1. В настоящее время почти все наше образование преследует две цели: добывать богатство для государства и средства существования для индивида. Стоит ли удивляться, что общество одержимо деньгами, если весь характер образования, кажется, прямо указывает, что эта одержимость и нормальна, и желательна.

2. Несмотря на тот факт, что образование у нас сейчас практически универсальное, в качественном отношении мы представляем собой одну из самых малообразованных эпох — именно потому, что образование всюду уступает ведущую роль экономической необходимости. Относительно гораздо более качественное образование получали немногие баловни судьбы в XVIII веке; в эпоху Возрождения; в Древнем Риме и Древней Греции. Цели образования во все эти периоды были куда возвышеннее, чем в наше время; оно открывало учащемуся путь к пониманию жизни и умению наслаждаться ею, к осознанию своей ответственности перед обществом. Конечно, фактическое предметное содержание старого классического образования во многом для нас теперь утратило практическую ценность; и конечно, образование это было продуктом в высшей степени несправедливой экономической ситуации, но в лучших своих образцах оно добивалось того, к чему ни одна из наших нынешних систем даже отдаленно не приближается: всестороннего развития человеческой личности.

3. Хорошее образование должно преследовать четыре главные цели. Первая — как раз та, которая подминает под себя все нынешние системы: подготовить ученика к выполнению той или иной экономической роли в обществе. Вторая — научить, в чем состоит природа государства и каковы принципы его управления. Третья — научить постигать все богатство существования. И четвертая — сформировать в человеке то ощущение относительной компенсации, которое он, в отличие от всех других подклассов живых организмов, давным-давно утратил. Проще говоря, нам нужно, чтобы учащийся знал, как обеспечить себе средства к существованию, затем — как жить среди других людей, затем — как наслаждаться собственной жизнью и, наконец, как осознать цель (и в конечном счете справедливость) существования в человеческой форме.

4. Отметим, что между первой и последующими тремя целями есть два существенных отличия. С точки зрения государства, они до некоторой степени враждебны. Экономике вовсе незачем, чтобы ее работники уделяли чересчур много внимания общественной цели, собственному наслаждению и подлинному смыслу существования; экономике нужны толковые и послушные винтики, а не умные и независимые индивиды. И поскольку государство всегда оказывает очень сильное воздействие на характер системы образования, не приходится ожидать, что у политиков и правителей вдруг возникнет желание каких-то перемен.

5. Второе отличие состоит в следующем: если первый тип образования, ставящий во главу угла экономическую роль учащегося, прямо зависит от экономических нужд конкретной нации и, следовательно, как это и должно быть, в каждой стране имеет свои особенности, последние три установки практически всюду одинаковы, поскольку мы все пребываем в одной и той же общечеловеческой ситуации и наделены одними и теми же ощущениями. В этих трех сферах практически одно и то же образование можно взять на вооружение во всем мире; можно и должно. Но это опять-таки представляет угрозу для основ существующего государства — и еще одну причину, почему «слуги» его, скорее всего, будут против всяких попыток ввести такое единообразие в программу обучения.

6. Тут мне могут возразить, что лучшие наши университеты, по крайней мере в наиболее богатых и культурно развитых странах, уже предлагают такое образование. Оксфорд и Кембридж, Гарвард и Йейль, новые крупные калифорнийские университеты, Сорбонна и Эколь-Нормаль, да и некоторые другие престижные образовательные центры, безусловно, дают возможности приобщиться к богатству культуры, и студент может достичь вышеозначенных трех целей, если имеет к тому склонности и сумеет выкроить время. Но даже в этом случае в силу вступает противодействующий фактор в виде экзаменационной системы. А ведь только в последнее время главное назначение университета (и вообще любого образовательного заведения) стало пониматься как градация учащихся посредством экзаменования. Почему — понятно: чтобы на имеющиеся в наличии места попали наиболее достойные учащиеся. Но это тотчас раскрывает всю подноготную экзаменационной системы: она не что иное, как критическая мера — абсолютно аналогичная карточному распределению продуктов питания — в критической ситуации.

7. Все злодеяния в истории уходят корнями в нехватку школ. И в наше время нехватка школ достигла самой критической точки за всю историю человечества. Чем больше мы хотим равенства, тем больше хотим образования; чем больше средств коммуникации, тем лучше мы понимаем, чего хотим; чем больше у нас досуга, тем больше потребность в том, чтобы нас научили им пользоваться; и чем больше растет население, тем больше понадобится школ.

8. В каждой эпохе своя специфическая опасность. Наша опасность в том, что полмира голодает в буквальном смысле слова и девять десятых голодает от недостатка знаний, и никто ничего по этому поводу не предпринимает. Ни один вид животных не может позволить себе пребывать в невежестве. Единственный мир, в котором позволительна такая роскошь, — это мир без врагов, мир, который поднялся над случаем и эволюцией.

9. Прежде чем подойти к понятию универсального образования, необходимо рассмотреть вопрос об универсальном языке. Обучение — это в первую очередь общение, а коммуникация невозможна, если нет общепонятного средства общения. Отсюда возникает потребность в языке, которому можно было бы обучать как универсальному второму языку.

10. Совершенно ясно, что все попытки создать такой язык искусственно (эсперанто, идо и другие) провалились. Похвальное, быть может, желание изобретателей потрафить национальной гордости тех, из чьих языков берутся разрозненные элементы, которые затем сводятся воедино, приводит их всех к тому, что в результате создается нечто абсурдное, на практике неприменимое, поскольку эта затея изначально убивает всякую надежду найти учителей, которые были бы природными носителями такого языка; нет и реально существующей, испытанной модели, на которую можно опереться для его дальнейшего развития и обогащения; но хуже всего, пожалуй, то, что все эти псевдоязыки не имеют своей литературы.

11. Универсальный язык должен отвечать четырем требованиям:

1. Он должен иметь в основе уже существующий и широко распространенный язык.

2. Он должен быть аналитическим, а не синтетическим. (Синтетическими мы называем языки, в которых знаковые единицы смысла и синтаксической функции содержатся внутри каждого слова, то есть языки, в которых есть категория рода и система склонений и широкая вариативность в порядке слов; аналитические языки располагают меньшим набором подобных характеристик и в гораздо большей степени зависят от четко фиксированного порядка слов.)

3. Он должен обладать фонетической системой написания слов, построенной на ограниченном количестве символов.

4. Он должен быть в состоянии обеспечить как эффективный и простой, или исходный, уровень коммуникации, так и богатый возможностями и гибкий, более сложный, уровень.

12. Самый употребительный, с точки зрения количества говорящих на нем, язык — китайский — можно отмести сразу. Количество символов, которые нужно запомнить, чтобы на нем читать, увы, бесконечно; система произношения в нем политоническая (то есть значение может зависеть от музыкального тона); в нем огромное количество диалектов; и семантически он, как знает всякий переводчик китайской поэзии, удручающе многозначен.

13. За одним-единственным исключением все основные европейские языки, будь они романской, германской или славянской группы, сохраняют слишком много синтетических черт в синтаксисе и склонении. То же справедливо и по отношению к арабскому. Сколь бы интересными и образными ни были категории рода и сложные формы глаголов и существительных в литературном отношении, в филологическом отношении они избыточны. Всякий, кто возьмется разрабатывать новый язык, имея в виду прежде всего легкость в изучении и применимость на практике, без сомнения, все эти излишества отбросит.

14. Отсюда мы приходим к неизбежному выводу, что самый подходящий из всех языков — английский. Он уже de facto второй язык во всем мире; и любому, кто преподает иностранные языки, понятно, в чем тут дело — он наименее синтетичный из всех распространенных языков и, следовательно, самый легкий для изучения. Если же мы, британцы и американцы, полагаем, что он стал общеупотребительным единственно по причине нашего прошлого и настоящего политического могущества, то мы глубоко заблуждаемся. Всё больше иностранцев говорит по-английски просто потому, что это наиболее подходящий из имеющихся инструментов; не потому, что нас любят или нами восхищаются.

15. Преимущества у английского языка весомые. Он занимает второе место в мире по количеству говорящих на нем из числа тех, для кого это родной язык, и он имеет самое широкое хождение среди тех, для кого он неродной. Его диалекты, в отличие от китайских, по большей части взаимопонятны. Он располагает богатой литературой, как в исторической ретроспективе, так и современной; и у него мощные ресурсы и потенциал для нового развития. Алфавит его прост. И он отлично приспособлен и для простого, и для сложного уровней выражения.

16. Есть у него, разумеется, и недостатки. Его орфография (по сравнению с таким языком, как, например, итальянский) очень далека от его фонетики. Сохраняет он и некоторые синтетические черты, в том числе ряд досадных отклонений в словоизменении. В некоторых устных формах (например, в британском английском) он становится почти тоновым языком, где множество нюансов смысла зависят от едва уловимого (для иностранца) смещения интонационного акцента. Богатство его вокабуляра — в два, а то и в три раза больше слов, чем в большинстве других европейских языков, — тоже создает определенные трудности для его применения.

17. Но необходимые в этом случае усовершенствования не так уж страшны — разве что для тех из нас, для кого английский родной язык. И самая настоятельная потребность — введение фонетической системы орфографии (благодаря чему не только упростится написание, но произойдет и кое-что поважнее: станет легче усвоить правильное произношение). Горячим сторонником такого шага был Бернард Шоу, и до сих пор никто не сумел убедительно опровергнуть его доводы. Рационализация ныне существующего алфавита — поистине небольшая цена за то, чтобы открыть новые широчайшие возможности для использования английского языка.

18. Вторая область, подлежащая усовершенствованию, — это упорядочение исключений из правил словоизменения и синтаксиса. Это задача потруднее, учитывая, какое количество исключений касается как раз самых употребительных слов. Достаточно упорядочить, то есть привести в соответствие с общими правилами, предложение «I saw the men working hard», которое должно было бы быть записано «I seed the mans working hardly», чтобы осознать, какие тут расставлены ловушки. И все-таки в словоизменении много больных мозолей, которые легко поддаются лечению без риска попасть в ловушку двусмысленности.

19. Язык — это инструмент: самый важный из всех, которыми располагает человек. Мы не должны позволить, чтобы что-то — будь то предубеждения лингвистов-шовинистов или наша (если мы от рождения говорим на английском) неприязнь к «варварским» нововведениям в собственном языке — стало на пути к единоязычному миру. В определенном смысле главная забота лежит именно на носителях английского языка. Нам следует усовершенствовать наш инструмент, чтобы он смог выполнять особую функцию. И судя по всему, остальной мир тогда с удовольствием будет учиться им пользоваться.

20. Образование — наиважнейший из всех видов общественной деятельности, и потому оно подвергается наибольшему третированию со стороны той властной системы, которая ему современна, — религиозной, если речь идет о средневековье, или политико-экономической, если брать последние сто с чем-то лет. В сущности, с возникновением великих религий в первом тысячелетии образование непрестанно подвергалось жестокой тирании. Во многих отношениях образовательные теории древних более современны" — не так изуродованы в угоду политической и экономической необходимости, — чем теории, пришедшие им на смену, и те три дополнительные цели, на которые я хочу указать, придуманы не мной. Они были выдвинуты в III веке н. э. философом-неоплатоником Плотином. Он настаивал на необходимости образования внешнего — гражданского и общественного; внутреннего — личностного и направленного на самораскрытие; и, наконец, синоптического, сводного — образования, которое позволило бы открыть или хотя бы приоткрыть для ученика человеческое существование во всей его сложной цельности. Здесь не место подробно останавливаться на деталях такого триединого образования, но некоторые общие задачи и проблемы обрисовать необходимо. Первое и самое труднопреодолимое на практике препятствие при внедрении единой во всем мире образовательной программы — это, конечно же, национализм.

21. Национализм — это низменный инстинкт и опасное орудие. Возьмите любую страну и отнимите у нее то, чем она обязана другим странам, а после гордитесь ею, если сможете.

22. В бедной стране патриотизм означает верить в toj что твоя страна наверняка была бы лучшей из всех, если бы только она была богата и могущественна. В богатой стране патриотизм означает верить в то, что твоя страна лучшая из всех, потому что она богата и могущественна. Таким образом, патриотизм сводится к желанию получить то, что есть у других, или не дать другим получить то, что есть у тебя. Короче говоря, это одна из сторон консерватизма — животной зависти и животного эгоизма.

23. Важно не то, что тебе повезло родиться в одной из лучших — самых богатых или могущественных — стран; но то, что другим не повезло там родиться. Ты не голодающий индийский крестьянин — но ведь мог бы им быть. И то, что ты не он, — не повод от души себя поздравить, а повод для милосердных дел, для проявления заботы и участия. Национализму надлежит довольствоваться областью искусства и культуры — политика не его сфера.

24. Люди были все заодно в племени, в городе, в церкви, в политической партии. Но теперь они становятся миром изолированных единиц. Старые связи распадаются — связи общей национальности, общего языка, общих обрядов, общей истории. И правильно. На смену нынешней дезинтеграции придет новая интеграция, в результате которой будет создана единственно правильная общность — единое человечество.

25. Общечеловеческое образование должно повсюду внедрить в сознание каждого идею единства ситуации: то, что у нас общие трудности и общее существование, общее право на компенсацию, как и общие оправдание и справедливость. Как следствие такого образования, дети должны научиться видеть изъяны в обществе; когда же мы из националистических соображений учим их притворяться, что дурные вещи хороши, мы учим их учить других тому же. У дурного урока долгая жизнь.

26. Что государство или система понимает под «хорошим учителем» и что есть на деле хороший учитель — это всегда две разные вещи. Хороший учитель никогда не учит только своему предмету.

27. Никогда еще потребность в таких учителях не была столь настоятельной; потому что теперь мы знаем, что через какие-нибудь пятьдесят лет обучение будет в огромной степени переложено на машины. Для тех, кто под образованием понимает фактические знания и чисто технические навыки, перспектива превосходная. Ни один учитель-человек не сравнится с хорошо запрограммированным компьютерным учителем по уровню владения научной, фактической стороной того или иного предмета или по эффективности в выдаче информации.

28. Я уже упоминал эту механистическую ересь, когда рассуждал о христианстве. Но лучший метод тот, который наиболее эффективен для данной конкретной ситуации, а не тот, который наиболее эффективен в теории. Страшная опасность, грозящая нам в недалеком будущем, состоит в том, что нас самих до того замеханизируют, что мы уверуем, будто хороший учитель тот, кто обеспечивает наибольшую эффективность обучения в плане фактического содержания своего предмета. Если мы в это уверуем, мы станем жертвами деспотии компьютеров, а попросту говоря, наихудшей, ибо всемирной, формы национализма в истории человечества.

29. Но и в этой перспективе не все так мрачно. Немало есть областей, где появление учителя-компьютера можно только приветствовать; к тому же это позволит высвободить учителей-людей для преподавания (лучше, наверное, сказать, способа преподавания) тех предметов, где они незаменимы. И одной из главных задач триединого общечеловеческого образования, к которому я призываю, станет противодействие торжеству компьютеров — или перемещение его в более отдаленную перспективу — в тех сферах, где для этого есть объективные предпосылки.

30. Специфическая проблема учителя-компьютера ведет к следующей важной проблеме — правильному распределению ролей между наукой и искусством в жизни человека.

31. Каждому нужно твердо знать основы всех фундаментальных наук, и всем необходимо усвоить, в чем состоит великое связующее начало, ось, стержень разума — научный метод. Однако целые обширные области научных знаний весьма далеки от обыденной жизни, и если браться определить, какие же области имеют первостепенное значение для просвещения человечества, я предложил бы сосредоточиться на тех сферах, которые помогают преодолеть предрассудки, суеверия и невежество, особенно если такое невежество наносит обществу очевидный вред. В марте 1963 года сотни жителей острова Бали погибли в результате извержения вулкана только потому, что никак не хотели покинуть свои жилища. Они верили, что всякого, кто попытается бежать, настигнет кара богов. Наш мир тратит миллионные средства на исследования планет, которые, как нам уже доподлинно известно, необитаемы, и в то же самое время позволяет фатальной глупости спокойно вариться в собственном соку у себя дома, на планете Земля.

32. Наука воздействует на тех, кто ею практически занимается, двояко. Первое и, бесспорно, благотворное — воздействие эвристическое: то есть наука воспитывает в ученом умение самостоятельно мыслить и делать самостоятельные открытия. Ясно, что этой стороне науки в образовании должно уделяться максимально возможное внимание. Но вот другая отличительная черта науки — это уже палка о двух концах: речь идет о присущей ей тенденции всё анализировать, раскладывать целое на составные части. Разумеется, анализ — неотъемлемая часть самого эвристического процесса; но его побочные действия, как и в случае применения иных медицинских препаратов, могут оказаться чрезвычайно вредными и опасными.

33. Ученый чисто аналитического склада настолько привыкает воспринимать материю как очередную демонстрацию неких подлежащих доказательству или опровержению принципов, что в результате вечно живет, на шаг от нее отступив. Между ним и реальным миром встревает соответствующий закон, объяснение, необходимость классифицировать. Все, к чему притрагивался Мидас, превращалось в золото, а все, к чему притрагивается такой ученый, превращается в функцию, которой он оперирует при анализе.

34. Тесно связана с этим еще одна опасность. Сложность современной науки такова, что без специализации просто не обойтись; и не только потому, что этого требует научная или промышленная эффективность, но и в соответствии с природными возможностями человеческого интеллекта.

Ученого-универсала, успешно работающего во многих областях знаний, больше нет; не потому, что больше нет желания быть таким ученым, но потому, что области знания слишком многочисленны и слишком сложны.

35. И чистая наука, и нечистая экономика требуют от ученого, чтобы он большую часть своей мыслительной жизни проживал чуть в стороне от настоящего пульсирующего сердца общества, членом которого он и сам является, — в стороне от настоящего пульсирующего сердца того «сейчас», в котором он сам пребывает. Отсюда характерная и вполне предсказуемая двуличность современного ученого: научная нравственность и общественная безнравственность. У людей науки извечная склонность становиться послушным рабом государства.

36. Научный ум, проявляющий себя как абсолютно научный, проявляет себя как ум ненаучный. Мы сейчас в такой фазе истории, где научный полюс занимает господствующее положение; но где есть полюс, там есть и противополюс. Ученый раскладывает на атомы — значит, кто-то должен синтезировать; ученый извлекает — значит, кто-то должен скреплять воедино. Ученый занимается частным — значит, кто-то должен заниматься общим, универсальным. Ученый дегуманизирует — значит, кто-то должен гуманизировать. Ученый пока, а может, уже и на веки вечные, отворачивается от недоказуемого; и кто-то должен повернуться к нему лицом.

37. Искусство, самое примитивное, есть выражение истин, которые для науки выразить оказывается слишком сложно — или неудобно. Это не значит, что наука в чем-то ущербнее искусства, просто у них разное назначение, и они по-разному используются.

Искусство — стенография человеческого знания, плавильный тигель, алгебра, неимоверная конденсация, если это искусство великое, целых галактик мыслей, фактов, воспоминаний, переживаний, событий, разнообразного опыта — конденсация до десятка строк в «Макбете», до шести нотных линеек у Баха, до квадратного фута холста в картине Рембрандта.

38. Некоторые научные законы могут показаться аналогичными великому искусству: бесчисленные триллионы явлений сконденсированы в них всего в одной формулировке. Но эта формулировка, по отношению к реальности, — абстракция, а не концентрация.

39. Все разновидности искусства тяготеют к тому, чтобы превращаться в соответствующие разделы науки и, если угодно, ремесла; но тайна, без которой нет искусства, в том и состоит, что художник постоянно идет дальше того, что научная и ремесленная сторона искусства в состоянии предвидеть; и он постоянно идет дальше попытки дать научное описание и выработать строгие критерии того, что же такое искусство и какое искусство хорошее, а какое плохое.

40. Искусство — всегда целый комплекс за пределами науки. Оно на голову выше всех вместе взятых компьютеров. Можно, предположим, заложить в компьютер вкусовые пристрастия тысячи любителей музыки, с тем чтобы машина затем сочинила «их» музыку; но это значило бы отказаться от важнейшего принципа: произведение искусства — это прежде и превыше всего то, что способен создать только один человек. Это некое утверждение, которое делает один наперекор всем, а не утверждение, которое делает один на потребу всем.

41. Наука — это то, что может или могла бы сделать машина; искусство — то, чего машине не сделать никогда. Это просто определение того, чем искусству следует быть и чем оно непременно должно быть для человечества; это вовсе не отрицание уже доказанного факта, что наука отлично может справляться с производством продукции, которая вполне способна сойти за искусство.

42. Хороший ученый решительно перерезает пуповину, связывающую его частный личный мир, его эмоции, его «я» с его творением — его вновь открытым законом, или явлением, или свойством. Но хорошее произведение искусства — это всегда живой отросток, ответвление, второе «я». Наука обезличивает; искусство олицетворяет.

43. Трудно не поддаться искушению интерпретировать произведения искусства как явления, которые лучше всего можно понять, если применить к ним метод научного анализа и классификации; отсюда и вырастают такие научные дисциплины, как история и критика искусства. Отсюда и возникает иллюзия, будто все искусство укладывается в рамки науки, которая может его описывать, оценивать и систематизировать; отсюда же проистекает смехотворное убеждение, что искусство в конечном счете уступает науке, как будто природа уступает природоведению.

44. Это «онаучивание» искусства, столь характерное для нашей эпохи, — полнейший абсурд. Наука избавилась от вериг искусства и теперь избавляется от самого искусства. И в первую очередь она «онаучивает» самое сокровенное свойство искусства — тайну. Ведь то, с чем хорошая наука старается разделаться, хорошее искусство старается вызвать к жизни, — это тайна: тайна, смертоносная для науки и жизненно необходимая для искусства.

45. Конечно, я вовсе не отрицаю практической пользы научной критики — своего рода «природоведения» — искусства. Но мне бы хотелось, чтобы камня на камне не осталось от представления, будто искусство — это какая-то псевдонаука; будто искусство достаточно знать; будто искусство можно изучить в том смысле, в каком изучают электронную схему или эмбрион кролика.

46. Разные инструменты и языки; разные, на поверхности, представления о том, что первостепенно в существовании, и, следовательно, разные, на поверхности, цели; разный склад ума — и все-таки все великие ученые в некотором смысле художники, а все великие художники в некотором смысле ученые, поскольку они преследуют одну и ту же общечеловеческую цель: приблизиться к некой реальности, поведать о некой реальности, отразить некую реальность в символах, суммировать некую реальность, убедить в некой реальности. Все серьезные ученые и художники хотят одного и того же — истины, которую впоследствии никому не придется менять.

47. Всякая символизация — а вся наука и все искусство суть символизация — это попытка вырваться из плена времени. Все символы суммируют; вызывают к жизни то, чего нет; служат инструментами; позволяют нам контролировать наши движения в реке времени и тем самым являются нашими попытками контролировать время. Но если наука стремится к истинности на все времена относительно того или иного факта, то искусство стремится стать фактом на все времена.

48. Ни научно, ни художественно выраженная реальность не есть реальность самая реальная. «Реальная» реальность — это не имеющий смысла частный случай, абсолютная бессвязность, повсеместная изолированность, всеобщая разъединенность. Это просто лист чистой бумаги; ведь если мы заполняем бумагу рисунками или уравнениями, мы уже не назовем ее просто бумагой. И если наши интерпретации реальности — не «настоящая» реальность, то чистая бумага тем более не рисунок. Да, наши рисунки, наши уравнения — по сути псевдореальности, но это те единственные реальности, которые нас интересуют, потому что это единственные реальности, которые могут иметь отношение к нам.

49. Заниматься каким-нибудь искусством, или разными искусствами, так же важно для цельной личности, как обладать научными знаниями. И не из-за искусства как такового, а из-за того, что искусство дает художнику.

50. Все произведения искусства сперва доставляют удовольствие самому художнику и учат чему-то самого художника, а уж потом всех остальных. И удовольствие, и урок черпаются из объяснения своего «я» через выражение своего «я»; через умение видеть свое «я» — и все те многие «я», из которых складывается целое «я», — в зеркале того, что это «я» создает.

51. Всякое хорошее образование должно отводить искусству и науке равнозначное положение. Сейчас их положения не равнозначны, потому что большинство ученых не ученые в истинном смысле этого слова — не эвристические искатели знания, а техники и технологи или же аналитики-прикладники, использующие готовое знание. Технократический взгляд на жизнь по самой своей природе таков, что задает сугубо механистический и эмпирический подход ко всему в границах своей собственной сферы; опасность в том, что такой подход теперь практикуется применительно ко всем прочим сферам. И тому, кто из человека превратился в техника-технолога, искусство должно казаться занятием самым никчемным, поскольку ни оно само, ни его воздействие не поддаются оценке с помощью какой бы то ни было легко проверяемой методики.

52. Подлинный ученый никогда не сбрасывает искусство со счетов, не ставит под сомнение его ценность, не смотрит на него сверху вниз; и это я считаю едва ли не основополагающим в определении настоящего ученого.

53. Уже сейчас, в Америке особенно, мы наблюдаем стремление превратить искусство в своего рода псевдотехническую отрасль. Так, учебный курс с омерзительным названием «творческое письмо» прямо содействует распространению порочной идеи, будто достаточно овладеть техникой, чтобы создать нечто ценное, и вот уже с каждым днем множатся когорты писателей и живописцев, главная отличительная особенность которых — неприкрытая псевдотехническая бессодержательность.

54. Их произведения ловко смонтированы и по-модному привлекательны, или привлекательно модны, и все-таки целое — всегда только сумма составляющих, не более того. Нынче когда хвалят технику — хвалят всё. Безупречная скорлупа — но плоти под ней нет.

55. Разумеется, большинство хороших художников и все великие демонстрируют мастерское владение техникой. Но художники-псевдотехники подобны рыбаку, который думает, что самое главное в том, как обращаться с удилищем и насаживать на крючок наживку; тогда как самое главное — знать реку, где он вздумал рыбачить. Прежде вещь, а уж потом ее выражение; но сегодня мы сталкиваемся с целой армией хорошо натасканных «выразителей», поголовно одержимых одной целью — что-нибудь выразить; толпа мастеров-рыболовов, без устали и без толку забрасывающих удочки посреди распаханного поля.

56. Контраргумент на все это следующий: пусть способность выражать — не то же самое, что выражение некой ценности, но и тогда обученный навыкам выражать скорее разглядит то ценное, что подлежит выражению, чем необученный. Я лично убежден в обратном: в том, что обучение, сводящееся к выработке и шлифовке специфических навыков и приемов, ограничивает умение видеть, а не расширяет его. Если, обучая будущего рыболова, вы натаскиваете его в специфических технических приемах, он так и будет смотреть на мир глазами рыбака, привыкшего всё видеть только в свете этих самых специфических приемов.

57. Будущий художник, которого натаскивают «творить» в стиле того или другого признанного современного художника, постепенно усваивает не только его технические приемы, но и характер его чувствования; и эта всегда существовавшая, но теперь особенно вероятная перспектива стать объектом бесконечного подражания, превратиться в того, кто без конца навязывает особенности своего чувствования и видения мира впечатлительным, молодым, «натасканным» умам, — эта перспектива должна расцениваться как крайне отталкивающая, как реальная угроза, подстерегающая всякого по-настоящему серьезного и одаренного художника.

58. Быть художником — значит, во-первых, самому для себя открыть свое «я» и, во-вторых, заявить о своем «я» своим языком. Правильно устроенной школе искусства — о каком бы из искусств ни шла речь — полагалось бы включить в программу два обучающих курса: музейный курс и курс ремесла. В ходе музейного курса преподается попросту история искусства и памятников искусства (всё созданное мастерами прошлого); курс ремесла обучает важнейшим практическим основам, — таким как синтаксис, грамматика, просодия, смешение красок, академический рисунок, гармония, музыкальный диапазон инструментов и все остальное. Всякое обучение или явное предпочтение какому-то стилю, характеру восприятия, философии только вредит — это псевдотехника, но не искусство.

59. Покажи юному мореходу, как вести корабль; но не фальсифицируй показания компаса и не подправляй морские карты так, чтобы идти он мог только одним-единственным курсом.

60. Быть художником — не значит быть членом тайного общества; это не та деятельность, которая по каким-то непостижимым причинам заказана большинству человечества. Даже самые неумелые, уродливые и неопытные любовники вступают в любовные отношения; что действительно важно — это единичность того, кто создает произведение искусства, а не пресловутая пропасть, которая, как любят повторять, пролегла между, скажем, Леонардо и среднестатистическим человечеством. Нам не дано всем стать Леонардо; но дано принадлежать к одной с Леонардо породе, потому что гений — это только один конец шкалы. Однажды мне случилось взобраться на Парнас, так вот между ничем не примечательной деревушкой Арахова у подножия горы и ее прекрасной вершиной (все воспевавшие ее поэты нисколько тут не преувеличивают) нет ничего особенного — обычный склон; ни бездонной пропасти, ни грозного уступа, ничего такого, чтобы вам вдруг понадобились крылья.

61. Ребенку не разрешают манкировать подвижными играми и физкультурой потому, что у него нет к этому выдающихся способностей. Только каждый десятый ребенок не способен научиться музыке. Поэзия ничего общего не имеет с декламацией, с заучиванием наизусть или с подготовкой к экзамену. Поэзия — это способ рассказать о том, что ты такое, словами, которые так или иначе организованы ритмически. То же представляет собой изобразительное искусство, только вместо слов здесь используется разнообразие формы и цвета.

62. Художник, в сегодняшнем понимании этого слова, — это тот, кто от природы умеет делать то, что все мы должны были бы уметь делать благодаря образованию. Но все наши современные тенденциозные, в плане явного уклона в техническую сторону, системы образования излишне сосредоточены на науке об искусстве, то есть на истории искусства, его классификации и критической оценке; как будто диаграммы, дискуссии, фотографии и фильмы, относящиеся к спортивным играм, вкупе с некими физическими упражнениями могут служить адекватной заменой настоящей игры. Бесполезно создавать все новые и новые возможности для того, чтобы наслаждаться искусством других, пока не будут созданы соответствующие возможности для собственного творчества.

63. Свобода заложена в самой природе всего лучшего, что есть в искусстве, как и всего лучшего, что есть в науке. И то и другое по своей сути — ниспровергатели тирании и догмы; плавильщики застывшей окаменелости, разрушители жесткой, как тиски, ситуации. Поначалу художник может протестовать просто потому, что способен выразить протест; и вдруг потом, в один прекрасный день, им самим же выраженный протест выражает уже его самого. Он становится солдатом на службе у собственного творчества. Стихотворение, которое я пишу сегодня, завтра пишет меня. Я открываю научный закон, а после закон открывает меня.

64. Игры, спорт и вообще всякое времяпрепровождение, которое подразумевает определенные правила и социальный контакт, за последний век постепенно выдвигались на все более и более заметное место. Подсчитано, что в 1966 году порядка ста пятидесяти миллионов человек смотрели по телевидению финальный матч розыгрыша Мирового кубка по футболу. Не исключено, что игры — как и искусство — мы склонны считать каким-то не вполне серьезным способом проводить досуг. Но по мере того, как досуга становится больше, сильнее сказывается и влияние на нашу жизнь игр.

65. Игры намного важнее для нас, и воздействие их гораздо глубже и многообразнее, чем нам хотелось бы думать. Некоторые психологи объясняют все те символические ценности, которые мы связываем с играми и с проигрышами или победами в них, с позиций фрейдизма. Весь футбол — это двадцать два пениса, рвущихся к вагине; клюшка для гольфа — фаллос со стальным стволом; шахматные король и королева — родители Эдипа, Лай и Иокаста; всякая победа есть форма либо эвакуации, либо эякуляции; и так далее в том же духе. Для вопроса о происхождении игр объяснения такого рода могут представлять определенную ценность, а могут не представлять никакой. Но для большинства игроков и зрителей гораздо более правдоподобным объяснением звучит то, которое предлагает Адлер: игра — это система для достижения превосходства. И не только: это еще и система (так же как добывание денег), которая до некоторой степени является ответом человека на бесчеловечную игру случая в космической лотерее; способность одержать победу в игре компенсирует победителю неспособность одержать победу вне контекста этой игры. Этот raison d'etre[16] игры с наибольшей очевидностью выступает в играх, построенных на чистом случае; и даже в играх, где элемент случайного практически исключается, всегда что-нибудь да приключится — то отскок, то подвох, то соринка в глаз попала. А зло тут вот в чем: приняв уравнительную случайность, человек очень скоро делает следующий шаг и начинает считать победителя не просто удачливым, но и в чем-то превосходящим остальных; точно так же человек в наше время начинает считать богатея в чем-то особенным, превосходящим всех остальных.

66. Охотники за престижем всегда стремились наложить лапу на спорт — особенно в мирное время.

Притчей во языцех стал дух бескорыстного благородства, царивший на Олимпийских играх в древности, в VI–VII веках до н. э., который позднее, при римлянах, был уже тронут тленом морального разложения. Но ведь и оливковая веточка уже была непомерной наградой. Соревновательность — потребность не отстать и стремление вырваться вперед — неотступно преследует человечество. Но для соревнования есть столько реальных сфер, что изобретать искусственные совершенно ни к чему.

67. Спорт — это возможность получать личное, персональное удовольствие, это ситуация, где на свет может явиться прекрасное. Но престиж — это вовсе не то, что составляет суть спортивной баталии. Куда важнее сама игра. Победитель — тот, на чьей стороне больше умения или больше везения; одерживая победу, он ни в каком смысле и ни в какой игре не проявляет себя всенепременно человеком лучшим, чем проигравший.

68. Едва ли не все популярные виды мирового спорта зародились в Британии. Но одно Британии так и не удалось экспортировать в мировом масштабе — любительский этос, любительский дух игры. Большинство иностранцев, а теперь уже и многие бритты, желают победить в рамках правил любой ценой; а правила соблюдают единственно потому, что игра без правил — это война.

69. Есть общества, ориентированные на средства, и для них игра — это игра; и есть общества, ориентированные на цели, и для них играть — значит выигрывать. В первом случае раз человек счастлив — он уже добился успеха; во втором человек не может быть счастлив, если не добился успеха. Все движение эволюции и истории убеждает в том, что если человек хочет выжить, он должен ориентироваться на средства.

70. Ведущая функция всех важнейших видов человеческой деятельности — искусства, науки, философии, религии — это приблизить человека к истине. Не одержать победу, не разгромить команду соперников, не быть несокрушимым. Современная шумиха вокруг любителей и профессионалов — разговор ни о чем. Всякий спортсмен, который играет прежде всего, чтобы выиграть, то есть прежде всего не ради удовольствия поиграть, — профессионал. Ему, быть может, не нужны деньги, но тогда нужен престиж, а престиж такого сорта ничуть не чище презренного металла.

71. Не сегодня придумано, что преступность зависит от общества; как не сегодня придуман и циничный ответ на это утверждение: дескать, общество само зависит от преступности. Один из самых удручающих статистических фактов нашего времени убеждает в том, что преступность не просто растет, — она даже растет относительно быстрее, чем численность населения. Проблема виновности, применительно к обществу и к образованию для всего человечества, представляет далеко не академический интерес.

72. Существуют две крайние точки зрения. Согласно одной, преступники обладают полной свободой воли; согласно другой, свободы воли у них нет никакой. Мы, как общество, живем в соответствии с первым из этих убеждений; большинство из нас, как индивиды, склонны придерживаться второго убеждения.

73. Судья говорит преступнику: Такое преступление мог совершить только последний трус и негодяй. В то время как ему следовало бы сказать: Совершённый вами поступок наносит урон обществу и свидетельствует о том, что рассудок ваш либо болен, либо недоразвит; от имени общества я приношу вам свои извинения, если виной тому послужило недостаточное образование, и я по-человечески сочувствую вам, если виной тому послужила дурная наследственность; я приму меры к тому, чтобы отныне с вами обращались и о вас заботились наилучшим образом. В мире, каков есть он на сегодняшний день, ни один судья не дойдет в своем гуманизме до такой несуразицы, потому что прекрасно знает: судья воздает по закону, а не по справедливости. Мы говорим о политике ядерного устрашения — о том, как ужасно, что человеку приходится жить в таких условиях. Но с тех пор, как существует закон, мы всегда живем в условиях политики устрашения — не в условиях подлинной человеческой справедливости. Призыв попробовать исцелиться, конечно, недостаточный — в практическом смысле — сдерживающий фактор на пути преступности; но и полный отказ от попыток исцелиться также нельзя считать удовлетворительным откликом со стороны общества. Средство есть; а мы ни на шаг к нему не приблизились.

74. Больной человек может с полным основанием ненавидеть общество за то, что оно отправляет его в тюрьму, а не в больницу.

75. В истинно справедливом обществе виновность будет, конечно же, трактоваться с научной, а не с моральной точки зрения. Нет общества, которое было бы неповинно в преступлениях, в нем совершаемых; мы прекрасно знаем, что, признавая биологически невиновных виновными по закону, мы поступаем так ради собственного удобства. Давным-давно известно: стоит людям уверовать в то, что они не могут не совершать преступлений, они начнут совершать и такие, от которых они в других обстоятельствах сумели бы воздержаться.

76. Но если мы допустим, что преступники в массе своей не несут ответственности за свои преступления, которые совершают не столько они сами, сколько факторы, им неподвластные (наследственность, среда, недостаток образования), тогда открывается возможность обращаться с ними так же, как мы обращаемся с людьми, страдающими серьезным недугом. Что касается генетики, то тут мы покуда бессильны; но в нашей власти контролировать окружающую среду и образование. И в этом смысле подлинно общечеловеческое образование, которое должно быть продумано таким образом, чтобы ослабить важнейшую причину всякой преступности — чувство неравенства, возводящее социальную безответственность чуть ли не в ранг бесстрашного революционного выступления, — дает самую благодатную почву для установления необходимого контроля.

77. Важное препятствие на пути предотвращения преступности и надлежащего обращения с преступниками — наше эмоциональное отношение к «греху» и «преступлению». В первом случае мы, конечно, имеем дело с наследием христианства; во втором — с наследием греко-римского права. И та и другая концепции безнадежно устарели и крайне вредны.

78. Они по-прежнему распространяют общий для них исходный миф: за злодеяние можно заплатить. В одном случае покаянием и раскаянием; в другом — наказанием. Раскаяние дает тому, кто совершил неправедное деяние, приятную мазохистскую иллюзию, будто бы зло в нем поверхностное, наносное, а сердцевина у него здоровая и добрая. Покаяние и наказание, по их завершении, сводятся, по-видимому, к простой констатации факта принадлежности того или иного преступления тому или иному субъекту — а зачастую и факта полученной в результате выгоды. Я сполна заплатил за свой дом и Я сполна заплатил за свое преступление — высказывания, смысл которых следует понимать, увы, совершенно одинаково, буквально.

79. Грех омрачает аурой недозволенности множество удовольствий. Иными словами, он только сильнее их романтизирует и высвечивает, поскольку запрет на какое-либо удовольствие или его недоступность резко повышают градус наслаждения им по причинам как физического, так и психологического свойства. Самых красноречивых за всю историю хулителей «греха» можно смело зачислить в ряды его главных сторонников «от противного». «Преступление» же, в том значении, какое придает этому слову закон, трактующий его как акт свободной воли, — это просто-напросто юридический эквивалент религиозного термина.

80. Полезно здесь рассмотреть и экзистенциалистскую позицию по отношению к виновности. Экзистенциалист говорит: я есть не только мои прошлые добрые поступки, но и поступки дурные; нельзя их отрицать; если я делаю вид, что их не было, значит, я трус, дитя; мне остается только признать их. Исходя из этого, некоторые современные писатели настаивают на том, что, умышленно совершая преступление и так же умышленно, без раскаяния, признавая то, что я совершил преступление, я лучше всего могу заявить о моем собственном существовании в качестве уникального индивида и о моем неприятии мира других, то есть общества, построенного на лицемерии. Но это романтическое передергивание экзистенциализма. Я доказываю, что существую, не тем, что принимаю бредовые решения и умышленно совершаю преступления, чтобы потом их можно было «признать» и на этом построить доказательство «подлинности» и уникальности моего существования: поступая таким образом, я не утверждаю ничего, кроме моего собственного специфического ощущения несостоятельности перед лицом внешней социальной реальности; я доказываю свое существование тем, что использую мое признание прошлых дурных поступков как источник энергии для совершенствования моих будущих поступков и отношений внутри этой реальности.

81. Экзистенциализм, короче говоря, учит, что если я совершил зло, мне с ним жить до конца моих дней; и что единственный способ жить с ним — признать то, что оно во мне навсегда. Ничто, никакое раскаяние, никакое наказание, его не сотрет; и следовательно, всякое новое содеянное мною зло — не возвращение, не замещение, а добавление. Что сделано, того ни исправить, ни зачеркнуть нельзя — только хуже напачкаешь.

82. Такой подход к преступлению поистине бесценен, потому что воспитывает свободу воли; он позволяет преступнику поверить в то, что у него есть выбор, что он может формировать свою жизнь и добиваться в ней равновесия, может попытаться стать хозяином своей судьбы. Вместе с той помощью, которую призвана оказать психиатрия, этот подход дает преступнику наилучший шанс, получив свободу, никогда больше не оказаться по ту сторону тюремных ворот. Нужно изгнать из наших тюрем жутких чудищ, живьем пожирающих людей, — исповедующий наказание закон и исповедующую покаяние религию; и нужно понимать, что период после выхода преступника на свободу следует рассматривать как период после выписки больного из больницы. Это время выздоровления; и нельзя от вчерашнего заключенного ждать, что он в состоянии тут же начать нормально функционировать в обществе. Без экономической и психологической поддержки ему не обойтись.

83. Весь ныне действующий закон — по сути, закон военного времени; а справедливость всегда превыше закона.

84. Другой печальный результат давления экономических нужд на наши образовательные системы заключается в том, что мы прерываем образование слишком резко и слишком рано. В мире немало мест, где подавляющее большинство учащихся покидает школу с наступлением половой зрелости. Только когда мир наконец вступит в эпоху досуга, можно твердо надеяться, что с этой нелепостью будет покончено.

85. Самый существенный фактор в процессе эволюции — это самопознание. Самая истинная и самая ценная компенсация, которую индивид может обрести в индивидуальном бытии (существовании), — опять-таки самопознание.

86. Трудно обрести подлинное знание себя в возрасте до тридцати лет. Отчасти потому так и радостно быть молодым, что ты на пути к самопознанию, что еще не достиг его. И тем не менее мы считаем, что любое, даже самое хорошее, общее образование должно завершаться к двадцати одному году.

87. Наблюдаются три стадии снисходительного отношения к самому себе: детство, отрочество и предвзрослость (период между восемнадцатью и тридцатью). Мы воспитываем и обучаем ребенка, избавляя его от детских мифов и детского однообразного эгоцентризма; но все меньше и меньше находится тех, кто отваживается корректировать подростков, и уж совсем никто не берется корректировать предвзрослых.

88. Наша чрезмерная почтительность к пред-взрослым — отчасти пережиток тех времен, когда физическая энергия и сила этого возраста обладали повышенной ценностью с точки зрения выживания; когда все зависело от умения убивать и резво бегать; и отчасти это симптом нашего неукротимого желания стать безвозрастными.

89. У каждого возраста своя взрослость. Ребенок вполне может быть взрослым в его собственном детском мире. Но сегодня наиболее развитые общества учат подрастающее поколение быть взрослыми, когда они еще только подростки. Подростки, «тинэйджеры», начинают с поразительной ловкостью имитировать взрослость, и в результате многие взрослые по годам люди на самом деле остаются вечными подростками, имитирующими взрослость. Разные факторы социального давления останавливают их развитие на стадии псевдовзрослости и вынуждают их надеть маску, которой они поначалу пользуются, чтобы выглядеть взрослыми, а после носят уже не снимая.

90. Взрослость не есть некий возраст: это состояние, когда человек познал себя.

91. Мужское и женское начало — два мощнейших биологических принципа; их бесперебойное взаимодействие в обществе — один из главных признаков общественного здоровья. С этой точки зрения, наш мир, несмотря на теперь уже всеобщее политическое раскрепощение женщин, демонстрирует явные приметы нездоровья; и нездоровье это по большей части вырастает из эгоистической мужской деспотии.

92. Миф об искушении Адама я интерпретирую следующим образом. Адам есть ненависть к переменам и бесплодная ностальгия по невинности животных. Змей — воображение, способность сопоставлять, самосознание. Ева — это принятие человеком ответственности, необходимости прогресса и необходимости прогресс контролировать. Райский сад — недосягаемая мечта. Грехопадение — неотъемлемый processus эволюции. Бог в Книге Бытия — персонификация Адамовой злой обиды.

93. Адам — это «стасис», или консерватизм; Ева — «кинесис», или прогресс. Адамовы общества — те, в которых мужчина и отец, мужские божества, требуют беспрекословного подчинения общественным институтам и нормам поведения, что и наблюдалось на протяжении большинства периодов истории нашей эры. Типичный такой период — викторианская эпоха в Англии. Евины общества — те, в которых женщина и мать, женские божества, всячески поощряют новаторство и эксперимент, как и обновление понятий, целей и способов чувствования. Типичными примерами могут служить эпоха Возрождения и наша собственная эпоха.

94. Есть, конечно, и Адамо-женщины и Ево-мужчины; среди прогрессивных художников и мыслителей мировой величины по пальцам можно пересчитать тех, кто не принадлежал ко второй из означенных категорий.

95. Мелочный, злобный и все еще господствующий антифеминизм подвластного Адаму человечества — это не затухающий отсвет некогда действительно важного мужского превосходства в физической силе и полезности в условиях борьбы за выживание. Для «Адама» в мужчине женщина — всего лишь вместилище, которым, если надо, можно овладеть силой. Эта мужская ассоциация всего женского с объектом допустимого насилия выходит далеко за пределы женского тела. Можно взять силой прогресс и новаторство; да вообще все, что не основано на примитивной грубой силе, можно изнасиловать. Все прогрессивные философские течения феминистичны. Адам — князек в замке на горе; военные набеги и фортификационные сооружения, собственная сила и собственный престиж: вот все, чем он одержим.

96. Но Еве хватило не только ума выманить Адама из дурацкой спячки в райском саду, ей также хватило доброты остаться с ним после; и это свойство женского начала — терпимость, скептическое в целом отношение к убежденности Адама в праве сильного — как раз и есть для общества самое ценное. Всякая мать — это эволюционная система в микрокосмосе; у нее нет выбора, кроме как любить то, что есть, — своего ребенка, будь он урод, наглец, преступник, эгоист, тупица или калека. Материнство — самая надежная школа терпимости; а терпимость, как нам еще предстоит усвоить, — самая надежная из всех человеческих премудростей.

97. Что бы профессиональные блюстители общественной морали ни говорили, секс, метеоритом ворвавшийся на авансцену из-за балдахинов и кринолинов викторианской стыдливости и благопристойности, — это не только и не столько свидетельство утраты элементарных понятий о нравственности и «приличиях». Быть может, это бегство от непорочности; если для того, чтобы верно судить, нам нужно сравнить поколение нынешнее с поколениями предшествующими, то это и точно бегство от целомудренной непорочности. Но это еще и бегство к чему-то.

98. В большинстве нынешних обществ неофициальное отношение к сексуальной морали сейчас таково, что — по крайней мере, среди не связанных браком взрослых — разнообразные сексуальные эксперименты и приключения не считаются чем-то в корне греховным или преступным. При этом неважно, сопровождаются они или нет чувством любви, под каковым я понимаю желание сохранить отношения, независимо от того, приносят ли они сексуальное и, в конечном счете, любое другое наслаждение.

99. Адюльтер — это скорее доказательство несостоятельности брака, нежели измена ему; и развод — терапевтическое средство очищения или прекращения нездоровой ситуации. Такой брак при нормальных обстоятельствах нравственностью уже и не пахнет. Это как лечь на операционный стол. И винить тут следует не столько индивида, сколько природу.

100. Но официальное мнение, выразителями которого выступают различные церкви, газеты, правительства, а во многих случаях и статьи законов, стоит на том, что коитус до и вне брака всегда в большей или меньшей степени греховен и антисоциален.

101. Общественная значимость, которую мы все-таки признаем за сексом, определяется в большой степени этой запретительно-разрешительной напряженностью: нашим опытом постижения, что есть заслуженно — незаслуженно, законно — незаконно, личное — публичное, вызов — покорность, бунт — конформизм. И во всех подобных ситуациях множество свидетельств поддержки «от противного». «Моральность» нападает на «аморальность» и получает от этого удовольствие и приток энергии; «аморальность» пытается дать отпор или уклониться от «моральности» и, в свою очередь, получает удовольствие и приток энергии от этого отпора и этого уклонения.

102. Официальное же отношение, разумеется, в корне нереалистично; только в немногих, лежащих на периферии, областях (таких как проституция или аборты) официальное мнение может быть насильно претворено в жизнь; и если дети знают, что бОльшая часть сада, где растут аппетитные сочные яблоки, расположена так, что хозяину их не поймать, сколько бы он им ни грозил, соблазн воровать яблоки становится у них от этого только сильнее. Да и вообще, здесь мы имеем дело с детьми, которые перво-наперво затеют спор, кому по праву принадлежит этот сад. Отсюда можно заключить, что противники сексуальной свободы в действительности принадлежат к числу ее главных пропагандистов.

103. Результатом этой двусмысленной ситуации стал апофеоз противозаконных сексуальных отношений — противозаконных по меркам официальной общественной морали. Отношения такого рода сыздавна именуются любовной связью — «любовной», заметьте, то есть предполагающей именно тот компонент, отсутствие которого так беспокоит современных пуритан. Правда, сейчас больше в ходу интимные связи, чем сердечные привязанности.

104. Чем чреваты внебрачные связи, всем хорошо известно. Свободная любовь мало способствует любви настоящей. Эмоциональная нестабильность, толкнувшая вас в чью-то постель, вряд ли сменится эмоциональной стабильностью, которая понадобится вам для того, чтобы из этой постели выбраться. Всё больше страдающих венерическими заболеваниями. Всё больше страдающих неврозами. Больше разбитых семей, больше ни в чем не повинных детей, которые страдают от этого и которые, в свою очередь, порождают новые страдания. И вот за этими-то непобедимыми чудищами, дремучими лесами, коварными трясинами, потемками души маняще сияет Святой Грааль — счастливая, ничем не омраченная любовная связь. С другой стороны, во многих яростных разоблачениях любовной связи явственно различим душок патологической неприязни к сексуальному удовольствию; и какой-нибудь беспристрастный судья, весьма вероятно, счел бы, что в такого рода «нравственности» предвзятости не меньше, чем в гипотетическом «скотстве», с которым она отчаянно борется.

105. Сексуальное влечение и сексуальный акт сами по себе невинны — ни моральны, ни аморальны по своей сути. Секс как все великие силы: просто сила и всё. Мы можем считать моральным или аморальным то или иное проявление или ситуацию, в которой реализуется эта сила, — но не саму силу.

106. Коитус, даже в самом своем животном обличье, — наилучшая ритуализация природы целого, природы реальности. Тайна его отчасти в том, что ритуал этот совершают (за исключением тех случаев, которые, по нынешним меркам, относятся к разряду извращений) один на один, и постигают один на один, и наслаждаются им тоже один на один. Удовольствие частично именно в том, что тут открывается простор бесконечному разнообразию, как физическому, так и эмоциональному; разнообразию, где взаимодействуют такие составляющие, как партнер, место, настроение, манера, время. В общем, проблему можно свести к следующему. Как обществу найти оптимальное решение — как позволить индивиду на собственном опыте познать эту сокровенную тайну и испытать разнообразие удовольствия, но чтобы при этом не нанести урон самому обществу?

107. Главный социологический аргумент против интимных плотских связей состоит в том, что они навсегда прививают вкус к беспорядочной сексуальной жизни и, следовательно, потворствуют супружеской неверности. И по-видимому, это ближе к истине, чем контраргумент: что такие связи помогают сделать окончательный выбор мужа или жены и повышают вероятность удачного брака. Это еще, допустим, может быть верно, если у молодых людей было достаточно времени, возможностей и эмоциональной сдержанности для широкого диапазона связей до брака; но таких среди молодых немного. Гораздо чаще связи, в которые вступают молодые люди, психологически еще незрелые и подражающие модному поветрию, приводят к бракам-катастрофам или к затяжному совместному мучению.

108. Во всяком случае, не меньшее, если не большее зло, чем сама внебрачная связь» представляет собой ситуация, при которой такая связь, окруженная манящей аурой аморальности и передового свободомыслия, выступает неким «удачным» прибежищем, неким способом уйти от разностороннего давления общества, некой компенсацией за то, что в конце концов придется умереть, — то есть выступает всем тем, чем она отчасти и является, но чем по сути быть не должна. Поскольку в эпоху, когда такие отношения все еще идут вразрез с официальным законом, какими бы безобидными помыслами и удовольствиями они ни сопровождались, ясно, что они неизбежно вступают в конфликт со всеми теми представлениями о недопустимом, с точки зрения образа мыслей и совести (то есть с тем коллективным суперэго), — которые внедрены в наше сознание обществом.

109. Подростки и предвзрослые в массе своей, естественно, оказываются сбитыми с толку двумя имитирующими друг друга внутренними побуждениями: тягой к приобретению сексуального опыта (само по себе это часть еще более глубинного стремления к случайному и авантюрному) и тягой к любви в форме существующего в обществе института брака (само по себе это часть тяги к определенности и защищенности). Молодым людям оказывается непросто провести между ними грань; порой то, что начинается как одно, уже через несколько мгновений может превратиться в другое. Желание поцеловать оборачивается желанием жить вместе до конца дней, а желание пожениться оборачивается краткой вспышкой томления по другому телу.

110. Гораздо больше, чем сейчас, сексуальное образование подростков должно быть направлено на то, чтобы обучить их этиологии любви; это никак не менее важно, чем знать физиологию коитуса.

111. Широко бытует мнение, что любовь и секс несовместимы. Что если у вас за плечами внушительный сексуальный опыт, то любить вы уже неспособны (Дон Жуан); и что если вы любите (поддерживаете постоянные отношения вроде брачного союза), то рано или поздно вы перестанете получать радость от секса. Это мнение находит опору в привычке смотреть на брак как на только лишь санкционированный секс, а совсем не как на средство утверждения любви. Если вы накладываете строжайший запрет на добрачную любовную связь, вам не следует ждать, что у молодых людей выработается правильное понимание брака — понимание того, чем по идее должен быть брак: реализацией намерения любить, а не желания наслаждаться коитусом на законных основаниях.

112. Прелесть незаконного сексуального опыта иногда только наполовину в том, что он сексуальный, а в остальном именно в том, что он незаконный. Когда Мольн вновь обрел наконец свое domaine perdu, domaine sans nom[17], когда наконец вновь повстречал таинственную Ивонну де Гале — что же он сделал? Убежал куда глаза глядят после первой брачной ночи.

113. Когда индивида со всех сторон одолевают силы антииндивидуальности; немо; ощущение, что смерть абсолютна; дегуманизирующие процессы массового производства и производства массы, — любовная связь предстает не только как способ укрыться в очарованном саду эго, но и как квазигероический жест, продиктованный духом гордой непокорности.

114. Точно так же, как индивид пользуется искусством, чтобы дать выход внутреннему протесту против каких-то перекосов в общественном устройстве, он пользуется и любовной связью. Это как взять и прогулять опостылевшую школу, сбежать на денек от ее убийственной скуки порезвиться на приволье. Все современное массовое искусство на этом и строится. Вслушайтесь в слова поп-музыки. Сравните сексуальную привлекательность такого персонажа, как Джеймс Бонд, и таких, как Мегрэ и Шерлок Холмс.

115. Все то же самое относится и к рекламе. Сигареты рекомендуются покупателям не потому, что они хороши как сигареты, а потому, что они послужат удачным аккомпанементом к любовному приключению; рекламодатели заверяют вас, что вы сумеете «покорить», «соблазнить», «пленить» (всё оттенки действия приворотного зелья) тех, кому вы подарите что-нибудь из огромного выбора самых невинных вещей — конфеты, авторучки, украшения, отдых с оплаченной дорогой, питанием и проживанием, да все что угодно. Аналогичные тенденции прослеживаются в рекламе автомашин и одежды, правда здесь на первый план выступает способность выполнять функцию не столько приворотного зелья, сколько афродизиака, средства, стимулирующего половую потенцию. С такой машиной мужчины всегда на высоте; в таком платье вы сразу почувствуете себя Мессалиной. Даже ткани, послушные воле рекламодателей, приобретают некие морально-этические ассоциации, искусно вплетенные в саму их фактуру. Вы покупаете уже не просто черную кожу — вы покупаете намек на извращенность с садистским уклоном.

116. Внебрачная связь становится особенно заманчивой после нескольких лет супружеской жизни. У мужей развивается что-то вроде nostalgie de la vierge[18], у жен — мечта о жизни за стенами домашней тюрьмы, за глухими четырьмя стенами, имя которым муж, дети, работа по дому и кухня. У мужчин желание, судя по всему, имеет откровенно сексуальную направленность. У женщин это мечта, организованная более сложно. Но в обоих случаях это бегство от реальности; а если тут замешаны еще и дети — бегство от ответственности.

117. Для гипотетически неверного мужа или жены внешнее давление, подталкивающее к любовной связи, наверное, меньше, а наказание за нее тяжелее, чем для человека, свободного от брачных уз.

В отношении морали тут, как правило, все гораздо яснее; но другие факторы, такие как обостренный страх потерпеть неудачу или не получить удовлетворения, который появляется с возрастом, воспоминания о добрачных связях (или об их отсутствии), рутина семейной жизни на фоне царящей в обществе атмосферы хмельной вседозволенности, могут привести к тому, что объективно ясная суть дела теперь, как никогда раньше в истории, становится субъективно менее понятной.

118. Удовольствие может со временем начать восприниматься как ответственность; тогда как ответственность лишь изредка может начать восприниматься тем, чем она в принципе способна быть, — удовольствием. Сколько браков рушится из-за того, что рушится столько браков?

119. Если вся философия капиталистического общества сводится к следующему: вы должны себе столько, сколько можете получить, идет ли речь о деньгах, статусе, имуществе, наслаждениях или разнообразном личном опыте, — может ли в этом свете удовольствие не стать долгом?

120. Во всяком капиталистическом обществе наблюдается тенденция обращать весь опыт жизни и все отношения в вещи — вещи, к которым применима та же шкала ценностей, что и к стиральным машинам, и к батареям центрального отопления: то есть оценка с точки зрения относительной дешевизны того или иного бытового удобства и удовольствия, извлекаемого от его использования. Кроме того, в перенаселенном, живущем под страхом инфляции обществе прослеживается тенденция к созданию вещей недолговечных, и следовательно, к тому, чтобы видеть в недолговечности и добродетель, и источник удовольствия. Старое на выброс, новое в дом. Подобно тому, как за нами неотступно следует призрак любовной связи, от нас не отстает и призрак вечной жажды новизны, и оба эти призрака — родные братья.

121. Отцы и матери уже не воспринимают своих чад как просто детей; по мере того как они взрослеют, старшие все больше видят в них соперников в погоне за наслаждениями. Мало того, соперников, которым, по-видимому, суждено одержать победу. Всякий раз, когда перемена в социальных привычках привносит в мир дополнительное удовольствие, пусть даже самое безобидное, кто-то из людей старшего поколения непременно выскажется против новшества по той простой причине, что им, старшим, пришлось обходиться без соответствующей перемены, когда они были молоды. А кто-то примется очертя голову и совсем уже глупо нагонять упущенное. Под ударом в этом случае оказываются далеко не только целомудрие, нравственность и брак, но и все в целом традиционные представления о том, кто мы и зачем мы.

122. Некоторые высказывают мнение, что мы приближаемся к эпохе, когда каждый будет иметь сексуальные отношения сколько ему угодно и с кем угодно, независимо от каких-либо иных социальных связей. Это будет возможно, утверждают сторонники такой точки зрения, потому, что копуляция перестанет считаться чем-то особенным — все равно как танцевать или говорить сколько вам угодно и с кем угодно. В таком обществе никто не увидел бы ничего исключительного даже в публичном коитусе; и как сейчас выстраиваются очереди желающих полюбоваться искусством Марго Фонтейн и Рудольфа Нуреева, так выстраивались бы очереди желающих полюбоваться мастерами искусства куда более древнего. Короче говоря, мы просто вернулись бы к древним, дохристианским представлениям о сексе как занятии, которое не требует какой-то специфической интимной обстановки вдали от посторонних глаз и которое не связано ни с какими специфическими запросами. Смутная вероятность, что такая депуританизация секса в один прекрасный день наступит, имеется; но покуда существующие сексуальные условности, как освященные законом, так и осуждаемые им, питают некую глубинную потребность человека, живущего в обществе, которое не приносит удовлетворения, — этого не произойдет.

123. В системе общечеловеческого образования обучение в этой сфере непременно должно опираться на следующие соображения:

(A) Одним из веских аргументов за то, чтобы делать упор на обучение самоанализу, и за то, чтобы вообще шире применять анализ своего «я», служит тот довод, что половина всей боли, причиняемой внебрачной связью и распавшимся браком, как и собственно причина боли, проистекает из невежества каждого из участников — относительно себя самого и своего партнера.

(B) Чрезмерная коммерциализация секса, и особенно любовной связи, — не самый завидный бриллиант в короне капитализма.

(C) Из всех видов деятельности секс меньше других поддается каким-то обобщениям; он всегда относителен, всегда обусловлен ситуацией. Запрещать его так же глупо, как его предписывать. Остается только просвещать.

(D) Обучать физиологии секса, не обучая психологии любви, все равно что обучить всем тонкостям устройства корабля, но не объяснить, как им управлять.

(E) Апологеты «нравственности» не вправе осуждать или пытаться ставить препоны на пути каких бы то ни было сексуальных отношений, если не в состоянии наглядно доказать, что это приносит обществу больше несчастья, чем счастья. Куда как просто привести статистику противоправных действий, разводов и венерических заболеваний; но статистику сексуального счастья раздобыть будет потруднее.

(F) Ребенок — закон против адюльтера; и хотя виновный в адюльтере теперь уже не совершает преступления против закона, он по-прежнему совершает преступление против ребенка. Но по мере того, как дети взрослеют, развод все меньше становится преступлением: дисгармония в отношениях, которая для ребенка со временем становится все очевиднее, может причинить не меньше вреда, чем разрыв брака.

(G) Как злоупотребляют порой хирургическим вмешательством, так и разводом. Но то, что некой вещью можно в принципе злоупотреблять, отнюдь не аргумент против этой вещи.

(Н) Наиболее достойные отношения — это брачный союз, то есть любовь. Его благородство зиждется на альтруизме, желании служить другому, выходящем далеко за пределы всех удовольствий, которые из этих отношений можно извлечь; и на отказе когда-либо воспринимать другого как вещь, предмет, нечто практически целесообразное.

(I) Секс — это обмен удовольствиями, потребностями; любовь — безвозмездная отдача.

(J) Эта-то безвозмездная отдача, бескорыстная помощь, этот постоянный прирост добра в чистом виде и составляет уникальность человека — как и настоящую суть настоящего брака. Это квинтэссенция того, ради чего придумана великая алхимия секса; и всякий адюльтер вредит ей, всякая измена изменяет ей, всякая жестокость бросает на нее тень.

124. Не должно быть так, чтобы человек был превыше всего необходим обществу; нужно, чтобы человек был превыше всего необходим себе самому. Он не может считаться образованным, пока не подверг анализу свое «я» и не усвоил общезакономерный психологический механизм. На сегодняшний день обучение направлено на «персону», а не на подлинное я. Персона же состоит из множества наслоений разной степени затвердения, которые скрывают то, что я действительно чувствую и что я действительно думаю. Само собой разумеется, мы все неизбежно выступаем в роли той или иной персоны, но вовсе не разумеется, что нам следует до такой степени скрывать наше подлинное «я», как того требуют нынешние общества и ныне существующие образовательные системы. Нам следует учить не конформизму (с этой задачей общество справляется автоматически), а тому, как и когда следует конформизму противостоять.

125. В нашей вселенной зеркал и метафор человек служит отражением и параллелью всем существующим реальностям. Все они присутствуют в каждом сознании, хотя и глубоко скрыты. Бесконечный процесс приобретает конечность в каждой вещи; каждая вещь — это поперечный срез вечности.

126. Конец всей эволюции — это распад. Тут нет ничего абсурдного. Абсурдным было бы, если бы концом эволюции было бы идеальное состояние. Абсурдным было бы, если бы у эволюции был любой иной конец, кроме распада. Таким образом, эволюция бессмысленна, если это эволюция, направленная к чему-то. Она сейчас или она ничто. Лучшее состояние, лучшее устройство, лучшее «я», лучший мир — все эти лучшие вещи берут начало в сейчас.

127. Целое — не цепь, а волчок. Волчок все время вертится, но остается на месте. Можно указать на звено в цепи или точку на дороге и сказать: «Вот наилучшее место», но волчок всегда на одном месте. Масса волчка должна быть равномерно распределена относительно его центральной оси, иначе он начнет крениться и вихлять. Все тенденции, наблюдаемые во множестве религиозных и политических учений, которые настойчиво уводят прочь от жизни в настоящем, от сейчас; все попытки заставить нас переместить основную тяжесть и энергию чаяний и надежд в некий иной мир (потусторонний или утопический) — подобны беспорядочному движению массы внутри волчка. Мы разбрасываемся нашими возможностями, легко отдаем их во власть центробежных сил. Подлинный же смысл жизни тесно примыкает к оси каждого конкретного сейчас.

128. Неслучайно поиск человеком собственного «я» государству ни к чему Система образования организована государством так, чтобы продлить существование государства; а поиск и обнаружение собственного «я» зачастую означает и обнаружение подлинной сущности государства.

129. Наши нынешние образовательные системы — полувоенные. Их цель — поставлять верных слуг и солдат, которые беспрекословно подчиняются и заведомо принимают навязываемую им подготовку как наилучшую из всех возможных. Наибольшего успеха в государстве добиваются те, кто наиболее заинтересован в том, чтобы продлить существование государства в неизменном виде; одновременно это те, в чьей власти контролировать систему образования, в частности обеспечивать условия, при которых желательный для них «продукт» этой системы был бы отменно вознагражден.

130. Государство и правительство — это образ мыслей, ориентированный на «потом»: это системы, обслуживающие это самое «потом». Мы говорим: «Он живет прошлым» — и говорим это с жалостью или презрением; при этом большинство из нас живет будущим.

131. Государство не желает быть — оно желает быть всегда.

132. Правда и то, что многие из нас живут завтрашним днем, потому что день сегодняшний непригоден для жизни, но сделать сегодняшний день пригодным для жизни не в интересах государства. Несостоятельность государства по разным линиям главным образом и вынуждает человека жить будущим; а основная причина этой несостоятельности заключается в том, что государства мира отказываются объединить усилия и решить две жизненно важные задачи — сократить численность населения и дать образование.

133. В сознании большинства из нас по сей день крепко сидит миф о разделительной черте между здоровьем и нездоровьем; и пожалуй, в первую очередь это касается области психического здоровья — как раз той области, где проводить подобные демаркационные линии в высшей степени абсурдно. Бесконечные насмешки над психиатрией, и особенно психоанализом, — верный признак страха. «Здоровые» среди нас склонны цепляться за свои фобии и неврозы; мы не желаем, чтобы их выставляли на всеобщее обозрение.

134. Ни в чем так не проявляется несостоятельность существующих систем образования, как в нынешнем отношении к психологии. Представление, будто школьным психологам следует все свое время посвящать «нездоровым» (ученикам, страдающим неврозами или отстающим в развитии), иначе как абсурдным не назовешь. Ведь «здоровые» нуждаются в их внимании ничуть не меньше. Одним из ключевых предметов всякого общечеловеческого образования должна стать общая психология; а ключевой заботой должен стать анализ личности каждого ученика.

135. Здесь не место обсуждать сравнительные достоинства разных школ психологии как теоретической дисциплины. Но коль скоро психологический аспект общечеловеческого образования должен иметь четко выраженный социальный уклон, нам следует, несомненно, главное внимание уделить биологической теории главенства — подчинения.

136. Эта теория возникла в результате изучения приматов, таких как гориллы и шимпанзе. Установлено, что их относительное главенство друг над другом или подчинение друг другу зависит прежде всего от величины особи и (за исключением периодов, когда у самок течка) несексуальных факторов, которые скорее сродни чувству уверенности в себе у человека. Таким образом, окажись в одной клетке крупная самка и мелкий самец, они будут соответственно господином и подчиненным; причем самец будет принимать типичные для самки копуляторные позиции, демонстрируя подчинение. Мы должны отдавать себе отчет в том, что все человеческие существа принимают на себя ту или другую из этих ролей (или же периодически переключаются с одной на другую) независимо от пола. Поведение, типичное для членов всякой организации и в просторечье именуемое готовностью лизать сапоги (или, грубее, задницу), — чистейший пример подчиненной роли. Если на такую роль соглашается мужчина, он в метафизическом смысле «отдается»; неспроста два самых распространенных непристойных выражения в любом языке сводятся к идее «иметь» кого-то либо как женщину, либо как мужчину. И то и другое означает заявление прав на главенство и обозначает природу того, кому отводится роль подчиненного.

137. Но, разумеется, человеческие существа не сидят по клеткам, а живут в куда более сложных ситуациях; и главную опасность для общества представляет свойство таких отношений порождать цепную реакцию. Тот, кто сознательно подчиняется одному лицу, начинает больше или меньше отыгрываться на другом, принимая по отношению к нему главенствующую роль. Люди-подчиненные обычно сознают свое подчиненное положение, как и связанное с ним тайное недовольство, и потому прекрасно видят, какой путь ведет их к компенсирующему удовольствию в любых иных жизненных ситуациях. От общей «исторической обиды» или чувства ущербности, испытанного немецким народом в период между двумя мировыми войнами, лежит прямая дорога к гонениям на евреев. Порочный круг садомазохизма складывается в обществе на удивление легко и естественно.

138. Птицы дают нам нагляднейший образец механизма, который развился в природе для преодоления этого порочного круга: это так называемая «территория». У некоторых видов пернатых настолько сильна биологическая ценность привычки гнездиться большими колониями, что чувство территории выражено у них незначительно; зато у таких видов наблюдается высокоразвитая система внутренней иерархии — образно говоря, кто за кем клюет. Эти виды выигрывают сразу по двум линиям. От врагов они защищены самой своей численностью; а те, кого они сами же заклевывают до смерти, — слабейшие особи. Другие виды, по крайней мере в продолжение брачного периода и выкармливания птенцов, устанавливают некие границы своих владений, в пределы которых никакая другая пара не может вторгаться безнаказанно. При такой системе птицы меньше подвержены инфекционным заболеваниям, голоду и т. д. В том, что обе системы успешно действуют, легко убедиться на примере семейства вороновых (самого «умного» птичьего семейства): близкородственные виды придерживаются разных систем. Так, галки и грачи живут по преимуществу коллективно, тогда как вороны и сороки — в основном парами или небольшими семьями.

139. Человек пользуется обеими системами. Мы защищаемся и обеспечиваем наши насущные жизненные потребности коллективно; именно в таких коллективных ситуациях, которые сами по себе предусматривают определенную иерархическую структуру — кто кем командует и кто какое положение занимает, — с наибольшей очевидностью и выявляется, «кто за кем клюет» в человеческом сообществе. Но это не мешает нам также претендовать на владения, аналогичные территориям видов-одиночек, в пределах которых мы ощущали бы свое главенство. И хотя когда мы говорим о своей «территории», нам в первую очередь, естественно, приходят в голову такие сферы, как принадлежащие нам дом, сад, собственность и имущество, мы все несем с собой еще и куда более важный психологический свод эмоций, идей и убеждений. Эта психическая территория управляет всем нашим социальным поведением, и для нас жизненно важно, чтобы наше образование предусматривало ее более тщательное изучение и вообще уделяло ей больше внимания, поскольку это почти наверняка тот аспект нас самих, о котором мы знаем меньше всего.

140. Очень часто демаркационной линией этой психической территории служит комплекс по Юнгу. Комплекс — это идея или группа связанных между собой идей, относительно которых мы не способны мыслить рационально и объективно, но исключительно эмоционально и субъективно. Теория Юнга объясняет комплекс как сознательное проявление бессознательных страхов и желаний; но комплексы отменно служат еще и как предупреждение другим представителям данного вида, удерживая их от вторжения в определенную область. Какой-нибудь чудак, упрямо цепляющийся за идею, что мир плоский, может не на шутку разгневаться, если представить ему ясные опровержения его представлений. Его гнев, разумеется, не есть доказательство его правоты, но нередко помогает оградить его точку зрения от дальнейших нападок.

141. Главное назначение психической территории, которую мы вокруг себя создаем, — это, конечно, противодействовать нашему ощущению немо, собственной ничтожности; и отсюда сразу становится понятно, что недостаточно просто уничтожить тщеславные устремления, иллюзии и комплексы, которыми мы заслоняемся (или обозначаем свои границы), поскольку таким образом мы рискуем уничтожить своеобразие личности. Значит, в первую очередь нам предстоит выявить, что во всем этом демаркационно-фортификационном материале действительно ценно; и после сделать так, чтобы то, что выявлено как ценное, показало бы запуганному человеку, укрывшемуся за фортификациями, то, что неценно.

142. Осмысление той роли, которую играют в нашей жизни подчинение и главенство; анализ того, что в принятой на себя роли строго необходимо (или анализ того, как индивид распределяет применительно к себе разные роли), и выявление ценности психической территории, которую мы пытаемся очертить, — все это составляет основу для учебного личностного анализа каждого учащегося. Это, конечно, не исключает анализа, базирующегося на более привычных психологических теориях: так, системы Адлера и Карен Хорни будут, по всей вероятности, особенно уместны. Но описанный учебный анализ — самый обнадеживающий путь, если мы хотим, чтобы у людей в нашем мире стало больше самопонимания и терпимости и больше равенства в существовании.

143. Наилучшее представление об этой фазе «внутреннего» образования дает перечень вопросов, на которые учащиеся, по завершении курса, должны суметь ответить.

Кто я?

В чем я похож на большинство других людей и в чем от них отличаюсь?

В чем состоят мои обязанности по отношению к себе самому?

В чем состоят мои обязанности по отношению к другим?

В чем состоят обязанности работодателя, работника, гражданина, индивида?

До какой степени, учитывая мои возможности, я реализую и уравновешиваю эти противоречивые крайности?

Что для меня любовь?

Что для меня вина?

Что для меня справедливость?

Что для меня наука?

Что для меня искусство?

Синоптическое образование

144. Это образование устремляет все внимание только на одно: почему все именно таково, каково оно есть. Поскольку все мы, люди, пребываем в одной и той же ситуации, такое образование должно быть во всем мире единым.

145. Оно должно охватывать изучение великих религиозных и философских учений прошлого и настоящего, — но поскольку оно по своей установке синоптическое, эти учения должны быть представлены как интерпретации реальности или ее метафоры. Известно, что это та область, где истина всегда сложнее, чем наша формулировка истины.

146. Мне кажется, что неизбежный вывод, к которому приводит подлинно синоптический взгляд на человеческое существование, гласит, что главная цель эволюции — сохранение материи. Всякой форме живой материи задан ее особый смысл жизни; и наш, человеческий, смысл состоит в том, чтобы утвердить равенство получаемой от жизни компенсации. Поскольку в нашем нынешнем мире, куда ни посмотри, всюду наталкиваешься на проявления неравенства, грамотное синоптическое образование должно привести к возникновению чувства недовольства, которое есть также и чувство нравственной целеустремленности.

147. Я убежден также, что такое образование обязано развенчать представление о том, будто Бог (в традиционном понимании) может в любом, кроме как в описанном мной негативном, смысле обладать человеческими свойствами или способностями; если коротко — для нас же лучше исходить из того, что такого Бога нет.

148. И наконец, это образование сокрушит нашу последнюю ребяческую веру в загробную жизнь, веру, через которую, как через дыру в худом ведре, потихоньку вытекает реальная жизнь. Если смерть абсолютна, то абсолютна и жизнь; жизнь священна; доброе отношение к другой жизни — основа основ; сегодня — больше, чем завтра; день торжествует над ночью. Делать — значит «сейчас», значит жить; смерть «делать» неспособна.

149. В конечном счете средства — всё, цель — ничто. Все, что мы именуем бессмертным, смертно. Все, что может сотворить ядерная катастрофа, неизбежно сотворит время. Так живите сейчас — и учите этому.

150. Тайна не в начале или конце, но в сейчас. Начала не было; конца не будет.

Примечания:

1

Слово аристос (форма единственного числа; ударение падает на первый слог) взято из древнегреческого. Приблизительно означает «лучшее в данных обстоятельствах». — Прим. автора.

16

Основание, смысл существования (фр.).

17

Утраченное, безымянное владение (фр.). Мольн и Ивонна де Гале — персонажи романа «Большой Мольн» (1913) французского писателя Алена-Фурнье (наст, имя Анри-Альбан Фурнье, 1886–1914).

18

Ностальгия по девственнице (фр.).