно воспользовались нацисты и фашисты.

Действительно, как в Германии, так и в Италии нацистам и фашистам не пришлось много выдумывать. Основные формы политического движения нового типа, пронизывающего все стороны жизни, в обеих странах были уже введены социалистами. Идея политической партии, охватываю щей все стороны существования человека — от колыбели до могилы, — руководящей всеми его взглядами и готовой превратить решительно любую проблему в вопрос партийной идеологии, — эта идея тоже была осуществлена социалистами. Как сообщает с гордостью один австрийский публицист социалистического толка, описывая социалистическое движение у себя па родине, его "характерной чертой было то, что специальные организации создавались в любой сфере деятельности рабочих и служащих"[41].

Хотя австрийские социалисты могли пойти в этом отношении и дальше других, но ситуация была во всех странах примерно одна и та же. Вовсе не фашисты, а социалисты стали собирать детей, начиная с самого нежного возраста, в политические организации, чтобы воспитывать их как настоящих пролетариев. И не фашисты, а социалисты первыми придумали организовывать спортивные занятия, игры и экскурсии в рамках деятельности партийных клубов, чтобы изолировать своих членов от чуждых влияний. Социалисты первыми настояли, чтобы члены партии приветствовали друг друга и обращались друг к другу, используя специальные формулы. И они же, насаждая свои "ячейки" и осуществляя контроль за частной жизнью, создали прототип тоталитарной партии. "Валила" и "Гитлерюгенд," "Дополаворо" и "Крафт дурх Фройде", униформа и военизированные "штурмовые отряды", — не более чем повторение того, что уже задолго до этого было изобретено социалистами[42].

Пока социалистическое движение в стране связано с интересами конкретной социальной группы, — включающей обычно высококвалифицированных промышленных рабочих, — проблема выработки единого взгляда на статус различных индивидов в новом обществе остается довольно простой. Движение непосредственно заинтересовано в повышении относительного социального статуса конкретной группы. Но характер проблемы изменяется, когда, по мере развития движения, всем становится очевидно, что доход и общественное положение всякого человека будут определяться государственным аппаратом принуждения, и тогда каждый, желая сохранить или улучшить свое положение, стремится стать членом организованной группы, способной влиять на государственную машину и даже контролировать ее в своих интересах.

В перетягивании каната, которое начнется вслед за этим, вовсе не обязательно победят интересы беднейших или самых многочисленных групп. Не обязательно также сохранятся позиции старых социалистических партий, открыто представляющих интересы конкретных социальных групп, несмотря на то, что они первыми проложили этот путь, разработали идеологию и бросили клич всему рабочему классу. Сами. их успехи и их требование принимать идеологию целиком несомненно вызовут мощное контрдвижение — но не со стороны капиталистов, а со стороны многочисленных неимущих слоев, которые увидят для себя угрозу в наступлении элиты промышленных рабочих.

Теория и тактика социализма, даже если они не заражены марксистской догматикой, исходят из идеи деления общества на два класса, интересы которых лежат в одной области, но являются антагонистическими, — класса капиталистов и класса промышленных рабочих. Социализм всегда рассчитывал на быстрое исчезновение старого среднего класса и совершенно проглядел возникновение нового среднего класса — бесчисленной армии конторских служащих и машинисток, администраторов и учителей, торговцев и мелких чиновников, а также представителей низших разрядов различных профессий. В течение определенного времени этот класс поставлял лидеров для рабочего движения. Но по мере того как становилось все яснее, что положение этого класса ухудшается по сравнению с положением промышленных рабочих, идеалы рабочего движения потеряли для этих слоев свою привлекательность. И хотя все они остаются социалистами в том смысле, что выражают недовольство капиталистической системой и требуют распределения материальных благ в соответствии со своим представлением о справедливости, однако само это представление оказалось совсем непохожим на то, которое нашло воплощение в практике старых социалистических партий.

Средства, которые старые социалистические партии успешно использовали, стремясь улучшить положение одной профессиональной группы, оказываются негодными для поддержки всех. Поэтому неизбежно возникают конкурирующие социалистические партии и движения, выражающие ущемленные интересы других слоев. В распространенном утверждении, что фашизм и национал–социализм — это разновидности социализма для среднего класса, — есть изрядная доля истины, за исключением только того, что в Италии и Германии поддержку этим новым движениям оказывают группы, экономически уже переставшие быть средним классом. Но действительно, это был во многом бунт нового лишенного привилегий класса против рабочей аристократии, порожденной профсоюзным движением в промышленности.

Можно не сомневаться, что ни один экономический фактор не повлиял так на развитие этого движения, как зависть не слишком преуспевающего представителя свободной профессии — какого–нибудь инженера или адвоката с университетским образованием и вообще "пролетариев умственного труда" — к машинисту, наборщику или другим членам мощных профсоюзов, имевшим в несколько раз больший доход. А кроме того, в первые годы нацистского движения рядовой его член был несомненно беднее, чем средний тред–юнионист или член старой социалистической партии, — обстоятельство тем более мучительное, что он зачастую знавал лучшие дни и нередко жил в обстановке, напоминавшей ему о прошлом.

Выражение "классовая борьба наизнанку", бытовавшее в Италии в период становления фашизма, указывает на очень важную особенность этого движения. Конфликт между фашистской (или национал–социалистской) партией и старой социалистической партией был типичным н неизбежным столкновением между социалистическими фракциями вообще. У них не было расхождения в том, что именно государство должно определять положение человека в обществе. Но между ними были (н всегда будут) глубокие расхождения в определении конкретного места конкретных классов и групп.

Старым вождям социализма, всегда считавшим свои партии потенциальным авангардом будущего более широкого движения к социализму, трудно понять, почему каждый раз распространение социалистических методов на новые области восстанавливает против них широкие неимущие классы. Однако в то время как они, подобно профсоюзным лидерам, обычно легко договаривались о совместных действиях с работодателями в своих отраслях промышленности, широкие слои общества оставались ни с чем. Этим людям казалось (и не без основания), что наиболее процветающая часть рабочего движения принадлежит скорее к эксплуататорам, чем к эксплуатируемым[43].

Недовольство низов среднего класса, из которых в основном вышли сторонники фашизма и национал–социализма, было усилено тем обстоятельством, что по своему образованию они стремились к руководящим постам и сознавали себя потенциальными членами правящей элиты. В то же время младшее поколение, воспитанное на социалистических идеях и презирающее "делячество", отказалось от свободного предпринимательства, чреватого риском, и устремилось к должностям с гарантированной зарплатой, обещавшим стабильность, требуя при этом доходов и власти, на которые им, по их мнению, давало право образование. Они верили в организованное общество, но рассчитывали занять в нем совсем не то место, которое было им уготовано социалистами. Взяв на вооружение методы старого социализма, они собирались применить их в интересах другого класса. Движение это было способно привлечь всех, кто, соглашаясь с идеей государственного контроля над экономической деятельностью, не разделял целей, на достижение которых рабочая аристократия собиралась направить свои политические силы.

Уже в момент своего возникновения новое социалистическое движение имело несколько преимуществ. Социализм рабочего класса, выросший в демократическом и свободном мире, приспособил к нему свою тактику и перенял многие либеральные идеи. Его лидеры все еще верили, что построение социалистического общества решит все проблемы. В то же время фашизм и национал–социализм рождались в обществе все более регулируемом и начинавшем сознавать, что демократический и международный социализм стремятся к несовместимым целям. Их тактика развивалась в мире, где уже доминировала социалистическая политика со всеми вытекающими из этого проблемами. Они не тешили себя надеждой на возможность демократического решения проблем, требующего от людей большего согласия, чем от них можно ожидать. Не было у них и иллюзий — ни насчет возможности разумно определять относительную ценность потребностей различных индивидов и групп, необходимой для планирования, ни насчет применимости принципа равенства. Они твердо знали, что сильная группировка, которая соберет сторонников нового иерархического общественного порядка и пообещает классам, на которые опирается, определенные привилегии, имеет максимальные шансы на поддержку со стороны тех, кто был разочарован, когда обещанное равенство обернулось господством интересов определенного класса. Фашизм и нацизм победили прежде всего потому, что предложенная ими теория обещала привилегии тем, кто их поддержит.

Примечания:

3

В самом деле, уже в 1931 г. в "Отчете Макмиллана" можно было прочитать о "наблюдающейся в последние годы перемене в самом подходе правительства к своим функциям и усилении тенденции кабинета министров, независимо от партийной принадлежности, все более активно управлять жизнью граждан". И далее: "Парламент проводит все больше законодательных актов, непосредственно регулирующих повседневные занятия населения, и вмешивается в дела, прежде считавшиеся не входящими в его компетенцию". И это написано еще до того, как в конце того же года Англия наконец решилась на кардинальный поворот и в период 1931–1939 гг. до неузнаваемости преобразовала свою экономику.

4

Почти полностью забыты сегодня и гораздо более поздние предостережения, сбывшиеся с ужасающей точностью. Не прошло и тридцати лет с тех пор, как Хилэр Беллок писал в книге, объясняющей события, происшедшие с тех пор в Германии, лучше, чем любое исследование, написанное постфактум: "воздействие социалистического учения на капиталистическое общество приведет к появлению новообразования, не сводимого к породившим его источникам, — назовем его Государством всеобщего порабощения". (Hilaire Веllос. The Servile State, 1913, 3rd ed. 1927, p. XIV).

36

Возможно, впрочем, что мы привыкли переоценивать значение доходов от собственности, считая их основной причиной неравенства. Но тогда упразднение этих доходов может и не стать гарантией равенства. Те немногие сведения, которые у нас есть о распределении доходов в Советской России, не дают оснований утверждать, что неравенство там имеет меньшие масштабы, чем в капиталистическом обществе. Макс Истмэн (The End of Socialism in Russia, 1937, pp. 30–34) приводит информацию из официальных советских источников, свидетельствующую о том, что соотношение между максимально!! и минимальной зарплатой в России такое же, как в США(примерно 50: 1). А Джеймс Бернли (The Managerial Revolution, 1941, p. 43) цитирует статью Троцкого 1931) года, где говорится, что "в СССР верхушка, составляющая 11–12% населения, получает сейчас около 50% национального дохода. Таким образом, дифференциация здесь гораздо больше, чем в США, где 10% населения получают приблизительно 30% национального дохода".

37

Мах Еаstman — "Reader’s Digest", July 1941, p. 39.

38

Эти слова принадлежат молодому Дизраэли.

39

М. Мuggеridgе. Winter in Moscow, 1934; A. Feiler. The Experiment of Bolshevism, 1930.

40

Principles of Political Economy. — Book I, chap. ii. par. 4.

41

G. Wieser. Ein Staat stribt, Oesterreich 1934–1938. Paris, 1938, p. 41.

42

Здесь напрашивается параллель с политическими клубами "любителей книги" в Англии.

43

Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как один из ведущих европейских социалистов–интеллектуалов Хендрик де Ман (который с тех пор проделал естественную эволюцию и примирился с нацизмом) заметил, что "впервые с момента зарождения социализма недовольство капитализмом обращается против социалистического движения" (Sozialismus und National Faszismus. Potsdam, 1931, p. 6).