К: (Кришнамурти) Я полагаю, что у нас с вами будет дискуссия, но, боюсь, это слово означает, что мы будем пытаться найти истину путем спора, путем дебатов. А при наличии такого большого количества людей, дискуссия, боюсь, невозможна. Как и диалог, ведь диалог — это разговор между двумя дружелюбно настроенными людьми. А при таком количестве людей это невозможно. Мы также думали, что здесь передо мной могли бы разместиться десять-двенадцать человек, с ними можно было бы провести диалог, а те другие, которые хотели бы принять в нем участие, тоже могли бы присоединиться. Однако это тоже невозможно. Что же нам делать? Может провести встречу вопросов и ответов или диалог с двумя или тремя людьми, которых достаточно серьезно заботит их жизнь, окружение, их окружающая среда, политика т. п.; провести диалог с теми людьми, которые не выбраны специально, и с теми, кто хочет к ним присоединиться, не делая исключения? Итак, что мы выбираем?

У (участник): Последнее.

К: Вопросы и ответы?

У. Нет, диалог.

У. Разговор с несколькими людьми.

К: Вы хотите разговор с несколькими людьми? Тогда, кто будет выбирать этих нескольких? Если это сделаю я или кто-то еще, вы будете считать их нашими протеже.

У. Пусть те, кто хочет, выйдут вперед и будут участниками диалога.

У. Самое простое — это вопросы и ответы.

К: Вы бы предпочли вопрос-ответ? Так встречу вопросов и ответов или диалог между двумя или тремя людьми? И вы сами выберете этих людей; не говорящий, а кто-то из вас.

У. Давайте вы будете слушать и отвечать.

К: Как вы себе это представляете?

Я предлагаю нам начать с вопросов и ответов и посмотреть, что из этого получится. А затем с помощью этих вопросов и ответов, мы найдем тех, кто действительно может вести диалог, кто может обмениваться мнениями, кто может сказать: “Подождите, я не понимаю, что вы под этим имеете в виду; давайте поговорим об этом побольше”. Ведь это обсуждение между говорящим и вами. Можем мы попробовать? Сначала — вопрос-ответ, а затем — диалог, то есть обсуждение между двумя или тремя людьми. Сейчас посмотрим, что из этого получится.

Одну минуту, прежде чем вы зададите ваши вопросы, пожалуйста, мы задаем вопросы, касающиеся нашей жизни, нашей повседневной жизни. Как вызвать, или, пожалуй, возможно ли вызвать радикальную трансформацию в нашем повседневном существовании, в нашем сознании, радикальное изменение всего нашего способа мышления, того, как мы смотрим, наблюдаем, действуем. Это то, что волнует нас. И если вы будете задавать гипотетические или теоретические вопросы, то, боюсь, я не отвечу. Это очень просто и ясно. Пожалуйста, задавайте вопросы, непосредственно заботящие вас, так как вы — это остальное человечество; и если с помощью этих вопросов вы хотите понять, как разрешить ваши проблемы, как увидеть жизнь с совершенно другой стороны, тогда это имеет смысл. Но если вы обсуждаете, спрашиваете о том, что не является актуальным, фактическим, а теоретическим, тогда, боюсь, я не смогу ответить.

У. Я вижу, что общим среди всех нас является время. И я не могу этого видеть, не могу слышать, но я полагаю, что что-то существует. Вы можете сказать нам, что это такое?

К: В чем вопрос, сэр?

У. В том, что у всех людей есть нечто общее, что это?

К: На протяжении этих бесед и в прошлом мы уже объяснили, что повсюду в мире люди пойманы в ловушку печали, страдания, запутанности, неуверенности, беспорядка и т. д. и т. п. Это является общим для всех человеческих существ, живущих на этой несчастной земле.

У. Считаете ли вы, что психологический страх, жадность и насилие в каждом из нас являются прямой трансформацией физического насилия ради получения выгоды и добывания пищи? Другими словами, убийство животных — это причина нашего страдания?

К: Я не понял. Убийство животных…

У. …для пищи и получения выгоды.

К: В чем вопрос, сэр?

У. Не думаете ли вы, что психологический страх, жадность и насилие в каждом из нас — это прямая трансформация многовекового физического насилия.

К: О, я понимаю. Биологи и другие говорят, что человек эволюционировал от животного и т. д. Животным свойственно насилие, следовательно мы это насилие унаследовали.

У. Именно так.

К: Нас действительно это волнует? Действительно ли это проблема, которая глубоко и серьезно занимает нас в повседневной жизни; имеется ли стремление быть свободным от этого? Подождите минуту, сэр, это то, о чем я спрашиваю. Если это так, то давайте поговорим об этом. Однако если вы скажите, что теоретически вы бы хотели быть свободны от этого, но все равно по-прежнему будете убивать животных, тогда это не имеет смысла.

Итак, что такое насилие? Как оно возникает? Ведь существует не только физическое насилие: бить друг друга, бросать друг в друга бомбы, убивать друг друга, но также другие разнообразные формы насилия. Психологический конфликт между людьми является насилием. Это форма насилия, несомненно. Другая форма насилия — когда мы подражаем, когда мы приспосабливаемся, когда мы следуем; все это — признаки, похожие на гнев и т. п. — это форма насилия. Верно? Итак, когда мы говорим о насилии, мы говорим не только о психологических факторах насилия, но так же и о физических действиях: избиении друг друга, бросании друг в друга бомб и т. д. и т. п. Террористы, тоталитарные государства, угнетающие людей, — все это формы насилия. Верно?

Теперь, возможно ли быть психологически свободным от насилия? Давайте начнем с психологического, не с физического. Мы говорим, что это возможно. Это возможно лишь тогда, когда вы можете столкнуться с ним лицом к лицу и заняться им, не так ли, а не тогда когда у вас имеются теории, идеалы ненасилия и все остальное. Верно? Это — бегство от факта. Я хочу быть свободным от насилия, следовательно, должно быть осознание всех факторов насилия и наблюдение за ними; не бегство от них, не слова “я должен изменить их”, “я должен быть ненасильственным”. В попытке стать ненасильственным вы находитесь в конфликте. Верно? Вследствие того, что вы насильственны и хотите стать ненасильственным, вы делаете усилие, а само это усилие есть форма насилия. Мы можем продолжать отсюда?

Итак, возможно ли быть свободным от насилия и посмотреть на целостную проблему, эту сложную проблему насилия, психологически? Что означает, не подражаем ли мы, не пытаемся ли соответствовать, не приспосабливаемся ли мы к тому образцу, который мы сами или другие установили для нас? Все это симптомы насилия, подобные гневу, ненависти, ревности. Теперь, можем ли мы оставаться с этим фактором насилия и без выбора осознавать всю структуру насилия? Вы сделаете это? Вы делаете это сейчас? Вы, сэр, задающий вопросы, делаете это? А спрашивающий, тот, кто задал этот вопрос, делает ли он это? Или это лишь теория о насилии? Когда имеется разделение между человеком и человеком, между женщиной и мужчиной, и т. д., то должен быть конфликт, который есть форма насилия. Национализм и т. п. — это формы насилия. Это очевидно. Когда существуют два различных догматических верования, каждое из которых пытается переделать другое, противостоять другому — это форма насилия. Итак, осознаем ли мы этот фактор в нашей жизни? А когда вы начнете осознавать это, что вы будете делать? Вы что, скажите: “Да, я осознаю это”, — и будете продолжать насилие? Таким образом это становится очень серьезным делом. Если человек действительно собирается быть свободным от насилия, он должен смотреть на него, жить с ним, понимать его, погрузиться в него и увидеть все многообразие его форм, близко познакомиться с ним, а когда вы близко познакомились с чем-то, это расцветает и увядает; вам не нужно бороться с этим.

У. Вы имеете в виду, что нам нужно стать насильственными, чтобы понять его?

К: Мы не имеем в виду, что вы становитесь насильственными, вы являетесь насильственными!

У. Что вы имеете в виду, говоря о цветении?

К: Сэр, посмотрите, я склонен к насилию. Я наблюдаю за ним. Так как я не убегаю от него, не пода в ляю его, не трансформирую его во что-либо еще, как, например, в ненасилие, что является абсурдным: трансформация насилия в ненасилие — это глупость, это бессмысленно. Итак, поскольку я склонен к нас и лию, я позволяю ему выйти наружу, но не в действии. Пусть оно расцветает, пусть оно растет, и по мере т о го, как я наблюдаю за ним, оно растет и умирает. Вы не делали этого? То есть, сэр, когда вы в гневе, в сам момент гнева вы не осознаете, вы целиком наполнены им. Затем, секундой позже, вы гов о рите: “Я был зол”. Правильно? То есть вы разделили себя на не наход я щегося в гневе и на то, что вы были в гн е ве. То есть существует разделение между наблюд а телем, который говорит: “Я был в гневе, а я не должен злиться”. Ве р но? Итак, это разделение приносит ко н фликт, говоря: “Я не должен злиться; как мне избавиться от моего гнева?” — и т. д. и т. п. Однако если вы осо з наете гнев в тот момент, когда он поднимается, и дадите ему выйти наружу не на словах, не в действиях, не гов о ря: “Я сейчас ударю тебя”; дадите ему расцвести, дад и те ему выйти наружу, то вы увидите, что он очень быс т ро исчезает и увядает. И если вы сделаете это пр а вильно, то вы никогда не будете в гневе снова, с ним поконч е но.

У. Можно ли сделать то же самое со страхом?

К: То же самое и со страхом.

У. Сэр, когда вы сказали что необходимо видеть целостность себя, я обнаружил, что это очень сложно, ведь я могу видеть лишь то, что появляется в настоящий момент. Является ли это целостностью себя? Является ли это всеми чувствами, целым ментального сознания?

К: Сэр, теперь давайте углубимся в это. Возможно ли полностью осознавать все содержание своего сознания? Вопрос в этом, не так ли? Я неправильно понял вопрос?

У. В одном моменте.

К: Я вернусь к этому. Во-первых, я спрашиваю, правильно ли я выражаю то, о чем меня спросили? Меня спросили, является ли возможным увидеть все содержание сознания одним взглядом и полностью осознавать всю эту вещь? Возможно ли это, если вы все время жили неполной жизнью? Верно? Ваш взгляд на жизнь неполон (частичен). Вы — бизнесмен, вы — врач, вы — политик, вы — ученый, вы — артист, вы — писатель, вы — рабочий, женщина и т. п. Все это отдельные части, не так ли? И вся наша обусловленность состоит в том, чтобы воспринимать жизнь частями. Верно? Вы следите за этим? Частями. Поэтому наша обусловленность будет мешать видению целостности, мешать одномоментному видению целого сознания. Поэтому нас должно заботить не то, как наблюдать целостность сознания, а то, почему ум или мозг наблюдает частями? Почему мозг не способен воспринимать происходящее целиком? Верно? Почему?

У. Что вы понимаете под наблюдением частями?

К: Разве мы не живем подобным образом? Когда я в офисе, я жесток, амбициозен, мне нужен успех, я безжалостен. А когда я прихожу домой, я говорю: “Дорогая, как ты?”

У. Это кажется почти необязательным, поскольку общество, кажется, требует, чтобы мы становились все более специализированными.

К: Да, общество требует, чтобы мы становились все более специализированными, что есть фрагментация. Общество требует это, потому что им нужно больше инженеров и т. д. Но мы спрашивает, почему мозг фрагментарно функционирует психологически? Как мы уже говорили, он тысячелетиями обуславливался таким образом. Теперь вопрос в том, возможно ли быть свободным от этой обусловленности? Не в том, как смотреть на целостность, а в том, как быть свободным от обусловленности националиста, араба, еврея, специалиста, доктора и т. п.? Рассматривать жизнь как целое. Потому что во фрагментах есть безопасность; во фрагментации, как физиологически так и психологически, это очевидно, не так ли? Нет? Я специализируюсь в том, чтобы стать гуру, и обнаруживаю, что в этой специализации есть высокая безопасность, как физически, так и психологически. Я специализируюсь как доктор, как инженер, как бизнесмен, как священник, как продавец, как кто угодно, и в этой фрагментации жизни, в этих фрагментах имеется высокая безопасность. А мозг и вся структура мозга требует безопасности. И он находит безопасность во фрагменте. Теперь, есть ли безопасность во фрагменте? Пожалуйста, следуйте за этим. Существует ли безопасность в разделении — на индуиста, мусульманина, на христианина, на араба, на еврея или в какой-то специализированной карьере? Существует ли безопасность? Вам нужно ответить самим. Я ответить не могу. Если безопасности нет, то обнаружить, что безопасности нет — это начало разумности, не так ли? Я говорю, что есть безопасность в том, чтобы быть, к примеру, коммунистом или католиком, ведь если я живу в католической стране, то я чувствую себя защищенным. Психологически я в это верю, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В этой вере, в этой обусловленности имеется безопасность. Так же, если я коммунист, то я верю в определенные общественные теории, в силу государства и т. д. и т. п., в контроль; и в этой вере имеется высокая безопасность.

Итак, человеку следует разобраться, имеется ли безопасность в разделении. Верно? Каким бы выгодным, каким бы приятным, каким бы удобным оно не было, но есть ли безопасность в разделении, которое есть фрагментация? Очевидно, что нет. Теперь, понимание того, что во фрагментации отсутствует безопасность — это начало разумности. Только тот, кто неразумен, принимает это разделение и живет в этом разделении. Верно?

У. Сэр, если мы серьезные люди, то может ли это умение, о котором вы говорите…

К: О, подождите. Мы, кажется, еще не закончили разбираться с этим вопросом? Это очень сложный вопрос, а не просто каких-то пара минут. Мы живем фрагментарной жизнью. Сущностью фрагментации является “я”. Верно? “Я” и “ты”, “мы” и “они”. Это сущность фрагментации. И мы так живем, мы так образованы, мы обусловлены подобным образом, вследствие потрясающей идеи или иллюзии того, что в этом есть безопасность. Теперь, для того, чтобы освободиться от этого, требуется много наблюдать, живя с представлением о том, что я действительно функционирую во фрагментации и что там, где есть фрагментация, должен быть конфликт и, следовательно, значительность, придаваемая “я”. Это все.

Итак, можете ли вы, может ли человек быть свободным от фрагментарности повседневного существования?

У. Сер, кажется, что во фрагментации нет безопасности, кажется, что она продолжается по привычке.

К: Это и есть привычка. Теперь, хорошо сэр. Не важно, привычка ли это. Пусть это привычка, так можете ли вы быть свободным от этой привычки, привычки быть обусловленным? Ведь иначе мы живем в постоянной борьбе друг с другом; как близки бы мы друг другу не были, мужем и женой или кем-то еще, должен существовать постоянный конфликт. Поэтому распадается так много семей, вам все это известно.

Итак, мы говорим, что наблюдать целостность сознания возможно лишь при отсутствии фрагментарного существования, тогда возможно увидеть все сразу. Мы все настолько привыкли к анализу, являющемуся продолжением фрагментации.

У. Сэр, не означает ли это, что целостность сознания — ничто?

К: Во-первых, целостность сознания — это его содержание, не так ли? Его содержание составляет сознание — гнев, ненависть, ревность, те бесконечные обиды, которые у нас имеются, национальности, верования, заключения, надежды; все это наше сознание. Возможно ли осознавать все это, не кусочек за кусочком, а в целом? А потом выйти за приделы этого, что означает быть свободным от этого содержания и увидеть, что произойдет. Но ни кто не хочет попробовать это!

У. Это кажется невозможным.

У. Не сказали бы вы, что попытка сделать это без сострадания, не имеет реального смысла в преобразовании человечества?

К: Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

У. Хорошо, тогда я попытаюсь прояснить это, если смогу. В субботу вы говорили о трех вещах: сострадании, ясности и умении. Вы очень ясно показали нам как умение действовать проистекает из ясности, а сострадание проистекает из…

К: Да, да, сэр.

У. Теперь, как нам обрести сострадание, если у нас нет сострадания? Если то, что привело нас сюда — не сострадание, то зачем мы здесь находимся? Мой вопрос к вам в том, что если мы обладаем таким сознанием, о котором вы сейчас говорили, если нет сострадания, то в чем тогда смысл?

К: Если нет сострадания?

У. Если в человеке нет сострадания?

К: Совершенно правильно, сэр. Смысла нет.

У. Это самое главное; то, что в человеке нет сострадания.

К: Совершенно правильно. В человеке нет сострадания. Почему?

У. В этом и вопрос.

К: Нет, углубитесь в это, сэр. Почему вы или я, или кто-то другой, будучи человеком, который является сущностью всего человечества, правильно сэр? Психологически он является сущностью всего человечества, поэтому, когда вы осознаете себя, вы представляете все человечество. И ни у вас, ни у другого нет сострадания. Почему?

У. Одной из проблем является ощущение того, что наши проблемы — это наши личные проблемы.

К: Наши проблемы не являются личными, он универсальны.

У. Одним из факторов, препятствующих состраданию, является ощущение того, что это моя проблема.

К: Нет, мы пытаемся разобраться, почему люди, которые настолько сильно развились технологически, почему они не обрели такого простого, настолько разумного фактора, почему они не обрели сострадания? Почему?

У. Возможно, они слишком заняты.

К: Нет, не отвечайте. Разберитесь, почему вы, являясь человеческим существом, живущим на земле, где всем человеческим существам предназначено жить счастливо, почему у вас нет сострадания? У вас, а не у кого-то другого.

У. Сэр, я слишком испугана.

К: Мадам, вы слишком быстро отвечаете, вы не вникли в это.

У. Потому что я жаден, потому что я хочу слишком много.

У. У вас будет сострадание, когда вы увидите, что вы…

К: Вы даже не исследовали, вы даже пары секунд не посмотрели на себя и не задали себе вопрос: “Почему у вас нет сострадания?”. А уже отвечаете, бросаетесь словами. Возможно это ваша защита. Почему у вас, со всем вашим опытом, со всем вашим знанием, со всей, стоящей за вами, цивилизацией, продуктом которой вы являетесь, почему у вас в вашей повседневной жизни оно отсутствует?

У. Может из-за самосохранения?

К: Вопрос ли это самосохранения? Для того чтобы понять, почему у вас этого нет, почему это отсутствует в человеческом сердце, разуме и взгляде, почему бы вам не спросить: “Любите ли вы кого-либо?”

У. Это неприятный вопрос, я имею в виду для меня. Я вообще не знаю, что такое любовь.

К: Пожалуйста, сэр, я спрашиваю вас. Я очень уважительно спрашиваю вас, любите ли вы кого-то или нет? Вы можете любить вашу собаку, но эта собака — ваш раб. Кроме животных, зданий, книг и любви к своей земле, любите ли вы кого-то? Не нужно ничего спрашивать в ответ. Хорошо?

У. (неразборчиво)

К: Просто слушайте, сэр. Выясните! Ничего не прося у того, кого вы любите, совершенно не завися от него. Ведь если вы зависите, то появляются страх, ревность, тревога, ненависть, гнев. А если вы к кому-то привязаны — это любовь? Выясните! И если все это не любовь — я этого не говорю, я лишь спрашиваю, — если все это не любовь, то тогда как у вас может быть сострадание? Мы спрашиваем о чем-то намного большем, чем любовь. А у нас нет даже обычной любви, просто любви к другому человеку.

Итак, что же нам делать? Мы можем продолжать дискутировать, отвечать не этот вопрос бесчисленное количество раз, но если вы, тот, кто слушает, не слушаете, не вникаете, не исследуете, тогда становится совершенно бессмысленным вести диалог или дискуссию, или встречу вопросов и ответов, когда вы активно не участвуете в исследовании.

У. Как нам выяснить, что такое любовь?

К: Я не хочу выяснять, что такое любовь. Все чего я хочу — это устранить то, что не является любовью, хочу быть свободным от ревности, от привязанности.

У. Это означает, что у вас не должно быть фрагментации.

К: Сэр, это лишь теория. Видите, мы опять вернулись к теории. Выясните — любите ли вы кого-то.

У. (неразборчиво)

К: Вы не слушали, мадам, вы не слушали, что говорил выступающий. Как вы можете любить, если вы заботитесь о себе? Верно? Ваши проблемы, ваши амбиции, ваше желание успеха, ваше желание всего остального. Вы второй, а кто-то первый, или кто-то первый, а вы второй. Это то же самое.

У. Я хотела спросить: “Возможно ли смотреть на чувство, не вовлекая в это мысль?”

К: Мы еще не закончили с этим вопросом, мадам.

Теперь, видите, мы задали так много вопросов; сейчас, как нам провести диалог об этом между двумя людьми, вы понимаете? Двое или трое, вы можете сесть здесь рядом, все вы можете сесть на этой платформе рядом со мной, если вы хотите, чтобы у нас было обсуждение, был диалог. Можем мы сейчас сделать это? Двое из вас или шестеро, сядут здесь вместе и скажут: “Послушайте, давайте углубимся в это. Я не на словах понимаю то, что любовь не может существовать, когда есть привязанность. Тогда, возможно ли мне быть свободным от привязанности?” Это — диалог. Тогда, можно у меня будет диалог с самим собой, а вы будете слушать?

У. С момента зачатья, до момента, когда людей вскармливают, обучают, люди эгоистичны, они никогда не учатся отдавать. С материнского чрева до появления в этом мире…

К: Мы говорим, сэр, что у меня будет разговор с собой, диалог с собой.

Слушая это, я осознаю, что я не люблю. Это факт. Я не собираюсь обманывать себя; я не собираюсь притворяться перед моей женой, что я люблю ее, или перед этой женщиной, или перед этой девочкой, или мальчиком. Прежде всего, я не знаю, что такое любовь. Но я знаю, что я ревнив, и знаю, что я ужасно привязан к ней, и что в этой привязанности есть страх, там есть ревность, тревога, там есть чувство зависимости. Я не хочу зависеть, но я зависим, потому что я одинок; мной помыкают в офисе, на фабрике, и я прихожу домой и хочу чувствовать покой и дружеское общение, хочу убежать от себя. Итак, я зависим, привязан к этому человеку. Теперь я спрашиваю себя: “Как мне быть свободным от этой привязанности?” Я не знаю, что такое любовь; я не буду притворяться — любовь к Богу, любовь к Иисусу, любовь к Кришне; я выброшу все это прочь. Итак, я спрашиваю: “Как мне быть свободным от этой привязанности?” Я спрашиваю это лишь для примера.

Во-первых, я не буду убегать от этого. Верно? Я не знаю, чем это закончиться с моей женой. Когда я буду действительно независим от нее, мое отношение к ней может измениться. Она может остаться привязанной ко мне, а я могу перестать быть привязанным к ней или к какой-либо другой женщине. Пожалуйста, вы понимаете? Это не значит, что я хочу быть непривязанным к ней и уйти к другой женщине. Это глупо. У меня диалог с собой. Итак, что мне делать? Я не буду убегать от последствий полной свободы от привязанности. Я собираюсь исследовать. Я не знаю, что такое любовь, но я очень ясно, отчетливо, без всяких сомнений вижу, что привязанность к этому человеку означает ревность, чувство обладания, страх, тревогу и все остальное. Поэтому я спрашиваю себя: “Как мне быть свободным от этой привязанности?” Мне нужен не метод, а свобода от этого. Я не знаю. Я действительно не знаю.

Итак, я начинаю разбираться. Тогда я оказываюсь захваченным какой-то системой. Вы понимаете? Я оказываюсь пойманным каким-то гуру, который говорит: “Я помогу тебе стать непривязанным, делай это, это, это. Практикуй это, это”. Я принимаю то, что говорит этот глупый человек, потому что вижу важность того, чтобы быть свободным; а он обещает мне, что если я буду делать то, что он говорит, то я буду вознагражден. Вы понимаете? Я ищу вознаграждения. Тогда я говорю себе, как же я глуп. Я хочу быть свободным, а становлюсь привязанным к награде. Господи! Наконец-то! Думаю, лучше всегда разговаривать с собой!

Итак, я представляю все остальное человечество — я действительно это имею в виду, — поэтому во время диалога с собой я плачу. Вы понимаете? Я не улыбаюсь как вы. Это страсть для меня.

Итак, я не хочу быть привязанным и, тем не менее, обнаруживаю, что становлюсь привязанным к идее. Вы понимаете? То есть я должен быть свободным, а кто-то или какая-то книга, или какая-то идея, что-то говорит: “Делай это, и ты получишь то”. То есть вознаграждение становится моей привязанностью. Вы следите за мной? Поэтому я говорю: “Посмотри на то, что ты наделал, будь осторожен, не попадай в эту ловушку”. Женщина ли это, способ или идея, это по-прежнему привязанность. Итак, теперь я внимателен. Я уже научился чему-то. То есть замена на что-то другое — это по-прежнему привязанность. Верно? Итак, я очень бдителен. Затем я спрашиваю себя: “Существует ли способ? Что мне делать для того, чтобы быть свободным от привязанности?” Каков мой мотив. Почему я хочу быть свободным от привязанности? Потому что она приносит боль? Потому что мне хочется достичь такого состояния, в котором нет привязанности, нет страха и т. п. Каков мой мотив? Пожалуйста, следите за мной, ведь я представляю вас. Каков мой мотив в желании быть свободным? И я внезапно осознаю, что этот мотив задает направление. Верно? И это направление будет командовать моей свободой. Вы улавливаете это? Итак, зачем мне иметь мотив? Что есть мотив? Мотив — это движение, надежда или желание чего-то достичь. То есть мотив — это моя привязанность. Мне интересно, следите ли вы за всем этим это? Пожалуйста, делайте это по ходу нашего разговора. Мотив становится моей привязанностью; не только моя жена, не только моя идея, метод, но и мой мотив. Он должен у меня быть. Итак, я постоянно функционирую в поле привязанности. Верно. Женщина, будущее и мотив. Я привязан ко всему этому. Я вижу, что это ужасно сложная вещь; я не сознавал, что быть свободным от привязанности будет означать все это. Верно?

Теперь, я вижу это так же ясно, как вижу на карте главные дороги, дороги второстепенные, деревни; я вижу это очень ясно. Тогда я говорю себе: “Теперь, возможно ли быть свободным от этой огромной привязанности к своей жене, а так же к вознаграждению, которое я думаю, что получу, и от моего мотива?” Я привязан ко всему этому. Почему? Не потому ли, что я не являюсь самодостаточным? Не потому ли, что я очень, очень одинок и поэтому ищу, как убежать от этого необычайного чувства изоляции и поэтому цепляюсь за что-то: за женщину, идею, мотив. Держусь за что-то. Я вижу, что это так, что я одинок и через привязанность к чему-то убегаю от этого чувства исключительной изоляции. Верно? Итак, привязанность меня совершенно не интересует. Меня интересует, почему я одинок, так как я вижу, что это то, что делает меня привязанным. Вы понимаете? Вы следуете за мной, за моим диалогом с собой? Я одинок, и это одиночество через привязанность заставляет меня убегать к этому или к тому, и я вижу, что пока я одинок, это последовательность всегда будет таковой. Итак, я должен исследовать, почему я одинок? Что это означает? Верно? Что это означает — быть одиноким? Как это приходит? Что это — инстинкт, нечто унаследованное или вызванное моей повседневной деятельностью? Вы понимаете? Я вникаю в это. Я веду диалог с собой.

Если это инстинкт, если это что-то унаследованное — в чем я сомневаюсь, так как не принимаю ничего, — то это часть моей судьбы; в этом некого винить. Но так как я не принимаю ничего из этого, то я задаю вопрос: “Почему существует это одиночество?” Теперь, я задаю вопрос и остаюсь с вопросом, не пытаясь отыскать ответ. Мне интересно, вы понимаете это? Кто-нибудь следит за этим? Я спросил себя, в чем корень этого одиночества, и я пристально наблюдаю, я не пытаюсь отыскать разумный ответ. Я не пытаюсь сказать этому одиночеству, что ему следует делать или чем оно является. Я пристально слежу за ним для того, чтобы оно сказало мне. Мне интересно, вы понимаете это? Мы куда-нибудь идем вместе?

Для того, чтобы одиночество раскрыло себя, нужна бдительность. Оно не раскроет себя, если я убегаю прочь, если я испуган, если я сопротивляюсь ему. Итак, я внимательно наблюдаю за ним. Я внимательно наблюдаю так, что не вмешивается не одной мысли. Внимательное наблюдение намного более важно, чем вторжение мысли. И в связи с тем, что вся моя энергиия вовлечена в наблюдение за этим одиночеством, мысли не возникает вообще. Вы следите? Так как уму брошен вызов, он должен ответить. Если вам брошен вызов, то вы в состоянии кризиса. А в состоянии кризиса у вас имеется вся энергия, и эта энергия сохраняется без вмешательства. Мне интересно, вы следуете за этим? Ведь это — вызов, на который необходимо ответить.

У. Как нам удержать эту энергию? Как мы можем что-то сделать с ней?

К: Она уже пришла. Вы все упустили.

Смотрите, я начал с диалога с самим собой. Я спросил себя, что это за странная вещь, которая зовется любовью? Все говорят о ней, о ней пишут — все эти романтические стихи, картины, секс и многое другое, относящееся к ней. Я спрашиваю: “Есть ли у меня любовь? ” Существует ли такая вещь как любовь? Я вижу, что ее нет, когда есть ревность, ненависть, страх. Итак, любовь больше не волнует меня; меня заботит то, что есть: мой страх, моя привязанность. Почему я привязан? Я вижу, что одной из причин — я не говорю, что это единственная причина — является то, что я отчаянно одинок, изолирован. Чем старше я становлюсь, тем более я изолирован. Итак, я внимательно наблюдаю за этим. Это вызов — разобраться в этом; а так как это вызов, то вся моя энергия, отзывается на него. Это просто, не так ли? Когда в семье кто-то умирает — это вызов. Если произошла какая-то катастрофа, авария или нечто подобное, то это вызов, и у вас есть энергия для того, чтобы встретить его. Вы не спрашиваете: “Где мне взять эту энергию”. Когда дом в огне, у меня есть энергия чтобы действовать, необычайная энергия. Я не откидываюсь не спинку стула и не говорю, что я должен собрать эту энергию, и после жду; за это время сгорит весь дом.

Итак, для ответа на вопрос: “Почему существует это одиночество?”, — есть потрясающая энергия. Я отверг идеи, предположения и теории, которые унаследовал, то, что инстинктивно. Все это не значит для меня ничего. Одиночество — это “то, что есть”. Итак, почему я одинок? Не я, а почему существует это одиночество, через которое поверхностно или крайне остро проходит каждый человек, если он вообще осознает. Почему это происходит? Почему оно входит в наше существование? Не ум ли делает что-то такое, что вызывает его? Вы понимаете? Так как я отверг теории, инстинкт и наследование, отверг все это, то я спрашиваю: “Это ум вызывает его?” Вы понимаете мой вопрос или вы уже устали?

Ум делает это? Одиночество означает полную изоляцию. Верно? Поэтому я спрашиваю: “Это ум, мозг делает это?” Ум частично является движением мысли; не мысль ли делает это? Вы следите за всем этим? В моей повседневной жизни, не он ли создает, вызывает это чувство изоляции? Вы понимаете? В офисе я обособляюсь потому, что хочу стать кем-то большим, самым старшим начальником, папой римским или кардиналом; вам это известно. Поэтому ум постоянно работает, обособляя (изолируя) себя. Вы внимательно следите за этим? Вы понимаете сэр?

У. Я думаю, что он изолирует себя вследствие того, что он переполнен.

К: Да.

У. В качестве реакции.

К: Да, это так, сэр, это так. Я хочу углубиться в это. Итак, я вижу, что мысль, ум постоянно работает для того, чтобы сделаться превосходящим, быть чем-то большим, работает для этой изоляции, в направлении этой изоляции. Верно? Ясно?

Итак, тогда вопрос в том, почему мысль делает это? В природе ли это мысли — работать для себя? В природе ли мысли создавать эту изоляцию? Общество ли приносит эту изоляцию? Образование ли приносит эту изоляцию? Верно? Образование приносит эту изоляцию; оно помогает мне сделать определенную карьеру, дает определенную специализацию и, таким образом, изоляцию. Мысль, будучи фрагментарной, будучи ограниченной и связанной временем, создает эту изоляцию. Вы следите? Итак, мысль является фрагментарной; ведь я уже обнаружил это, я уже обнаружил, что мысль — это ответ прошлого в форме знания, опыта и памяти, то есть мысль ограничена. Верно? Мысль связана временем. Итак, мысль делает это. Поэтому меня заботит то, почему мысль делает это? Это что, заложено в самой ее природе?

Я пришел сюда для обсуждения — подождите, сэр, — я пришел сюда для обсуждения, для диалога. Теперь у меня диалог с собой. Очень плохо! Я буду продолжать, потому что посмотрите, что привело меня к этому лидерству.

У. Это уже в четвертый раз. Я встаю, чтобы сказать что-то, а вы говорите, что у вас диалог с собой. Это глупо.

К: Но, сэр, скажите мне, пожалуйста, сэр, у вас со мной диалог?

У. Ну, я говорю что-то, что, как мне кажется, имеет отношение к тому, что говорите вы.

К: У вас со мной диалог?

У. Я не знаю.

К: Пожалуйста, сэр, мы сказали, что диалог означает беседу между двумя людьми. Мы разговариваем об одном и том же?

У. Мы не можем этого сказать, ведь каждый раз, когда у меня есть что сказать…

К: Я спрашиваю вас, сэр, не других, я спрашиваю вас: “Ведем ли мы вместе диалог об этом?” То есть о том, почему мысль создает эту изоляцию, если, конечно, она это делает.

У. Мне хочется этого. Потому что я думаю, что мы вернулись к началу, когда вы говорили о том, что такое любовь. Если есть моральное обязательство любить человека любой ценой, то это искусственность. А в этой искусственной любви никто не показывает своих истинных чувств, люди маскируют свою склонность к насилию вежливостью, которую называют любовью. Следовательно то, что действительно у них внутри, всё время остается скрытым, и поэтому мысль должна быть лживой, должна вести к изоляции, потому что никто не знает истинных чувств других, ведь все притворяются.

К: Вы обдумали это, сэр. Мы дойдем до того момента, когда мы не претворяемся. Я не знаю, что такое любовь. В этом диалоге мы сказали, что не знаем, что такое любовь. Я знаю, что когда мы используем слово “любовь”, в этом есть определенное притворство, лицемерие, одевание определенной маски. Мы уже прошли сквозь все это. В начале этого диалога мы уже углублялись в это. Итак, теперь мы дошли до точки, почему мысль, будучи фрагментом, почему она приносит эту изоляцию, если это она делает это. В моем диалоге с собой я обнаружил, что она делает это, потому что мысль ограничена, мысль связана временем, следовательно все, чтобы она не делала, должно быть ограничено. И в этой ограниченности она нашла безопасность. Он нашла безопасность, говоря: “В моей жизни есть особая карьера”. Она нашла безопасность, говоря: “Я профессор. Поэтому я великолепно защищен. Через семь лет…” И так до конца вашей жизни. И этом — огромная безопасность, как психологически, так и фактически.

Итак, мысль делает это. Теперь вопрос в том, может ли мысль сознавать, что все, чтобы она не делала, является ограниченным, фрагментарным и, следовательно, обособляющим (ведущим к изоляции), и что все, чтобы она не делала, будет таковым? Следовательно, может ли мысль — пожалуйста, у меня диалог, это очень важный момент, — может ли сама мысль осознать свои собственные ограничения? Или мысль говорит себе, что она ограничена? Вы понимаете разницу? Вы что спите? Мысль является мной; говорю ли я, что мысль ограничена, и поэтому она говорит: “Я ограничена.”? Или сама мысль сознает, что она ограничена? Это две совершенно различные вещи. Одна является навязыванием, и, следовательно, конфликтом; тогда как если сама мысль говорит, что она ограничена, то она не будет уходить от этой ограниченности. Пожалуйста, это очень важно понять, потому что в этом сама сущность вопроса. Мы навязываем мысли, что ей следует делать. Мысль создала “мы”, “я”, и мысль, и “я” отделило себя от мысли и говорит: “Я буду руководить, скажи мне, что мысль должна делать”. Но если мысль сама осознает, что она ограничена, тогда нет сопротивления, нет конфликта; она говорит: “Я такая. Я испорчена”.

Итак, в моем диалоге с собой я спрашиваю: “Сама мысль сознает ли это?” Или это я говорю ей, что она ограничена? Если я говорю ей, что она ограничена, тогда я отделяюсь от этой ограниченности. Тогда я борюсь для того, чтобы преодолеть эту ограниченность, тогда имеет место конфликт, являющийся и насилием, а это не любовь. Вы следите?

Итак, сознает ли сама мысль свою ограниченность? Я должен выяснить. Мне брошен вызов. Теперь у меня есть энергия; так как мне брошен вызов, у меня есть вся энергия. Осознает ли сознание — поставим вопрос по-другому — осознает ли сознание свое содержание? Осознает ли сознание, что его содержание является им самим? Или я слышал, что кто-то сказал: “Сознание — это его содержание, его содержание составляет сознание”, — и поэтому говорю, что это так. Вы следите? Или сознание, мое сознание, это сознание сознает свое содержание и поэтому само это сознание является целостностью моего сознания. Верно? Вы видите разницу между этими двумя? Первый навязан мной, тем “я”, который создан мыслью; тогда если я навязываю что-то мысли, то существует конфликт. Верно? Это похоже на навязывание чего-то кому-то деспотическим правительством, однако это правительство есть то, что я создал.

Итак, мы спрашиваем: “Сознает ли мысль свою собственную незначительность, свою собственную мелочность, свои собственные ограничения, или она притворяется, что она — нечто необыкновенное, возвышенное, божественное?” Что является чепухой, так как она — это память, опыт, вспоминание. Итак, я должен, в моем диалоге должна быть ясность по поводу того, что нет внешнего влияния, оказываемого на мысль, говорящего, что она ограничена. Тогда мысль, вследствие того, что нет навязывания, что нет конфликта, вследствие этого она сознает, что она ограничена. Следовательно, все, чтобы она не делала: ее поклонение богу, ее поклонение Иисусу, ее поклонение ограничено, фальшиво, мелочно, хотя она и создала по всей Европе эти чудесные соборы.

Итак, в моем разговоре с собой было сделано открытие того, что одиночество создано мыслью. Теперь мысль сама осознала, что она ограниченна, и поэтому не может решить проблему одиночества. Вы понимаете? А так как она не может решить проблему одиночества, то существует ли одиночество? Вы понимаете мой вопрос? Мысль создала это чувство одиночества. Верно? И мысль сознает, что она ограничена, и так как она ограничена, фрагментарна, разделена, то она создала это, эту пустоту, одиночество; поэтому, когда она сознает это, одиночества нет. Мне интересно, вы понимаете это? Верно?

И, следовательно, есть свобода от привязанности. Я не сделал ничего. Вы понимаете? Я внимательно наблюдал за привязанностью, за тем что она заключает в себе: за жадностью, страхом, одиночеством, за всем этим; и, следя за этим, наблюдая за этим, не анализируя это, а просто глядя, глядя и глядя на это, пришел к открытию того, что мысль сделала все это. Верно? Мысль, вследствие своей фрагментарности, создала эту привязанность. Поэтому когда она сознает это, привязанность прекращается. Мне интересно, вы видите это? В этом нет совершенно никакого усилия, ведь в тот момент, когда имеет место усилие, это возвращается. Вы понимаете?

Итак, мы сказали, что если в любви нет привязанности; что если есть привязанность, то нет любви. Произошло устранение основного фактора через отрицание того, чем это не является, то есть того, что любовь — не привязанность. Я знаю, что это означает в моей повседневной жизни: никакого вспоминания о том, что моя жена, моя подруга или мой сосед сказали мне, никакого вспоминания о какой-либо обиде, никакого образа о ней, потому что я привязан к образу, а не к ней. Я привязан к тому образу, который мысль создала о ней. Она обидела меня, ссорилась со мной, она утешала меня, я получал удовольствие в сексе, десять других разных вещей, которые все являются движением мысли, создавшей этот образ; и это и есть тот образ, к которому я привязан. Итак, привязанность ушла.

Существуют и другие факторы: страх, удовольствие, удобство нахождения с этим человеком или удобство этой идеи. Теперь, нужно ли разбирать их все шаг за шагом, один за другим, или все кончено? Вы понимаете мой вопрос? Нужно ли мне разбираться, нужно ли мне так же, как я исследовал привязанность, исследовать страх. Должен ли я исследовать стремление к удобству? Должен ли я наблюдать за тем, почему я ищу удобства? Не потому ли, что я не самодостаточен, и следовательно хочу удобства, хочу удобное кресло, удобную женщину или мужчину, или чего бы то ни было, удобную идею? Я думаю, этого хотят большинство из нас. Иметь удобную, безопасную идею, которая никогда не может быть поколеблена, и к которой я смертельно привязан; поэтому, когда кто-то говорит, что это вздор, я злюсь, я ревную, я расстраиваюсь, потому что он сотрясает мой дом. Итак, я говорю, что не должен проходить через все это исследованние всех этих разнообразных факторов; я вижу это одним взглядом, я уже ухватил это. Вы понимаете это сейчас?

Итак, через отрицание того, что не является любовью, приходит любовь. Мне не нужно спрашивать, что есть любовь. Мне не нужно искать ее. Если я ищу ее, то это не любовь, это вознаграждение. Итак, в этом исследовании я медленно, внимательно, без искажения, без иллюзий опроверг, завершил все, чем это не является, тогда другое есть.

Теперь, у меня был хороший диалог с собой.

У. Можно мне задать вопрос? Возможно, я не уловила этого. Вы сказали, что одиночество создается через переживание одиночества?

К: Я уже объяснил все это, мадам. Не то чтобы я объяснил, у меня был диалог с собой. Если бы вы слушали его, вы бы уловили это.