В отечественной фантастике возник некий феномен — появилось сразу несколько романов, построенных на основе религиозно-христианской тематики.

Даже можно выделить отдельные направления: мистико-исторический роман («Лангедокский цикл» Елены Хаецкой, «Наследники исполина» Ольги Елисеевой); «теологическая космоопера» (из последних назову «Спектр» Сергея Лукьяненко); и даже «мистический технобоевик» («Полдень сегодняшней ночи» Дмитрия Володихина). И, наконец, «альтернативная теология» («Золотое солнце» Дмитрия Володихина и Натальи Мазовой, «Мстящие бесстрастно» Натальи Некрасовой, «Круги в пустоте» Виталия Каплана)… Все эти романы вышли в последние год-два, но начиналось все раньше — с «Холодных берегов» Сергея Лукьяненко, «Дезертира» и "Овернского клирика" Андрея Валентинова, мифоэпосов Олди… Тем не менее одно можно сказать с уверенностью — литература этого рода возникла у нас сравнительно недавно, в середине 90-х и сразу мощно заявила о себе.

Расцвет «теософской» фантастики свидетельствует, что рынок литературы такого рода оказался незаполнен, а товар — востребован. Впрочем, почва для такого расцвета была хорошо подготовлена. (Дмитрий Володихин, московский критик, писатель и апологет жанра, кажется, первый, подметивший этот феномен и сам выпустивший роман в духе «новой волны» предложил термин «сакральная фантастика», но это более расширенное определение, с моей точки зрения)

Надо сказать, что один фактор наверняка способствовал нынешнему «обращению» российской фантастики — появление в России (а потом и бешеная популярность) фэнтези. Эту, если можно так выразиться, языческую, домонотеистическую стадию наша безрелигиозная литература проскочила одним махом — за десять постсоветских лет. Ведь, строго говоря, фэнтези в советское время и не публиковалась — лишь в 80-е появилась укороченная версия «Братства кольца» («Хранители»), да вторая! часть трилогии Мэри Стюарт о Мерлине («Полые холмы»). Остальная фэнтези — от классики до вторичного продукта хлынула на нас с конца 80-х — начала 90-х. Такая передозировка текстами, которые западный читатель получал если не гомеопатическими, то по крайней мере, растянутыми во времени порциями, разумеется не могла остаться без последствий.

Магия, положенная в основу фэнтези-мира, разумеется, радикальным образом отличается от «настоящей религии». Магия сродни науке — определенная последовательность действий приводит к определенному результату. Религия полагается на Чудо. Фэнтези Чудо противопоказано. Если вдуматься, вся фэнтези есть сплошное отрицание Чуда и Божественного произвола (что бы там Толкиен не говорил о том, что его Гэндальф, мол, ангел). Но как «в истории религии» шаманизм и гадание по внутренностям животных (и то и другое, вероятно, было весьма действенным) сменились молитвой и упованием, так и «в истории фантастики» литература меча и магии стала той плодородной почвой, на которой выросла «новая теософия».

Увы, как это часто бывает с первым блином, он поначалу выходил весьма комом. Бог в произведениях наших фантастов оказывался то крутым мужиком наподобие небесного Конана-варвара, только так, одной левой побеждающим всех богов послабже; то занудным моралистом, доморощенным педагогом, таскающим избранных по всяческим испытаниям, чтобы они на своей шкуре почувствовали, что такое хорошо, что такое плохо; то водителем небесного воинства покруче иного спецназа…

Собственно, ничего удивительного в этом нет, если примерить ситуацию к тому же историческому религиозному детству человечества. Пророк Илия в споре с пророками Ваала тоже победил исключительно потому, что его Бог оказался круче. Мало того, что победил в силовом состязании, но и сожрал ваалитов с потрохами, причем буквально (хотя и посредством змей). Бог наших неофитов от фантастики был таким же: помогал, когда «ну очень» просили (хотя и припугивал для острастки), обезвреживал потенциальных врагов и карал врагов действующих, даже браки устраивал… Впрочем, историческое человечество в конце концов все-таки повзрослело (хотя и не настолько, чтобы вообще не усматривать в Боге аналог МЧС или службы быта). Вот и теософская фантастика взрослеет. Только за последний год появилось несколько таких (взрослых) книг.

Одна из таких книг — «Пандем» Марины и Сергея Дяченко.

«Пандем», повторюсь, очень религиозная книга. Вот, говорят авторы, появилась, сама собой, спонтанно, некая самоорганизующаяся почти всемогущая система, которая стала уберегать от напастей, подсказывать, помогать, лечить, играть роль стола справок, службы быта и службы знакомств (даже, кажется, сексуальных услуг), при этом искренне любя каждого представителя человечества, обращаясь конкретно к каждому, советуя, сочувствуя, понимая, подсказывая… Иначе говоря, герои Дяченко получили от Пандема то, что люди изначально просят от Бога.

Помощь, сочувствие, участие. Долгую, счастливую жизнь. В перспективе — даже бессмертие.

Никто больше не обижен несправедливо. Никто не обойден удачей. Никому не грозит погибнуть от нелепой случайности, стать жертвой маньяка в темном переулке…Никто никогда больше не совершит самоубийства.

Пандем сохраняет всех…

И всегда рядом с тобой, в голове твоей — собеседник, слушатель, советчик, понимающий, сочувствующий, любящий… Ты никогда больше не одинок.

А теперь представьте себе, что из этого, в конце концов, на не столь уж значительном историческом отрезке, должно выйти.

Или почитайте роман Дяченко.

В общем, получилось то, что Пандем вынужден был уйти. Он, любящий человечество, «умирающий с каждым человеком», вынужден был от любви своей отказаться — ради человечества. Потому что человечество, опекаемое любящим, всезнающим, всесильным существом превратилось в аналог младшей группы детского сада.

А мы все это в глубине души удивляемся — что ж это Бог не реагирует на наши беды? Почему позволяет страдать? Почему допускает несправедливость?

Да потому…

Разумеется, божественность Пандема недоказуема. Толерантный и человечный священник, один из тех, кто усмотрел в Пандеме как раз извечного оппонента Господа, резонно возражает:

«Разве есть что-то в этом мире, что может Пандем, — и не мог бы, пусть в далеком будущем, человек?»

Все так, рано или поздно успехи медицины, биологии, психологии, высоких технологий по идее, должны привести к тому же самому — долгой и полноценной жизни, исчезновению неизлечимых заболеваний, высвобождению творческих резервов… Ловушка состоит, однако, в том, что массовое сознание и науку воспринимает, как одну из форм религии. Во всемогущество науки верят. Достаточно почитать массив второразрядной фантастики 60-х, чтобы понять, какие неограниченные полномочия наши фантасты выдавали науке, нимало не сомневаясь в том, что она имеет на них полное право. Так, в одном из рассказов наши отдаленные потомки на основе анализа текстов «воскресили» личность Пушкина, поместив ее в «мыслящую машину», в другом — подслушали его любовные признания Воронцовой при помощи перстня, когда-то принадлежащего поэту (перстень сыграл роль молекулярного записывающего устройства). Рассказы эти писаны разными авторами, но ни один, ни другой не усомнился в абсолютной правомочности подобных действий.

Пандем, в отличие от Науки Будущего (в том виде, какой она рисовалась на страницах НФ-произведений наших шестидесятников) по крайней мере, оказался гиперэтичен. Например, не стал модифицировать сознание даже самых опасных преступников — просто сделал невозможным сам акт преступления. Не разглашал личных тайн. Не создавал необратимых ситуаций.

Просто он дал нам то, о чем мы всегда просим. Здоровье, безопасность и уверенность в завтрашнем дне.

А, дав все это, ужаснулся.

В конце романа Пандем уходит (по возможности безболезненно), предоставив человечество самому себе. Потому что в инфантильном, изнеженном обществе, где Пандем заведомо заботился обо всех, люди перестали заботиться друг о друге. Имея чуткого и внимательного постоянного собеседника, перестали друг друга слышать. Постоянно получая, разучились отдавать. Купаясь в лучах всеобъемлющей любви, перестали осознавать, что любовь надо уметь завоевать…

Чудо — говорят Марина и Сергей Дяченко — не может совершаться регулярно, иначе оно перестает быть Чудом. И Божественное молчание порой может так же свидетельствовать о Боге, как и Божественное присутствие. Потому что Бог, опекающий, водящий за руку, отводящий беду постоянно и неуклонно, это уже не Бог. Это Пандем.

Единственное, что Он может себе позволить — это спонтанное, непредсказуемое, случайное Чудо. Не заявить громко о Своем присутствии, но намекнуть. Не утверждать, но пообещать. Оставить надежду.

А Чудо, как известно, к области фантастики не принадлежит. Оно — преррогатива Священных книг.

Там, где дело доходит до Чуда, тактичный фантаст предпочитает отступить. Как, например, отступил Станислав Лем в своем «Солярисе» — самой «божественной» из всех фантастических книг ХХ века.

Там, где есть Чудо, всегда остается сомнение, некая лакуна между невозможностью и возможностью, реальностью и вымыслом. Если говорить о фантастике — остается некая недоговоренность, то, что критики называли «открытым финалом». В своих последних вещах Стругацкие, подведя читателя вплотную к ожидающим человечество грядущим чудесам, предпочитали остановиться на пороге…

В принципе, Чудо просто обязано подразумевать двоякое толкование, иначе оно слишком уж однозначно, слишком определенно заявляет о Божественном присутствии, а именно этого, как мы видим, Господь и не может себе позволить.

В нынешней фантастике один из немногих удачных примеров такого рода — религиозный казус в «Спектре» Сергея Лукьяненко. Напомню — на некоей отдаленной планете, превращенной в пантеон своих и чужих богов, местный абориген дио-дао — среднеполое (и короткоживущее) существо, отдаленно напоминающее наших сумчатых, — избрало для себя инопланетную религию геддаров, гласящую, что каждый истинно верующий и погибший за веру воскреснет в буквальном смысле, во плоти. С точки зрения самих геддаров, отправляя обряды, новообращенный чужак совершает кощунство — в храм ТайГеддара допускаются только мужчины, а абориген мало того, что не имеет определенного пола, так еще и вынашивает дитя. Так что воинственный «коренной» ревнитель веры просто вынужден совершить ответное кощунство — убить самозваного «священника» во время службы, у алтаря своего храма.

Но, уже умирая, дио-дао рождает ребенка — и тот, лишь открыв глаза, заявляет о себе, как о воплощении убитого. Землянин Мартин, наблюдающий эту сцену, и его воинственный инопланетный напарник-геддар осведомлены, что биология дио-дао допускает такой казус; в определенных, критических ситуациях, при явной смертельной угрозе детеныш может в ущерб собственной индивидуальности воплотить в себе индивидуальность родителя. Тем более, учитывая короткий жизненный цикл аборигенов, значительная часть хранимой родителем информации (в том числе и речевые навыки) все равно наследуется генетически.

Так случилось чудо или нет?

Погибший за веру действительно, как и обещала принятая им религиозная доктрина, воскрес по плоти? Или все, наблюдаемое Мартином, явилось просто следствием инопланетной биологии?

Ответа на этот вопрос, Лукьяненко, разумеется, не дает. Да его и быть не может. Чудо непредсказуемо, недоказуемо, невоспроизводимо и необъяснимо. На то оно и Чудо. Единственный способ Господа заявить о своем присутствии.

Впрочем, нет, не единственный. Есть и еще один. Самый драматичный. Самый человечный. Самое неоспоримое доказательство не только Божественного присутствия, но и Божественной любви.

Единственное, чем может Бог проявить себя (в условиях его абсолютного и полного всемогущества) — это воплотиться в смертного человека, страдающего и уязвимого. И только при этом условии, в этой ипостаси, познав всю тяжесть земной участи на собственной шкуре, попытаться научить человечество чему-то толковому (а уж сумеет ли человечество научиться, это, пардон за каламбур, как Бог даст). Еще он может совершить несколько прикладных, чисто агитационных чудес, объяснить находящимся рядом людям, что чудеса эти подвластны и им тоже (мол, погляди, что ты в принципе можешь, только постарайся хоть немного) … И, наконец, последнее — он может погибнуть; причем самой мученической, самой позорной, самой безнадежной (чтобы даже не попытаться облегчить хоть в этом свою участь) из всех возможных смертей.

Впрочем, об этом уже написана одна Книга.

Более 10 лет назад — в 1992 году — в журнале «Знамя» была опубликована вещь, оказавшая заметное влияние на отечественную фантастику.

На первый взгляд повесть Виктора Пелевина «Омон Ра» — кощунственно-пародийный соцартовский стеб. Еще бы — автор покушается на нашу гордость, успехи в освоении космоса и как злостно! В основе сюжета запуск «автоматического лунохода», причем каждая ступень ракеты-носителя (да и сам луноход) управляется вручную космонавтом-смертником. Но это еще не все — в конце концов выясняется, что весь «космический полет» просто снимается для телевидения в подземном бункере при соответствующих декорациях.

Все оказывается фикцией, кроме гибели космонавтов. Она была настоящей. Зачем же она понадобилась, такая гибель?

Принесение жертв (в том числе и человеческих) практиковалось практически во всех религиозных культах от язычества до монотеизма. И, хотя считается, что в противостоянии жестоким и кровожадным «мелким богам» Иегова победил именно как Бог, отвергающий человеческие жертвы, по внимательном прочтении Библии выясняется, что он далеко не всегда довольствовался кровью жертвенных животных. Тут можно вспомнить не только знаменитое несостоявшееся жертвоприношение Авраама, но вполне состоявшуюся гибель дочери полководца Иефеая, принесенную в жертву в честь победы над аммонитянами. Про Авраама, Исаака и ангела, остановившего занесенную руку, помнят все, про Иефеая напомню.

Полководец Иефеай, карьера которого зависела от успеха в битве с давними врагами иудеев — аммонитянами, после ряда неудачных сражений и переговоров, выходя на решающую битву, дал обет Богу — принести в жертву то существо, которое первым встретит его дома по возвращении с победой. Первой встретила удачливого полководца любимая дочь, вышедшая поздравить его. Узнав об обете, она согласилась принять смерть и добровольно пошла под нож. Бог руку отца не остановил — возможно, потому, что Исааку было назначено положить начало великому народу, дочь же Иефеая никаким особым предназначением похвастаться не могла. И вообще эта история сильно напоминает всем известный казус с Ифигенией — та, впрочем, вроде бы, была спасена из-под жертвенного ножа и перенесена в Тавриду. Впрочем, Клитемнестра, мать Ифигении, не слишком восхищалась твердокаменной честностью мужа — и расплатилась с ним за убийство дочери по высшему разряду.

Иначе говоря, любая сакральная сила требует жертвы, или, если перевернуть это утверждение, любая сила, в честь которой свершаются жертвоприношения, становится сакральной. Бессмысленные с прагматической точки зрения жертвы героев «Омона Ра» на самом деле несли в себе глубокий мистический смысл. При их посредстве одряхлевшая Власть делалась уже не беспомощно-бездарной, а всесильной, алогичной и непредсказуемой. Иными словами, божественной.

Таким образом, в своей повести Пелевин обозначил две темы, впоследствии подхваченные многими заметными фантастами — сакрализации тоталитарных режимов (к этой теме мы обратимся позже) и обращения к тем или иным формам человеческих жертвоприношений.

Нынешняя популярность этого, казалось бы, странного для фантастики, сюжета объясняется не только обращением к соцарту и абсурду; но еще и возвратом к донаучному, магическому мышлению, столь типичному и для тоталитарного сознания, и для постсоветского общества последнего десятилетия. Однако, здесь надо отметить еще вот что — единожды свершенная великая жертва христианства делает недопустимым в дальнейшем любую практику жертвоприношений. А значит, прерогатива питаться жертвенным туком остается лишь у извечного антагониста Господа. Любое жертвоприношение в современном мире (или в современной трактовке, поскольку все мы, даже атеисты — люди христианской культуры) — это приношение Темным силам, под какими бы личинами они не выступали. У нынешних фантастов (как и у их предшественников—богословов) зло вообще имеет склонность рядиться в ложные личины и прикрываться ложной идеологией, выдавая себя если не за добро, то за суровую необходимость.

Так, в «Пожирателях крови» Ольги Елисеевой («Сакральная фантастика- 2000») темные силы, притворяясь богами, установили в Атлантиде кровавые культы, «питаясь» энергией страданий и жертвенной кровью, и, в конце концов, вызвали смуту и гибель народа атлантов (не без Божественного вмешательства). Уцелела лишь колония атлантов в Южной и Центральной Америке — вот откуда кровавые ритуалы местных племен, столь неприятно поразившие христиан-завоевателей. В романе Виктора (не Владимира!) Васильева «Кладезь бездны» (Махаон, 2002) кровавые смуты в слегка альтернативной, но узнаваемой средневековой Европе провоцирует инопланетная цивилизация, черпающая «Энергию» из социальных катаклизмов и человеческих страданий. При этом бедная героиня, чье единственное назначение — вызвать кровавую смуту, уверена, что с ней беседуют святые.

В «Корпусе» Виталия Каплана (АиФ-Принт, 2001) темные силы перемещают современных нам подростков в некий пространственно-временной карман, где при помощи последовательной системы муштры, наказаний и поощрений провоцируют в детских микрогруппах доносительство, жестокость, слепое повиновение, попрание чужого достоинства ради «высших интересов» и т. д. А делается все это якобы для того, чтобы воспитать избранные отряды спасителей человечества от грядущей катастрофы, смысл которой человеческий разум пока постигнуть не может.

Пожалуй, высшее свое выражение идея сакрального жертвоприношения получает в недавно вышедшей повести Александра Сивинских «Открытие Индии» (петербургский журнал фантастики, а вернее, странной прозы "Полдень, ХХI" № 3 за 2002 год). Там кровавая жертва — уже необходимый компонент, позволяющий избранным проникнуть в некую запредельную «Индию духа». Эта повесть, отсылающая читателя к доблестным временам сталинских соколов и героев-полярников, по сути своей пафосна и романтична, несмотря на явную перекличку с ехидным «Омоном Ра».

Что ожидает героев, по трупам своих соратников проложивших себе дорогу в сакральную Индию, в общем-то непонятно, равно как и непонятно, существует ли сама Индия, или это, как Луна в «Омоне Ра» Пелевина — ложная, мнимая цель, призванная скрывать собой какую-то другую, истинную и страшную.

И вот еще один, как мне кажется, достаточно важный момент… Все упомянутые фантасты, хотя и принадлежат к новой генерации, но все-таки росли и учились в советских школах, где тема избранности и жертвенности в качестве инструмента пропаганды использовалась более, чем активно (в том числе и в рамках курса литературы). Вспомним страшноватенькие, но такие узнаваемые приемы пропаганды, при помощи которых обрабатывали космонавтов-смертников зловещие особисты Пелевина. Под увеличительным стеклом соцарта эти приемы смотрятся абсурдно и пародийно, но каждый житель бывшего СССР в той или иной степени испытал действие подобных приемов на себе — кого из нас на примерах реального, но опошленного навязчивой пропагандой героизма, не призывали выдерживать пытки врагов и класть свой живот на алтарь Отечества? Причем, обработка происходила в том возрасте, когда подобные призывы воспринимаются некритично, да еще накладываются на романтические порывы, вообще свойственные юности. И все же, эта обработка давала свой эффект — тем самым, жизни каждого гражданина сообщался некий высший смысл, утратив который, многие стали чувствовать себя неуютно. Тут и пришла на помощь Темная Сила.

Пристальный интерес Мрака к нашей скромной особе сообщает нашим исконным домашним подлостям и пошлостям романтический ореол. Как же, нами лично вон кто интересуется! Не этому ли, кстати, эффекту во многом обязан своей популярностью знаменитый булгаковский роман — сам дьявол снизошел, чтобы наказать хапугу-управдома, халтурщика-конферансье, мелкого чиновника… Что же получается — эти людишки, проходные персонажи, мелочь, чем-то сомасштабны Князю тьмы!

Кстати, хватает у нас и таких романов, где роль таких темных сил исполняет глобалистский запад: навскидку назову самые нашумевшие: «Рапсодию гнева» Дмитрия Янковского (Центрполиграф, 2000) и «На чужом пиру» Вячеслава Рыбакова (АСТ-Terra fantastica, 2000). Что, соответственно, автоматически поднимает и Америку и Россию на иной — высокий мистический уровень. Тем более, что враги и здесь склонны действовать тайно и логики в их поступках на первый взгляд никакой (вернее, она есть, но чисто мифологическая); «юсовцы» Янковского тайком зомбируют граждан, а затем, пользуясь их беспомощностью, скупают жилплощадь, а штатники Рыбакова травят российских философов ядовитыми конфетками, вызывая размягчение умов…

Теоретически (поскольку каждое действие вызывает противодействие), должны появиться тексты, где Высшие Силы, питаясь нашими благими порывами и высокими душевными качествами, начнут культивировать в душах несчастных запутавшихся землян ростки добра. Но давно известно, что добро в литературных произведениях выглядит гораздо бледнее и менее убедительно, чем зло. А любая утопическая концепция при ближайшем рассмотрении превращается в свою противоположность.

Биологическая эволюция (т. е. последовательные, необратимые превращения одних живых форм в другие) далеко не всегда означает восхождение, скачок вверх («вертикальный прогресс»). На деле повышение общего уровня организации биологической материи (по научному выражаясь, ароморфоз), наблюдается не так уж часто. Более распространена так называемая дивергенция, когда организмы занимают различные экологические ниши путем приобретения частных приспособлений. Все же «скачки вверх» случаются. Именно им мы обязаны появлению последовательно позвоночных, рыб, птиц, амфибий, рептилий, млекопитающих и, наконец, собственно, человека. Переход на каждый следующий уровень сообщает живому все большую и большую автономность, с тем, чтобы в конце концов не просто не зависеть от окружающей среды, но изменять ее под собственные нужды, активно приспосабливать к себе.

Надо полагать, любая линия развития, в конце концов, приводит именно к этому результату — венцом эволюции беспозвоночных являются перепончатокрылые (муравьи и пчелы), биологически наиболее молодые группы, умеющие создавать себе автономную среду обитания. Но нас-то из чисто эгоистических соображений интересует именно человек…

Считается, что эволюция человека закончилась, как раз, когда он перестал зависеть от окружающей среды, тем самым выведя себя из-под давления естественного отбора. На деле это не так — существует еще и внутривидовой отбор, когда те или иные группы генов по ряду причин получают преимущество перед остальными; вспышки глобальных эпидемий также приводят к «выбраковке» наиболее подверженных инфекциям особей и наработке генетической устойчивости (напомним, что одним изменениям обычно сопутствуют и другие, прямо не связанные), а вирусы еще и склонны переносить генетический материал от одного носителя к другому, «встраивая» его в геном, что порою приводит к совершенно неожиданным результатам. Но если эволюция продолжается, то какова ее направленность?

От австралопитеков до кроманьонцев, которыми, в сущности, мы (антропологически) и являемся, эволюция человека шла к тому, чтобы все полнее овладеть окружающей средой (часто, извиняюсь за каламбур, в извращенной форме), и не только посредством грубой физической силы, но и при помощи разума (новые источники энергии, не свойственные природе механические формы, например, колесо). Причем относительный вклад «чистого разума» постоянно растет. А если в дальнейшем эволюция человека будет идти в сторону управления окружающей средой исключительно при помощи разума — без посредства грубой силы? Поскольку биологически человек как вид еще не вышел из пеленок, проследить в «режиме реального времени» такую эволюцию нам, увы, не удастся. А было бы интересно…

Ровно полвека назад, в 1953 году, появился этапный для фантастики роман Артура Кларка «Конец детства» (1953). Напомню вкратце его содержание.

На вполне современную Землю прилетают некие могущественные существа — Оверлорды (неудачно названные Сверхправителями в прекрасном в остальном переводе Норы Галь). Они объявляют, что цель их прилета — улучшить условия жизни на земле, ликвидировать голод, локальные войны, дать человечеству новые возможности развития. Сами Оверлорды мгновенно осваивают основные земные языки, легко оперируют сложными математическими понятиями, владеют поразительными технологиями и, судя по всему, по сравнению с человеком практически бессмертны, во всяким случае живут даже не сотни, а тысячи лет… Единственное, что несколько настораживает землян; Оверлорды действительно принесли им мир и процветание, но этих загадочных пришельцев никто не видел. Они не выходят из своих огромных кораблей, зависших над землей, сообщаясь с людьми исключительно при помощи аппаратуры. Однако, поскольку напряжение и любопытство, вызванные их невидимостью, все увеличивается, они дают обещание — через несколько десятков лет в назначенный день и час показаться людям.

Когда пришельцы выходят из своих кораблей толпы народу видят… дьяволов во плоти — с рожками, кожистыми крыльями и чешуйчатыми хвостами. Тем не менее, поскольку человечество уже не находится во власти религиозных предрассудков, новое поколение людей принимает облик пришельцев без всякого священного ужаса. Теперь Оверлорды свободно общаются с людьми, снабжают их все новыми технологическими достижениями, поощряют развитие науки и искусства. На земле наступает золотой век. Однако длится он недолго. Все чаще на земле рождаются дети с паранормальными способностями, это явление распространяется как эпидемия, и тогда Оверлорды объявляют об истинной цели своего прибытия на Землю. Они должны помочь последнему поколению человечества совершить переход в некое новое состояние — объединиться со Сверхразумом. Люди как таковые их вообще не интересуют, они — отходы эволюции. Сверхразум, в который влились самые разные цивилизации, и поручил Оверлордам эту миссию — уже не в первый раз. Так, задним числом, объясняется и пугающий демонический облик Оверлордов — они, сами того не желая, явились вестниками конца человечества и отбросили свою пугающую тень в прошлое из будущего.

Роман Кларка вышел раньше основополагающей работы Тейяра де Шардена «Феномен человека», в которой излагается концепция, гласящая, что «эволюция — это кривая, в которой должны сомкнуться все линии, свет, озаряющий все факты». Католик и палеонтолог, Тейяр де Шарден выдвинул положение, согласно которому эволюция по существу телеологична: ее конечная притягательная сила — вершина прогресса — «точка Омега» (символическое обозначение Христа). Появление человека — не завершение эволюции, а лишь одна из ступеней к восхождению, призванному завершиться «концом света» — слиянием разумов и объединением их с Божественной сущностью.

Кларк, повторим, опубликовал свой роман раньше, чем вышел «Феномен человека», но у Тейяра де Шардена был свой источник вдохновения. По его собственному признанию «Феномен человека» написан под впечатлением от читанных В.И. Вернадским в Сорбонне в 1922–1923 гг. лекций по геохимии, где тот излагал основы своего учения о биосфере и ноосфере, как конечном этапе развития биосферы.

Неизвестно, читал ли радиотехник Кларк конспекты этих лекций — возможно, идеи просто приходят в умные головы одновременно. Тем не менее, в свете такого подхода становится ясна мистическая сущность Оверлордов. Обремененные неким давним проклятьем, сами не способные воссоединиться в «точке Омега», они, тем не менее, вынуждены подчиняться воле Высшей Силы, являясь ее инструментом.

Но возможен ли такой радикальный скачок в действительности? Или эволюция, как нас убеждали учебники, идет путем перебора случайных отклонений, — и уж, во всяком случае, не захватывает полностью весь биологический вид? Наш современник, бельгийский физик русского происхождения Илья Пригожин, показал, что при определенных условиях система, долженствующая вроде бы, реагировать на возмущение хаотично, реагирует (благодаря неведомым нам механизмам), как целостный организм — причем, при этом возможен переход на новый, более высокий уровень организации. Такой феномен отмечен даже для химических растворов, а уж что говорить о такой сложной системе, как живая материя…

Впрочем, идея такого — спонтанного и полного перехода всего человечества в сферу «чистого разума» далеко не единственная модель «вертикальной эволюции». Во всяком случае, у фантастов. У Стругацких в знаменитом цикле о Максиме Каммерере появляется термин «людены» — самоназвание группы людей, совершивших эволюционный скачок (при том, что все остальное человечество «не тронулось с места»). «Люденом» может стать далеко не всякий — для этого надо растормозить определенные качества, генетически присущие лишь немногим. При этом Стругацкие дают понять, что людены тоже вливаются в некое космическое сообщество разумов — примыкают к загадочным «Странникам», чьи следы человечество уже давно находит в отдаленных мирах. Это, если так можно выразиться, локальный прорыв (куда и как эволюционирует остальное человечество, и эволюционирует ли оно вообще, неизвестно). А бывает и прорыв совсем «точечный», как, например, в последнем романе Сергея Лукьяненко, где «эволюционирует» лишь один-единственный человек, главный герой романа Мартин — посредством инопланетного артефакта, который специально для этой цели оставила некая высшая цивилизация. Иными словами тот же «конец детства», только в неизмеримо более скромном масштабе.

Если вновь обратиться к «точке Омега» де Шардена, эти превращения можно рассматривать не только как биологические, но и как мистические. Не удивительно, что ключевому моменту предшествуют странные и непонятные явления — собственно, благодаря им у Стругацких «особист» Каммерер, опираясь на пресловутый «меморандум Бромберга» и вычисляет, что на Земле действует некая Новая Сила. Появление люденов сопровождают массовые самоубийства китов, непонятные случаи потери памяти у людей, причастных к тайне и даже, кажется, нарушение самой структуры пространства-времени… Оверлорды Кларка тоже понимают, что «час настал» по участившимся проявлениям телепатии и ясновидения, которые они, заранее зная, чего следует ожидать, специально отслеживают. Так что, если вдруг у вас или у ваших близких внезапно проявляются некие новые способности, будьте настороже! Овладение «тонкими материями» есть один из признаков перехода на новый уровень…

Эволюция нас не спрашивает. И что будет с человечеством «на самом деле» сказать трудно. Но ни один вид не сохраняется вечно. Они либо изменяются, либо вымирают. За одним-единственным известным исключением.

Небольшой (с пятикопеечную монету) рачок щитень, которого весной можно найти в наших лужах (внешне он похож не столько на рака, сколько на маленького мечехвоста), существует в своем нынешнем виде уже 200 млн. лет. Давным-давно вымерли трилобиты, современником которых он был, появились и вымерли динозавры, мамонты, шерстистые носороги, прошло несколько оледенений, смен магнитных полюсов, появился человек… А щитень все живет, все роется в теплом весеннем иле.

Но вряд ли такая участь привлечет человечество.

А с фантастами все ясно — хорошую идею грех оставлять без внимания. Тем не менее, хочу отметить одну очень важную подробность — что все-таки случается с человечеством, перешедшим в иное, почти Божественное состояние, остается за кадром. Действительно, это, что называется, не нашего ума дело — совершившие скачок перестают быть людьми, а значит, уходят за пределы нашего понимания. А фантасты, при всей их проницательности, все-таки люди. Зато известно, что происходит с оставшимися — для них это настоящая трагедия. Последнее поколение «настоящих людей» у Кларка предпочитает так или иначе покончить жизнь самоубийством — ведь их собственная жизнь потеряла смысл; цели, к которым устремились их дети, для них недостижимы. Человечество в повести Стругацких все-таки уцелело — ушедших несравнимо меньше, чем оставшихся. Но страдают от разрыва и те и другие. У Лукьяненко вообще ситуация парадоксальна до комизма — всемогущество оказывается не по плечу частному сыщику Мартину; он предпочитает быстренько подлатать мироздание, воскресить любимую девушку, сделать два-три добрых дела и вернуться к обычному, человеческому существованию. Лично у меня возникает сильное подозрение, что в реальности (если здесь можно говорить о реальности) такое вряд ли возможно. Полагаю, психика любого разумного существа после обретения всемогущества и всезнания настолько изменилась бы, что все проблемы, связанные с его человеческим существованием, перестали бы его затрагивать (как это, кстати, произошло у Кларка и у Стругацких). В сущности, и растворение в сверхразуме, и превращение в единичного Бога означают одно — полную потерю себя, отказ от индивидуальности… Но на собственном опыте это нам проверить вряд ли удастся.

В фантастике всегда существовала некая сумеречная зона, где «твердая» НФ граничила с фэнтези и обе — с теологией. Это — фантастика религиозная.

В 1990 году вышел даже сборник зарубежной религиозной фантастики — «Другое небо». Зарубежной — потому что нашей тогда еще не было. И выпущен он был Издательством политической литературы — судя по аннотации, предполагалось, что сборник представляет не столько религиозную, сколько антирелигиозную фантастику. Впрочем, предполагалось чисто формально — недаром сборник предварялся внимательным и по сю пору не устаревшим аналитическим обзором Вл. Гакова…

Назывался этот обзор «Мудрая ересь фантастики».

Фантастика — литература светская. И все, сочиненное фантастами, так или иначе будет отходить от религиозных догм. Потому что литература, целиком и полностью укладывающаяся в рамки религиозных догм это и есть собственно религиозная литература, и, какие бы чудеса не свершались на ее страницах, к фантастике она никакого отношения не имеет.

Другое дело, что пройти мимо божественного фантасты не могли никак — уж очень значима тема. История человечества всегда сопровождалась другой, непроверяемой и недоказуемой, но очень влиятельной историей. Историей Богов.

Любую ситуацию можно рассматривать как реальную, если реальны ее последствия.

Оставим споры о реальности божественного теологам. Его присутствие ощутимо, поскольку оно оказывает грандиозное влияние и на судьбу каждого отдельного человека, и на ход самой истории.

Даже советское безбожие так или иначе имело отношение к божественному — как можно бороться с тем, чего нет? Темно-фиолетовых в крапинку кровожадных спурсиков-людоедов, например, не существует — и с ними никто не борется.

С проблемой божественного фантастам пришлось разбираться, что называется «один на один» — вне догм и религий. Далеко не все они были атеистами, но даже глубоко и искренне верующий литератор, пишущий фантастику, так или иначе отступает от канонов. Иначе, повторюсь, это уже не фантастика. И боги, возникавшие на ее страницах, были и похожи, и не похожи на «реальных» богов.

Как рождаются «настоящие» боги можно узнать из любого мало-мальски приличного мифологического словаря. И вывести определенные закономерности их рождения и умирания. И хотя боги, сходящие со страниц фантастики, порождены индивидуальной игрой воображения, все же могут быть подвергнуты некоей классификации. Фантасты все же люди и движут ими некие общие представления:

Итак, Бог рождается:

А) из Машины

Выражение «Бог из Машины», означавшее в античном театре неожиданное явление спущенного сверху на веревочках божества, «выправляющего» сюжетные неувязки, здесь означает буквально — явление Бога в результате развития техники. В середине ХХ века мыслящие машины, как тогда называли компьютеры, казались чем-то непостижимым, мистическим. И порождали богов. Или сами становились богами.

В рассказе Айзека Азимова «Последний вопрос» (1957) супрекомпьютер, сконструированный для того, чтобы избежать тепловой смерти Вселенной, находит единственный верный ответ: «Да будет свет!». В рассказе Фредерика Брауна «Ответ» (1954) компьютер, сконструированный специально для того, чтобы ответить на вопрос «Есть ли Бог» отвечает — «Да. ТЕПЕРЬ Бог есть!». И испепеляет своего создателя молнией, пущенной с небес.

В «Формуле Лимфатера» (1961) Станислава Лема конструктор, создав универсальную «мыслящую машину» — всезнающее и всемогущее существо, ни живое, ни мертвое, но думающее и чувствующее, своими руками уничтожает его, чтобы дать человечеству еще один шанс — повзрослеть без «посторонней» помощи. Но один раз открытое обязательно будет открыто еще раз — где гарантия, что Бога сейчас не собирает другой конструктор, в другой, пока никому не ведомой лаборатории?

Два первых рассказа — всего лишь анекдоты на пару страниц, «Формула Лимфатера» — уже серьезная и трагическая повесть, но вопрос о компьютерной божественности с тех пор так и не затихал — правда, рассматривался он уже под несколько другим углом: всесильный компьютер получал абсолютную власть над людьми, создавая им виртуальную среду обитания — иными словами анекдот о компьютере-Саваофе эволюционировал в конце концов в компьютерный киберпанк, получив свое абсолютное воплощение в «Матрице». Если же обратиться к отечественным версиям, то, пожалуй, одной из первых ласточек стала повесть Андрея Лазарчука «Все хорошо» в первом «Времени учеников» (1996) — там власть над ойкуменой все-таки захватила Массачусетская счетная машина. И устроила человечеству сомнительный рай, виртуальный полдень ХХI века. Человечество у Лазарчука, надо сказать, все-таки восстало против «компьютерного бога» — и не только у Лазарчука. Абсолютная власть машин над людьми фантастам претит — вот они и стараются разделаться с ней руками своих героев.

Б) Бог рождается из человека — не от человека: это уже следующий казус, но именно «вылупляется», «развивается» из обычного человека, который в силу какого-то фактора приобретает всемогущество.

Иногда этим фактором становятся последние научные достижения (рассказ «Косильщик лужаек» Стивена Кинга, 1975), иногда — вмешательство инопланетян («Спектр» Сергея Лукьяненко, 2002). Иногда божественность достигается путем оккультных практик («Богадельня» Генри Лайона Олди, 2001). Чаще всего для такого скачка требуется посредник, одушевленный или неодушевленный, некий артефакт, изобретение, медиум — для люденов это некие механизмы, растормозившие их скрытую потенцию в «Институте чудаков», для земных детей — оверлорды-сверхправители, для девочки-Бога в романе «Богадельня» — отец-теософ. Мартин из «Спектра» Лукьянеко получает божественность при использовании инопланетного артефакта, придурковатый косильщик лужаек — от ученого, работающего «на оборонку». Иногда божественность оказывается просто побочным действием некоего устройства (как в рассказе Рея Брэдбери «Куколка»).

В) Большинство моделей, где Бог рождается от человека — это просто воспроизведение Евангельского сюжета: почти буквально, но на современный лад. Например, знаменитый роман Роберта Хайнлайна «Чужак в чужой земле» (1961), где рожденный от земных людей и воспитанный марсианами Майкл Валентин Смит повторяет (в довольно еретической версии) путь Христа вплоть до мученической смерти и обретенного бессмертия. Можно вспомнить и менее известный, более поздний роман Джеймса Морроу «Единственная дочь от рождения» (1990), где рожденная от неизвестного донора (а, в сущности, от Святого Духа) единокровная сестра Христа печатает свои пророчества в колонке гороскопов.

Отступает от этой схемы роман Филиппа Фармера «Ночь света» (1957), в котором боги рождаются от союза очень хороших или очень плохих людей раз в семь лет, когда солнце испускает особое излучение.

Г) Рождение Бога возможно саморазвитием, естественной эволюцией живой материи.

В некупированной версии «Соляриса» Станислава Лема (1961) есть фрагмент, по понятным причинам выпускавшийся советской цензурой:

«— …скажи мне… ты… веришь в бога?

Снаут проницательно посмотрел на меня.

— Что? Кто сейчас верит…

В его глазах светилось беспокойство.

— Это все не так просто… Я не разбираюсь в религиях… Ты случайно не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера в бога слабого, в бога-неудачника?… Это бог, ограниченный в своем всевидении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущих своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашить. Это бог… калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это. Бог, который изобрел часы, а не время, что они отсчитывают, а они переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его полного поражения…

— …Ах, — сказал Снаут, — как это я сразу…

Он показал рукой на Океан».

Герои Лема имеют в виду загадочный и грозный Океан — живую «мыслящую машину», но никем не сконструированную, а возникшую самостоятельно, путем естественной эволюции из первичной протоплазмы. Первоначально целью такой эволюции была естественная потребность выжить — чтобы скомпенсировать неустойчивую орбиту своей планеты Океан научился изменять основные характеристики пространства-времени. Впоследствии, как это часто бывает в эволюционном процессе, эти качества оказались избыточными — Океан научился осознавать окружающий мир, а столкнувшись с новой для него формой жизни — земными исследователями, начал эту новую форму жизни изучать, причем неограниченными в средствах и достаточно жестокими методами. Неудивительно, что герой Лема в финале повести ожидает от карающего и дарящего Океана «жестоких чудес». Кстати, этот мотив Бога-отца очень четко просматривается в конгениальном повести (хотя и прямо противоположном по комплексу идей) одноименном фильме Андрея Тарковского.

Бог «на выходе» образуется посредством развития духовной материи. О «Пандеме» Марины и Сергея Дяченко я уже говорила в одной из статей этой рубрики, так что особо повторяться не буду. Добавлю только, что в этих пределах лежит и тема другой предыдущей статьи этой же рубрики — о «вертикальной эволюции», переходе мыслящей материи в закрытый для бренной плоти мир тонких энергий и неограниченных возможностей.

Бог может спонтанно возникнуть и в компьютерных сетях — как возник неведомый и всесильный разум в повести Роджера Желязны и Фреда Саберхагена «Витки» (1982)

Все эти фантастические боги имеют одну общую особенность — они являются не причиной, а следствием развития материального мира, его венцом, или, по Тейяру де Шардену «точкой Омега».

Д) И, наконец, в исторической фэнтези боги возникают так, как они возникают «на самом деле» — спонтанно, на переломе эпох, что сопровождается смертью или истощением старых Богов (Мэрион Брэдли «Туманы Авалона», 1983; Ольга Елисеева, «Золотая колыбель», 2002–2003). И там и там появление нового, Единого Бога, сменяющего старых богов, сопровождается концептуальным переворотом, сменой существующей парадигмы, всего жизнеустройства, переменой циклического «внеисторического» времени на линейное историческое. Часто при этом старые боги, отодвигаясь на второй план, становятся нечистой силой, демонами…

Боги существуют, пока в них верят — жертвы поддерживают их существование, поклонение, страх и восторг их питают, забвение убивает их. Пример — «Книги мечей» Фреда Саберхагена (1983–1984), «Герой должен быть один» Генри Лайона Олди (1996), или, в более парадоксальном, сатирическом ключе — роман Терри Праттчета «Мелкие боги» (1992) из цикла о Плоском мире. Но возможна, о чем я уже говорила в предыдущей статье (вы заметили, мы уже начинаем ходить по кругу; не означает ли это, что, казалось бы, неисчерпаемая тема почти исчерпана — пока не откроется с какой-то новой, неожиданной стороны?) и обратная ситуация. Богом соответственно может стать то, чему приносят жертвы, то, что вызывает страх или поклонение. Случалось, люди попадали в ГУЛАГ за слова «когда-нибудь, в далеком будущем, после смерти товарища Сталина» — мифологическое сознание вполне допускало, что если не упоминать о смерти вождя, предположить, что он бессмертен, он, вполне возможно, действительно станет бессмертным. Не этим ли объяснялся тот упадок, который пережила в 30-40-е годы ХХ века отечественная фантастика — фантасты не решались описывать даже очень отдаленное будущее, в котором по вполне понятной, материальной причине не будет любимого вождя и учителя.

Как ни странно, иногда эта установка, по слухам, себя оправдывала; рассказывают, например, что в крохотной деревушке в горах Тибета, где жители никогда не видели европейца, побывал миссионер. Уходя, он, по неосторожности, позволил ветру сорвать с его головы шляпу. Туземцы здесь не знали таких головных уборов — вероятно, носили головные платки. Шляпа, лежавшая на тропинке, вызывала у них не столько любопытство, сколько страх — они предпочитали обходить ее стороной. Слухи множились, загадочный предмет страшил все больше, крюк, по которому обходили шляпу, становился все шире. Неизвестно, на кого первого шляпа действительно бросилась, но так или иначе, она стала гоняться за всеми, проходившими мимо, а под конец даже кусаться. Неизвестно, до чего бы дошло дело — возможно, чтобы умилостивить шляпу, ей стали бы приносить человеческие жертвы, если бы старейшины не послали делегацию в долину, к миссионеру (в обход страшной шляпы, естественно), и начали умолять его «забрать это чудовище». Миссионер вернулся, поднял смирно лежащую шляпу, надел ее на голову и ушел. В отличие от туземцев, он в шляпу не верил.

Разумеется, это только притча.

Впрочем, в Тибете чего только не случается.