Дарвин, пожалуй, самый значимый среди интеллектуалов, оказавших влияние на наш век, и с...

Дарвин, пожалуй, самый значимый среди интеллектуалов, оказавших влияние на наш век, и сегодня его идеи для многих священны. Но и при жизни его работа подвергалась сомнениям, а некоторые загадки происхождения жизни (признанные даже самим Дарвином) не разешены и по сей день.

Наследство, оставленное Дарвином, настолько привычно, что не вызывает никакого любопытства. Зайдите в любой музей естественной истории, и вы увидите витрины и плакаты, которые расскажут вам прописные истины эволюции: жизнь на Земле началась с одноклеточных существ, которые становились все сложнее, превращались в губок, амфибий, рептилий и птиц, постепенно развиваясь в наше родное мохнатое семейство млекопитающих – группу, которая умудрилась не мускулами, а мозгами победить всех (по крайней мере, на некоторое время) и сейчас пожинает плоды своей победы, хорошо это или плохо.

Правда ли это? Скажем так: не совсем. Или, если точнее, лишь отчасти. Картина, которую сейчас дает нам наука, гораздо менее ясна, чем та, которую видели читатели сто первого номера журнала Биология или копавшиеся в лягушках старшеклассники.

Вопросы, которые потянула за собой Дарвиновская теория эволюции, бесконечны. «Отсутствующие звенья», например, наводят на такие вопросами: как губки умудрились превратиться в амфибий, а потом в рептилий и птиц, не оставив ни единого следа об этом. Или, лучше сказать, оставив только несколько следов, да и то очень неявных.

Этими вопросами была встречена первая публикация «Происхождения видов» Дарвина в 1859 году, не разрешены они и до сих пор. Сомнения другого рода возникли совсем недавно, по мере развития в пятидесятых годах молекулярной биологии и других передовых отраслей изучения жизни.

Для какой-нибудь другой, менее значительной персоны, сплошные сомнения и недостаток доказательств означали бы полный крах и вечное прозябание на последних страницах книг по истории науки, где этот человек упоминался бы только как некогда имевший определенное влияние, но глубоко заблуждавшийся сын своего времени.

Но о Дарвине можно уверенно сказать, что ныне и всегда он был неразрывно связан глобальными вопросами религиозной веры и неверия – противопоставления Земли, как творения Божьего, естественным образом развивающемуся космосу. И связь эта неплохо поработала на упрочение репутации дарвинизма. Из-за всем известных судебных процессов против тех, кто преподавал эволюцию в школах, из-за того, что имя Дарвина стало символом борьбы научной истины против ненаучной веры, многие ученые, которые с большой прохладцей относятся к дарвиновской эволюционной теории, не очень-то охотно выступают против корпорации Дарвина. Им не очень хочется, чтобы их приняли за толкователей Книги Бытия, которые исчисляют возраст планеты в тысячах лет и считают, что окаменелости появились вследствие Потопа.

Дело в том, что независимо от личного отношения к теории Дарвина, многие ученые считают, что возраст Земли более четырех миллиардов лет. Немногие ученые подвергают сомнению, что между моментом возникновения жизни на Земле (3,5 – 3,8 миллиарда лет назад) и нашими временами произошли весьма значительные события. Но что именно происходило и каким именно образом, остается недоступным нашему пониманию. И теорий, претендующих на звание единственно верной – великое множество.

Некоторые теоретики до сих пор тяготеют к буквальной трактовке Дарвина. Для английского автора Ричарда Докинза, который написал известную книгу «Эгоистичный ген» (Selfish Gene), «Теория (эволюции) вызывает столько же сомнений, сколько и высказывание Земля вращается вокруг Солнца».

Но людей, верящих столь же беззаветно, как Докинз, с каждым годом становится все меньше. Остальные же – при том же научном багаже – полны сомнений. Врач и молекулярный биолог из Австралии Майкл Дентон после проведения сокрушительной ревизии малочисленных доказательств дарвиновской теории эволюции пришел к выводу, что: «оковы эволюционной мысли настолько прочны, что идея, больше похожая на средневековые астрологические построения, чем на серьезную научную теорию двадцатого века, для многих биологов-эволюционистов стала реальной».

Этот приговор дарвинизму может быть даже более суровым, чем считают многие ученые. Область биологии и теория эволюции гораздо более далеки друг от друга, чем это может показаться непрофессионалу. Вот что говорит об этом Дэвид Вест, адъюнкт-профессор биологии в Вирджинском Технологическом Институте: «Многое утрачено, и очень сложно определить, что же случилось тогда, когда оно должно было случиться».

В известной степени эта история достаточно стара. Еще во времена Дарвина его уважаемые коллеги, например, Луи Агассис, профессор из Гарварда, не хотели ничего слышать о теории эволюции. Агассис говорил, что все, что он знает наверняка – это то, что виды отличались друг от друга и были таковыми всегда; считать, что один вид является прародителем другого – просто бессмысленно.

В нашем веке Карл Поппер, философ науки, утверждал, что эволюцию нельзя принимать за достоверную научную гипотезу – например, как положения Ньютона о гравитации или Эйнштейна об относительности – поскольку она не поддается опровержению. Ученые просто не способны воспроизвести появление новых видов. Поппер отметил, что с эволюционной информацией нельзя обращаться таким же образом, как это делается в других областях науки. Таким образом, предположения, которые выдвигает теория эволюции, обречены на то, чтобы оставаться лишь умозрительными.

Ряд биологов ответили на нелицеприятные высказывания Поппера так: науки, изучающие живую материю, нельзя втиснуть в жесткие рамки, как химию и физику. Многие согласятся с Вестом, что если речь идет об эволюции, необходимо заполнить множество белых пятен. Но они будут вторить ему и когда он говорит, что «эти пустоты будут заполнены и неважно, сколько времени для этого потребуется». И добавляет: «Я искренне верю, что в принципе все познаваемо, и мы получим ответы на все существующие вопросы».

Чувствуется: многие биологи смирились с тем, что задача непосильна. Гарольд Клейн, ученый из Калифорнийского Университета в Санта Кларе, руководивший проектом «Викинг» в 1976 году (поиск следов жизни на Марсе), сказал, что биологи со стороны кажутся «маленьким тесным сообществом», которое пытается «дать правдоподобные ответы на неизвестные вопросы».

Это сообщество пытается бороться с «умопомрачительными (фактами) и оттенками мнений о превращении неживого в живое», считает Клейн. Это «сложно, если вообще возможно, воспроизвести в лабораторных условиях. Это вопросы фантастические».

Дарвин, что интересно, сам не был полностью уверен в своей теории. Например, он написал американскому натуралисту Эйзе Грею, что он был просто поставлен в тупик эволюцией таких сложных структур, как глаз человека (или любого животного). Во всех своих трудах Дарвин восхищается сложностью жизни, и очень часто ссылается на то, что свести наблюдения к простому объяснению бывает чрезвычайно трудно.

Это преклонение перед жизнью и признание ее сложности, скорее всего и были причиной того, что репутация Дарвина пострадала гораздо меньше, чем у других выдающихся ученых нашего века.

Последние десятилетия оказались весьма недружелюбными по отношению ко всеобщим верованиям, основанным на утверждениях отдельных интеллектуалов, применявших научную мысль нестандартно и замысловато. Фрейдизм уже не так моден, как в пятидесятых годах, когда теории Зигмунда Фрейда проникали всюду – от литературной критики до книжек по воспитанию младенцев. И по марксизму был нанесен ощутимый удар – не смертельный, поскольку учение оказалось поразительно жизнеспособно в американских академических кругах – с кончиной Советского Союза и было последовавших за ним стран.

Маркса и Фрейда и до сих пор можно с пользой для себя прочесть; они все-таки вполне приличные писатели. Но место, которое они завоевали, ими уже потеряно, и системы верований, которые они возвели, так же лишены жизненной силы, как и древние культы, поклонявшиеся Зевсу и Юпитеру.

Совсем иначе обстоят дела с Дарвином. Его модель эволюции до сих пор занимает ключевое место в биологии – хотя некоторые исследователи почувствовали что-то неладное, а другие робко соглашаются с тем, что возможно, многообразие жизни на земле требует нового, более тщательного объяснения.

Честно говоря, эволюционисты до сих пор не могут объяснить некоторые загадки, которые оставил Дарвин. Это касается и возникновения перьев, которые по Дарвину образовались из чешуи рептилий. Превращение ящерицы в птицу должно было быть очень длительным. И действительно, первая взлетевшая птица должна была иметь достаточно перьев для полета. Но когда это случилось, даже если предположим, как некоторые ученые, что перья сделаны из того же материала, что и чешуя ящерицы? В какой момент рептилия полетела?

Существуют и другие загадки, и не худшей из них является вот эта: как детеныши китов могли получать молоко матери до того, как у матери развились соски, приспособленные для подводного вскармливания? И если свойства мамочки и малыша эволюционировали одновременно, как при этом выживали детеныши?

Не обнадеживает дарвинистов и хроника окаменелостей. Среди окаменелостей были найдены около ста тысяч видов (Дарвин имел сведения только о нескольких сотнях). И критики дарвиновской эволюции – Майкл Дентон, например – подчеркивают, что среди этих вымерших видов и среди почти что миллиона ныне существующих, определенных наукой, всего лишь несколько, да и то небесспорно, могут быть связующими звеньями между прежними видами и современными нам.

Небесспорно – ключевое слово. Например, lungfish, всегда упоминавшаяся в качестве связующего звена между рыбами и рептилиями, имеет жабры и кишечник, как у рыбы, и сердце, как у позвоночных, живущих на суше. Если бы она действительно была бы какой-то переходной формой, говорят критики Дарвина, не должны ли были ее органы тоже быть переходного типа, а не просто подобными органам других видов? Для таких ученых, как Дентон, и для других оппонентов Дарвина это – не подобие видов, а их уникальность, вот что важно.

Да, существует и такое направление биологии, как кладистика, чьи сторонники абсолютно отвергают наследственность. Кладистика подчеркивает необходимость классификации животных, но отрицает многие принципы классификации, например, иерархию форм жизни. Они подчеркивают необходимость тщательного разграничения групп животных, учитывая, как сказал главный теоретик кладистики, «что ни один вид не может считаться предком для другого».

Не нашли дарвинисты поддержки классической теории и после того, как биологи еще дальше углубились в органическую химию. Молекулярная биология не видит причин, по которым современные виды можно считать произошедшими от ранее существовавших. На молекулярном уровне виды имеют ту же самую структуру, что и имели когда-то.

Оглядываясь в прошлое, можно считать чудом, что Чарльз Дарвин стал фигурой, которая и в наши дни вызывает какие-то эмоции. Даже когда он в 1831 году, в возрасте 22 лет, отправился на военном паруснике «Бигль» в плавание, ничто не предвещало, что он станет кем-то более значительным, чем любитель-натуралист.

Мальчиком, а позднее и юношей, Дарвин питал слабость к охоте и прочим популярным времяпрепровождениям того времени. Его отец, врач и атеист, держащий свою точку зрения на религию при себе, решил, что юному Чарльзу не дано достичь особенных высот, и отправил его учиться на священника в Кембриджский Университет. Юноша согласился, потому что карьера такого рода включала в себя и захватывающие дух погони с гончими, и энергичный деревенский труд.

Но вмешалась другая жизнь, и все изменилось. В Кембридже Дарвин сблизился со своими профессорами, особенно с теми, кто интересовался естественными науками. Он сам всегда собирал насекомых, змей и прочую флору и фауну, которую любознательные мальчики тащат домой из своих походов. В Кембридже эта страсть лишь усилилась и превратилась в занятие всей жизни.

Событие, которое изменило всю его жизнь – и возможно, изменило весь мир – произошло после окончания университета, когда он устроился на «Бигль» компаньоном капитана Роберта Фицроя, и исследователем. Судно должно было нанести на карту побережье Южной Америки и обогнуть земной шар. С самоотверженностью и тщательностью, заслуживающими награды, Дарвин изучал влажные тропические леса Бразилии и пустыни Патагонии. Он жил среди дикарей Огненной Земли на самом южном краю Южной Америки и пережил страшное землетрясение в Чили. Его приключениям не было конца. Однажды в Аргентине он понял, что блюдо, которое ему приготовили, сделано из редчайшей птицы, подвида нанду, американского страуса, которого он давно разыскивал.

Большое значение для него имели его путешествия в Анды и исследования пластов окаменелостей и геологических свидетельств, которые и убедили его в колоссальном возрасте Земли. Как же иначе могло это все образоваться всего за 6,000 или около того лет, как говорит об этом религия? К концу пятилетнего путешествия вокруг света Дарвин отбросил все мысли о работе священника и собрал большую часть данных, которые почти через два десятка лет он опубликовал в своей книге «Происхождение видов» (полное название книги носило оттенок типично викторианский: «О происхождении видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь»).

Плавая на «Бигле», Дарвин останавливался на Галапагосских островах, где среди прочих диковинок наблюдал и 13 видов вьюрков, которые казались ему вполне родственными, несмотря на разную форму клюва и окраску. В своем журнале он поставил вопрос: почему Создатель мира создал таких разных птиц для такого затерянного уголка, как Галапагосы? Он размышлял о том, зачем птицам такие разные клювы и спрашивал, не они ли сами изменили свое строение для того, чтобы лучше управляться с целью, будь то ловля насекомых или открывание моллюсков.

Это было революционное предположение, потому что вплоть до этого момента Дарвин, да и все остальные натуралисты, считали все виды, существующие в мире, неизменяемыми и стабильными созданиями Бога-Творца. Бог создал их такими, какими они должны быть всегда, и сказал Адаму, чтобы тот дал им имена.

Не скоро, лишь в 1837 году, если судить по записям в дневнике, Дарвин стал развивать эту мысль об эволюции. На него большое впечатление произвели труды английского экономиста Томаса Мальтуса, особенно идея о том, что главная проблемой для любой группы животных – будь то люди, мыши или слоны – увеличение количества обитателей в геометрической прогрессии. Внутри каждого вида заложена способность к быстрому и опасному увеличению в количестве, намного превышающем имеющиеся запасы пищи. Исходя из этого каждый представитель вида должен сражаться насмерть за то небольшое количество пищи, которое ему необходимо. Будут выживать только достаточно приспособленные и злобные представители вида, способные отстоять пищу.

Выживание – вот ключ ко всему. К тому времени Дарвин отказался от веры в благожелательного Бога, который управляет жизнью и ведет ее к лучшему из миров. Наоборот, он видел Землю зависящей только от слепого случая, где процветали лишь существа, лучше приспособленные к превратностям жизни. Они выращивали потомство и передавали свои качества детям. И в этом вечном процессе эволюции более приспособленные поколения будут еще более приспособлены к выживанию, чем предыдущие.

О самом главном, о моменте превращения неживой материи в живую, Дарвин как правило умалчивает. Если дело касается вопросов, по которым у него не хватает знаний, Дарвин предпочитает не говорить ничего. Хотя в одной главе «Происхождения видов» он рассматривает существование первичного бульона, который был способен при наличии определенных химических веществ и нужной температуры дать жизнь тем исходным веществам, которые плавали в нем. И несколько раз в «Происхождении...» и других своих работах он повторяет свои выводы, цитируя латинскую фразу, которую приписывает Карлу Линнею, шведскому ботанику XVIII века: natura non facit saltus, – природа не делает прыжков.

Возможно, это самое спорное из его высказываний, и даже самые ревностные сторонники Дарвина с трудом соглашались с этим. Американский биолог Стивен Джей Гоулд, который лучше всех писал об эволюции, призывает Дарвина к ответу, называя великого натуралиста типичным представителем своего времени, англичанином, который был абсолютно уверен в том, что мир может развиваться только вежливо и размеренно, по нарастающей, как английская конституция.

Сам Гоулд – сторонник более динамичной теории эволюции, которую он назвал «прерывистое равновесие» (punctuated equilibra). Согласно этой теории, формы жизни существуют неизменными в течении нескольких эр (равновесие), а затем внезапно изменяются за сравнительно короткий период (прерывистость). В результате появляются новые формы жизни, приспособленные к новым условиям существования (Гоулд, видимо, типичный американец).

Прерывистое равновесие – вариант объяснения, почему среди окаменелостей отсутствуют доказательства тому, что существовали переходные виды. При внезапных изменениях нет нужды в переходных формах. И изыскивалось множество других способов заполнить «дыры» в теории Дарвина. Так, Ричард Голдшмидт, зоолог, немец по происхождению, однажды выдвинул теорию изменения видов, которую назвал теорией «обнадеживающего урода» (hopeful monster). По этой теории генетический урод, рожденный от обыкновенных родителей, оказывается отлично приспособленным для существования в какой-то экологической нише, и потом становится прародителем новой формы жизни.

Другие теоретики, отчаявшись объяснить, как жизнь возникла на Земле, обратились к панспермии. Это теория о том, что жизнь изначально возникла не на Земле, а была принесена на нее откуда-то из космоса. За панспермию ратовал биолог Френсис Крик, один из ученых, открывших структуру ДНК. Другим ее сторонником был английский астроном Фред Хойл. Он рассчитал возможность того, что жизнь была занесена на Землю случайно, и нашел, что вероятность этого очень мала. Но панспермия, на самом деле, не дает ответа на вопрос о происхождении жизни, как считает эволюционист Вильям Келвин. Она просто помещает источник жизни куда-то в другое место. Так как же и где возникла жизнь, попавшая на Землю?

Клейн (Санта-Клара) считает, что рано или поздно происхождение жизни на Земле будет раскрыто, и предлагает исследовать первичный бульон с присутствием глины. Сложные молекулы ведут себя неординарно в присутствии глины («Мы не знаем, почему?», – добавляет он).

Но эта теория влечет за собой новые вопросы. Сложные молекулы, которые могли бы стать прародителями живых форм, должны эволюционировать в тесной связи с другими сложными молекулами. Кроме того, они должны знать, как именно им соединяться таким образом, чтобы в результате возникли хотя бы самые простейшие формы жизни. А живые молекулы, возникающие в процессе, должны быть способны воспроизвести другие живые молекулы.

Подобные досадные неувязки могут объяснить, почему многие эволюционисты, включая Гоулда, так много говорят о том, что вопрос происхождения жизни очень сложен, и воздерживаются от сокращения количества теорий. В недавнем обзоре в «Нью-Йорк Ревью оф Букс» Гоулд направил свою критику против книги, в которой были сделаны попытки объяснить жизнь, как исключительно предмет генетической наследственности. Он заявил, что существование жизни и ее появление не сводятся только к кодам, содержащимся в генах. Он считает, что вопросы существования жизни затрагивают еще область того, как новые популяции и организмы борятся за выживание.

Все это увеличивает количество предлагаемых вариантов, ни один из которых не поддается математическому формулированию, и это обстоятельство полностью исключает возможность прогнозов, касающихся нашего существования. Это, собственно, – обратная сторона той же точки зрения, что содержится в выводе Поппера о науках, изучающих жизнь. Прогнозы можно проверить в лабораториях. Если же прогнозов нет, подтвердить гипотезу современными научными методами чрезвычайно трудно, практически невозможно.

Многие аргументы против дарвинизма, собственно говоря, очень сходны с теми, что разрушили марксизм и фрейдизм. И Маркс, и Фрейд были детерминисты, предлагавшие изящные простые объяснения для проблем, которые их предшественники и потомки считают чрезвычайно сложными. Для Фрейда, написавшего, что «биология – наша судьба», наши жизни всего лишь ряд уступок нашей сексуальности, и не всегда это приводит к добру.

Маркс всех считал пешками в неотвратимом историческом движении, которое должно было сменить европейскую буржуазную цивилизацию на то, что он называл диктатурой пролетариата. За всем этим должны были последовать эпоха справедливости и конец всей истории.

Дарвинизм в некоторых его современных формах избежал ловушек крайнего детерминизма, а его сторонники не претендуют на то, что у них есть ответы на все вопросы. Пожалуй, поэтому теория и существует так долго – это не просто затишье. Работы Дарвина и его последователей представляют собой смесь некоторой интеллектуальной самонадеянности и смирения перед лицом непонятого.

Клейн, мечтавший найти жизнь на Марсе, признает, что результаты проекта «Викинг» полностью отрицательны. Но он добавляет с надеждой, что искали они только в самых доступных местах. Возможность существования жизни на такой близкой к Земле планете остается заманчивой перспективой, так как этот факт мог бы помочь в объяснении возникновения жизни на Земле. В конце концов, периоды времени вполне сопоставимы. Марс вполне мог быть прибежищем жизни 3,5 миллиарда (или около того) лет тому назад. Как раз в этот период, как считают многие ученые, жизнь появилась и на Земле. Но даже если не принимать в расчет провал попыток обнаружения корней жизни на Марсе, каковы же все-таки природа и происхождение нашей жизни?

Поппер, некогда активный критик Дарвина, пересмотрел свое отношение к дарвинизму. Поппер признал, что ошибался, считая что роль, отводимая Дарвином организмам в эволюции, ислючительно пассивна. Сейчас он выступает против того, что называет «оптимистической интерпретацией», согласно которой организм активно участвует в своем собственном улучшении, наполняя трагичную жизнь радостью победы. «Существует бесконечное множество конкретных проблем, которые могут возникнуть в любой ситуации. Одной из важнейших проблем является поиск лучших условий существования: ищут настоящую свободу, ищут лучший мир».

Вильям Келвин и другие эволюционисты подчеркивают, что человек – совершенно особый вид, который нужно рассматривать отдельно. Существуют ископаемые останки примитивной жизни – древних бактерий, – и налицо очевидный факт существования человека. Но все еще остается нужда в объяснении, как же происходило продвижение от пункта А до пункта Б. Мнение Келвина, обсуждавшееся в таких книгах, как, например, «Река, текущая вверх» (River that Flows Uphill), состоит в том, что всеядные – в том числе люди и шимпанзе – имеют большое преимущество, так как в период засухи они могут питаться разнообразной пищей. «Если вы едите и фрукты, и орехи, – говорит Келвин, – то у вас гораздо больше шансов выжить, чем у того, кто ест только фрукты».

Но опять же, это всего лишь умозаключение. Доказательств этому нет. Хотя сам аргумент, что существо, способное питаться разнообразной пищей, имеет больше шансов на выживание, чем существующее только за счет поедания фруктов, особенно когда на фрукты неурожай, весьма заманчив.

В последних абзацах «Происхождения видов» Дарвин предложил впечатляющий подход к разнообразию форм жизни и свои способности наблюдателя. Это один из самых знаменательных памятников английской литературы.

«Так, из войны природы, из лишений и смерти, непосредственно возникает самый достойный результат, который только можно представить – образование высших животных.

Есть некое величие в воззрении, что так немного сил было дано сперва изначальной жизненной форме или формам. И вот, пока Земля вращалась согласно неизменным законам тяготения, из этих простого начала возникло и продолжает возникать бесконечное число форм, куда более прекрасных и удивительных».

Это всего лишь личное мнение, и наукой оно, конечно же, не является. Но оно настолько заманчиво, что даже если наука вылезет вон из кожи и перевернет-таки теорию Дарвина, все равно будут такие ученые, которые будут называть себя дарвинистами.

Сам Дарвин, несомненно, согласился бы с Клейном, беззаветно верящим в эволюцию: «Эволюция – это вопрос веры. Она мучительно заманчива, эта теория. Я не удивлюсь, если случится что-нибудь [в области научных открытий] такое, что все станет на место».

Что больше всего поражает человека, изучающего этот вопрос непрофессионально, так это то, что подобное заявление могло быть сделано и 130 лет назад, когда «Происхождение видов» Дарвина вышло в свет.