«Мы» и «Они»

Этот материал представляет собой развернутую версию доклада на последнем «Портале». Когда я его готовила, то не предполагала, что столько народу будет просить «распечатку», которой у меня не было (только тезисы). Поэтому и появилась идея расширить текст доклада и превратить его в статью. Дополнительная проблема состояла в том, что сходный материал у меня прошел в 2004 году в журнале «Если» (и даже завоевал приз читательских симпатий). Поэтому я постараюсь не повторяться, и рассказать здесь не столько о земных аналогах фантастических существ (как в «еслевской» статье), сколько о самых распространенных идеях, которые используют фантасты, когда речь заходит о биологии в самых разных ее аспектах — от зоологии до молекулярной генетики. Но некоторых повторений все же избежать не удастся, поскольку необходимо напомнить читателю, «с чего все начиналось».

Фантастическую биологию изобрел Уэллс, который, изучал биологию реальную под руководством знаменитого Томаса Гексли, горячего сторонника теории Дарвина, блестящего теоретика и великолепного лектора. Поэтому находки Уэллса в области фантастической биологии до сих пор остаются классическими.

Кажется, Гейне говорил, что первый, кто сравнил женщину с цветком, был поэтом, второй же, воспользовавшийся этим сравнением — обыкновенным болваном. Но идеи Уэллса до сих пор кочуют из книги в книгу, а позже — из фильма в фильм, нисколько не подрывая авторитета ни очередного автора, ни очередного режиссера. В чем же загадка?

Уэллсовские марсиане — воплощение всего самого омерзительного, что может представить себе «средний» человек. Это — мерзкие спрутоподобные существа, большеголовые, безгубые, скользкие, да вдобавок еще и питающиеся человеческой кровью.

Давайте разберемся, что же в них все-таки такого ужасного.

Большая голова и хилое тело по мнению тогдашних ученых — непременный атрибут «человека будущего». Еще бы — интеллектуальная нагрузка на протяжение истории человечества увеличивается, а физическая — уменьшается. За тех же марсиан все делают машины — они и носят их на себе, и сражаются. Марсианам остается только нажимать на кнопки. Зубы, как полагали ученые, у человека будущего тоже исчезнут. Ведь вместо грубой пищи для мышц, он будет потреблять питательные растворы для улучшения деятельности мозга… Кишечник укоротится, а то и вовсе исчезнет, тело станет маленьким и хилым… в общем, все по науке…

Но… марсиане, напомню, питаются человеческой кровью. А кровь, как говаривал Мефистофель, «совсем особый сок». Кровь — жидкость мистическая, с ней связана жизненная сила, сама сущность человека, его душа. Недаром договоры с дьяволом подписывались кровью. Колдуны, заполучившие капельку крови жертвы, заполучают жертву целиком. Вампир, насосавшийся крови, превращает жертву в вампира. Марсиане, пьющие человеческую кровь уже не просто чуждые существа — они воплощение дьявола!

Спрут — животное морское, а вода издавна казалась человеку враждебной стихией. В мифологии вода и водные божества выступают как темная грозная сила, несущая смерть и разрушение. Поэтому со спрутами на протяжении истории человечества связано множество легенд, одна из которых как раз и заключается в том, что они… пьют кровь своих жертв! Вот, например, как описывает спрута в «Тружениках моря» Виктор Гюго:

«Множеством гнусных ртов приникает к вам эта тварь: гидра срастается с человеком, человек сливается с гидрой. Вы одно целое с нею. Вы — пленник этого воплощенного кошмара. Тигр может сожрать вас, осьминог — страшно подумать! — высасывает вас. Он тянет вас к себе, вбирает, и вы — связанный, склеенный этой живой слизью, беспомощный, чувствуете, как медленно переливаетесь в страшный мешок — в это чудовище.

Ужасно быть съеденным заживо, но есть нечто еще более неописуемое — быть заживо выпитым!»

Вот такая жуткая история, не имеющая, впрочем, ничего общего с действительностью. А теперь давайте вспомним, сколько раз фигурировали в научно-фантастических произведениях малоприятные осьминоги. Ну, конечно, в подводной эпопее Жюля Верна, где на «Наутилус» напали полчища спрутов (вероятнее всего, все же не осьминогов, а гигантских кальмаров). Но ведь и век спустя у Аскольда Якубовского в рассказе «Мефисто» (1972) и у Сергея Павлова в повести «Океанавты» (1968) спруты выступили в своей традиционной жуткой роли. Последние два автора прекрасно знали, что осьминоги в общем-то безвредны. Но оба не могли устоять перед образом «подводного кошмара». Кстати, у обоих этих авторов осьминоги не просто тупые животные — и Павлов, и Якубовский «подсадили» в тело осьминога человеческий интеллект. Что вновь возвращает нас к идее о могучем разуме в нечеловеческом теле. Кстати, сами по себе осьминоги обладают довольно сложными рефлексами, но, видимо, недостаточно сложными, чтобы как следует напугать читателя.

Наши предки — приматы — инстинктивно боятся и ненавидят змей и пауков (в Африке, на прародине человека пауки ядовиты). А значит, и для нас эти создания будут инстинктивно неприятны и омерзительны. Вот отсюда и берут свое начало и люди-змеи Роберта Говарда, и все многочисленные рептильные и паукообразные инопланетяне, омерзительные и снаружи и внутри, в том числе и толкиновские Унголиат и Шелоб. Кстати, наружное пищеварение, столь драматично приписанное Виктором Гюго спрутам, характерно, как раз для пауков — Гюго в своей ненависти к головоногим неосознанно создал омерзительнейший, типично инопланетный гибрид спрута и паука…

Вторая неотразимая уэллсовская модель — насекомоподобные селениты из «Первых людей на луне» (1901) сотворены по образу и подобию общественных насекомых; четкое разделение по биологическим функциям и пренебрежение к жизни индивида ради блага рода…

Нам эти насекомые непонятны и малоприятны, поскольку ученые до сих пор не уверены, обладают ли отдельные особи столь сложных сообществ собственной индивидуальностью. Уж слишком эта модель напоминает «мечту диктатора», идеал любого тоталитарного режима, где каждый знает свое место и не мыслит себя вне общества.

Поэтому общественным насекомым достается от фантастов именно «в таком вот аксепте» — Теренс Уайт в «Короле былого и грядущего» на примере муравейника демонстрирует юному королю Артуру (а заодно и читателю) «нежелательную» модель государства. Часто принцип улья и муравейника фантасты применяют в сугубо «человеческих» антиутопиях, когда речь идет о генетически модифицированных расах людей — в феминистской антиутопии «Бесконечный момент» Джона Уиндема (1961) и просто антиутопии «Погоня за хвостом» Александра Громова (2002). Результат во всех случаях получается малоутешительным — индивидуальность и «закон улья» несовместимы. Кстати, у Громова генетически модифицированный «муравейный» человек предает свою расу, как только в нем просыпается хоть что-то индивидуальное, человеческое…

Насекомоподобные инопланетяне — «жукеры» — великолепные враги. Во-первых, они лишены индивидуальности, и истребление их не вызывает ни у героев, ни у читателей, угрызения совести. Впрочем, иногда угрызения совести у людей все же просыпаются — как в «Игре Эндера» Орсона Скотта Карда (1975), но только когда цивилизация жукеров уже уничтожена. Во вторых, жукеры по-своему кинематографичны, и благодаря определенному отрицательному обаянию сделались объектом многочисленных фантастических боевиков — от самых пафосных до пародийных, наподобие «Людей в черном».

Итак, если не слишком напрягать воображение, можно представить себе стандартный образ «плохого» инопланетянина. Это будет помесь спрута, насекомого и рептилии… То есть в чистом виде «элиен», Чужой из классического фильма Ридли Скотта (1979) — именно этот режиссер вместе со сценаристом Дэном О’Бэнноном и командой оскароносных мастеров по спецэффектам, доведя идею до совершенства, закрыл тему.

Механизм возникновения человеческих симпатий тоже имеет свои совершенно определенные резоны. Начнем с того, что людям, независимо от пола и возраста, нравится все, что носит черты ювенильности, детскости — здесь играет свою роль мощный родовой инстинкт, призванный опекать и защищать слабых детенышей даже в ущерб себе. Вид малышей вызывает у нормальной взрослой особи инстинктивное умиление, запускающее механизмы родительской опеки. Соответственно, симпатичное существо будет иметь большие глаза, крупную голову, коротенькие ручки и ножки и круглое туловище с выступающим пузиком. Идеал, конечно, Чебурашка — но симпатичные лесные коротышки из фильмов Лукаса тоже сгодятся. Этот образ авторы используют совершенно сознательно — когда хотят растрогать читателя до слез. Пушистая глайя в «Эпосе хищника» Лео Каганова именно поэтому нам так симпатична (она и говорит, как маленький ребенок, называя себя в третьем лице — «пушистый»). Несколько странна в этом контексте именно пушистость — но предпочтение пушистого детеныша голенькому, возможно, реликт гораздо более древних времен.

И еще, как ни странно, нам симпатичны… крупные хищники! Во-первых потому, что их морды сохраняют определенные детские черты (круглые головы, большие глаза), во-вторых, по мнению некоторых специалистов[4] хищники, представляющие собой опасность для высших обезьян, требовали к себе от наших предков пристального внимания, а следовательно, и эмоционально насыщенного отношения — ведь от настроения больших кошек, малейших оттенков поведения, интонаций, движений зависела жизнь приматов (не этим ли, кстати, а вовсе не «отождествлением себя с властью», как утверждают не знающие этологии[5] психологи, объясняется и пресловутый «комплекс заложника»?). Ведь знак сильных эмоций легко переворачивается с минуса на плюс — и наоборот.

Кошкоподобные инопланетяне весьма симпатичны фантастам. Коты (миниатюрные львы и тигры) кстати, тоже[6] — не этим ли объясняется и успех проекта знаменитого «кошачьего» сборника и все дальнейшие назойливые эксплуатации «кошачьей темы» героями нашего фэндома… Я даже не буду перечислять эти рассказы — любой без труда подыщет примеры, их уже накопилось не многим меньше, чем убийств Семецкого.

Самые «продвинутые» авторы обманывают ожидания читателей, выворачивая стереотип наизнанку. Барри Лонгиер в повести «Враг мой» (1979) показал весьма симпатичную цивилизацию дракков-рептилий (невзирая на то, что земляне находятся с ними в состоянии войны). Еще более привлекательны и достойны сострадания разумные рептилии Джеймса Блиша («Дело совести», 1953), мирная раса, в глазах пришлого священника-иезуита выступающая в качестве великого соблазна, исчадий дьявола…

Жукеры из «Игры Эндера» Орсона Скотта Карда искренне горюют о том, что попытались истребить человечество, впрочем, спохватываются они довольно поздно.

Можно представить себе и обратную ситуацию — добрые и пушистые микки-маусы или большеголовые медвежата оказываются сущими выродками и исчадием зла. Я, правда, навскидку сейчас не вспомню ничего такого, но уверена, что подобные произведения есть. Если нет, то какая возможность для фантаста хорошенько напугать читателя — ведь обманутые ожидания (особенно, когда дело касается положительных эмоций) это серьезный стресс.

Впрочем, прообраз симпатичных инопланетян — дети — не раз выступали в разнообразных хоррорах в качестве чужой и враждебной силы (навскидку назову «Кукушек Мидвича» Джона Уиндема, 1957, или «Маленького убийцу» Рэя Брэдбери, 1946). В фильмах-ужасниках людей мучают и убивают не только дети («Омен», «Ребенок Розмари»), но и детские игрушки. Но в последнем случае параллельно со ставкой на «безобидность» и умилительность смертоносного существа отыгрывается и другой древний страх — инстинктивный ужас и преклонение перед неживым человеческим подобием. Кукла, неживая копия человека, особенно определенного человека, почти во всех культурах имеет сакральный смысл — манипулируя ей, можно убить оригинал, а можно возвысить (отсюда наша традиция ставить памятники вождям).[7] Отсюда, кстати, и настороженное отношение к человекоподобным роботам, их потенциальная «зловредность», о которой так любят писать фантасты. Недаром еще одна популярная страшилка — подделывающийся под человека нечеловек, «нечто», которое трудно распознать с первого взгляда (как, например, в знаменитом рассказе Джона Кэмпбелла «Кто там?», 1938).

Злодейка-разлучница и мачеха-ведьма в европейских сказках обычно темноволоса, положительная героиня — блондинка. Что понятно — белый цвет традиционно сопрягается с чистотой, невинностью и кротостью. Но вот в мексиканских сериалах блондинка — как раз злодейка. А положительная героиня — чернушка. Она «как все».

Заурядность вызывает симпатию, незаурядность, непохожесть — отпугивает. Самые приятные инопланетяне — наша точная копия. Если уж мы хотим показать инопланетян особенно приятных во всех отношениях, мы слегка улучшим их, следуя тому же бесхитростному принципу, по которому художник Тюбик приукрашивал портреты малышек из Цветочного Города — глаза побольше, рот поменьше, личико сердечком. Маленькие девочки так рисуют принцесс.

Положительные инопланетяне будут походить на Аэлиту Алексея Толстого или на жителей фторной планеты Ивана Ефремова — большие глаза, белая до синевы или смуглая кожа,[8] маленький рот и совершенные пропорции. Эльфы Толкина тоже сделаны по этому трафарету. Прибавьте еще и музыкальную речь, например «Оффа алли кор!» меднокожей ефремовской красавицы с Эпсилона Тукана, или «Эллио утара гео» толстовской Аэлиты, или «О, Элберет Гилтониэль»… В общем, понятно — гласных побольше, согласных поменьше, а шипящих и букв «ж» и «ы» вообще быть не должно.

Неприятные инопланетяне мелки ростом, крючконосы и сутулы. Это сознательная или бессознательная калька с народа внутри народа — например, с еврейской общины в христианском или мусульманском мире, или любой другой замкнутой группы, где из-за близкородственных браков наблюдается определенная хилость потомства, а также наследуются повторяющиеся из поколение в поколение характерные выраженные черты. Часто у таких инопланетян длинные тонкие пальцы людей непривычных к физическому труду — пальцы торговцев, книжников, аптекарей и ростовщиков.

Самый драматичный пример — папа Аэлиты диктатор Тускуб. Самый забавный пример — злобные крючконосые и желтокожие космические карлики из советской космооперы Леонида Оношко «На оранжевой планете» (1959), напавшие на мирных коммунистических красавцев-венериан. Эти инопланетяне обычно хмурятся, кривят губы и зловеще усмехаются. Речь их полна согласных (особенно шипящих) и не брезгует буквой «ы». У читателя такие инопланетяне благодаря своим внешним признакам сразу бессознательно ассоциируются с инородным телом, чужим закрытым и потому потенциально опасным социумом, и автоматически вызывают инстинктивную неприязнь.

Ксенофобия — неотъемлемое свойство человека. Ксенофилия — тоже. В каждом человеке и в любом сообществе борются эти две склонности. При стабильном сытом и спокойном существовании у нормальных людей преобладает ксенофилия — дружелюбный интерес к чужаку, не являющемуся в данный момент конкурентом, а скорее, источником новых возможностей для развития и самосовершенствования. При стрессах, скученности и недостатках ресурсов (в том числе и продуктов питания) поднимает голову ксенофобия: чужаки рассматриваются, как потенциальные соперники, враги. Этим древним чувством манипулируют (иногда тоже вполне инстинктивно) разнообразные идеологи. Канализированная, направленная в определенную сторону ненависть к чужакам помогает спустить вовне агрессивные импульсы и служит объединяющим началом для нации или группы людей, позиционирующей своих членов, как «своих», потому что есть «чужие». Так что именно ксенофобия, как это ни грустно, способствует росту национального самосознания. Поэтому историкам так симпатичны «справедливые войны», когда ненависть к чужаку исторически оправдана и не сопровождается комплексом вины (так построены все боевые космооперы, в которых на мирных землян нападают омерзительные агрессивные пришельцы, — именно благодаря этому безотказному механизму им всегда будет обеспечен успех).[9]

Впрочем, возможно, ксенофилия как защитный механизм просыпается и тогда, когда для какой-то группы наступают полные кранты, и выжить иначе, чем слившись с чужаками и отождествив себя с ними, уже не удастся (как в горькой притче Уильяма Голдинга «Наследники», 1955, где кроткие и туповатые неандертальцы испытывают непонятную, но мощную тягу к истребляющим их агрессивным и умным людям, или повести Владимира Покровского «Время Темной Охоты», где остатки выродившихся землян растворяются среди инопланетян-пеулов 1983). Этим, кстати, частично объясняется и психологический механизм коллаборационизма, добровольного и радостного, любовного сотрудничества с сильным и процветающим врагом (хрестоматийный майор Велл Эндью[10] Лазаря Лагина (1962) ухитрился испытать симпатию даже к уэллсовским марсианам — воплощению всего омерзительного). Любой желающий может подыскать и реальные, исторические аналогии этого явления — новейшая история (особенно российская) весьма к тому располагает.

Название «аксолотль» никому, кроме биологов почти и не знакомо. И не удивительно — ничего примечательного в этом существе нет. Содержат его в аквариумах, оно небольшое — с ладонь, серовато-зеленое, с вытянутой и притупленной мордой, маленькими глазками и наружными веточками-жабрами. Живет себе, размножается — производит на свет таких же аксолотлей (если повезет встретить пару). Обычное земноводное.

Единственное «но» — такие жабры-веточки у взрослых земноводных не встречаются. Встречаются у личинок. Например, у головастиков.

Головастик принципиально не похож на лягушку. Считается, что он скорее по своему строению напоминает рыбу, но это не совсем так. Он гораздо проще устроен. Еще бы — ведь ему не приходится выполнять многих функций, которые выполняет взрослая рыба. Он не крутит романы с себе подобными, не строит жилища, не охраняет икру… Вообще не производит потомства. От него требуется лишь питаться и расти. Со временем у головастика рассасываются жабры и хвостик, отрастают лапки и легкие, появляются сложно устроенные глаза и пищевой тракт… Теперь это уже лягушонок. Потом лягушонок превращается во взрослую лягушку, находит себе пару и откладывает икру из которой выходят… такие же головастики.

Такое развитие так и называется — развитие с превращением. Или иначе — метаморфозом.

А аксолотль так и живет всю жизнь — личинкой. И размножается личинкой. И на сушу никогда не выходит — куда ему, с наружными жабрами-веточками!

Но если в воду, где живет аксолотль, добавить раствор определенных гормонов, аксолотль начинает меняться. Хвост, правда, у него не отпадает, зато появляются большие глаза, меняется окраска, тело становится стройнее и… меньше, веточки-жабры исчезают, вместо них появляются легкие, и вот уже перед нами стройное большеглазое сухопутное существо, напоминающее саламандру!

Это и есть родственник саламандры — амблистома (амбистома). Ведь у саламандры личинки очень похожи именно на аксолотлей! Амблистома может размножаться — при этом на свет она производит…

Тоже аксолотлей.

Но сами аксолотли превращаться во взрослую форму без толчка извне разучились. Зато они научились размножаться в личиночном состоянии. Это явление называется «неотения».

Мало того, в пещерных озерах восточной и центральной Европы обитают белесые слепые существа с пурпурными жабрами-веточками — близкие родственники аксолотлей, которых не удается превратить во взрослую форму никакими инъекциями и добавлением гормонов. Так никто и не знает, как эта самая взрослая форма выглядит.

Скромный аксолотль обладает для ученых и фантастов необыкновенной (в основном спекулятивной) привлекательностью. А что, если предположить, что человек тоже вот такая — неотеническая личинка, способная рано или поздно превратиться во взрослую форму, обладающую какими-то совершенно неожиданными качествами! На этом построено множество фантастических сюжетов о так называемой «вертикальной эволюции» — от «Конца детства» Артура Кларка (1953), до «Волны гасят ветер» братьев Стругацких (1989). Ведь и там и там предполагается, что новые качества проснулись в самых обычных на вид людях под влиянием какого-то внешнего фактора (людены — под действием особой аппаратуры в «Институте чудаков», чудо-дети Кларка — по сигналу некоего Космического Разума). И, не появись этот фактор, эти люди так бы и остались людьми, как остались бы аксолотли аксолотлями, если бы рука исследователя не ввела гормональный раствор в воду аквариума.

Самый шокирующий вариант неотении предложила загадочная Алиса Хастингс Брэдли Шелдон, выступавшая под псевдонимом Джеймс Типтри-младший. В «Мимолетном привкусе бытия» (1975) человечество выступает неотенической «половинкой» некоей совокупной космической зиготы, для оплодотворения которой оно безотчетно и рвется в космос.

Аксолотль превращаясь в амблистому, перестает быть аксолотлем. Человек, превратившись в сверхчеловека, тоже перестанет быть человеком — недаром все произведения, связанные с этой темой очень трагичны.

Насекомые — радикально другой продукт эволюции, самые настоящие Чужаки, обитающие с нами бок о бок. Но способность проходить метаморфоз роднит их с аксолотлями. Впрочем, в большинстве произведений, тема которых так или иначе связана с превращением «гусеницы» в «бабочку», это явление носит, скорее, мистический смысл. Ведь вылупление бабочки из кокона символизирует выход обновленной души из тела (или саркофага) после смерти телесной оболочки. Недаром во многих культурах погребальные пелены напоминали именно коконы, а душу рисовали с радужными крыльями мотылька. Почти чистый, можно сказать, лабораторный пример такого разрешения темы — это рассказ Рэя Брэдбери «Куколка» (1946), где ученый, попав, кстати, под чисто внешнее воздействие некоей новой аппаратуры, сначала заболевает, потом «закукливается», прекращая все свои жизненные функции, а потом разбивает кокон и выходит обновленным. Посмертная преображенная жизнь изображена и в рассказе Роналда Энтони Кросса «Путь, ведущий в Тили-таун» (1990) — символика этой вещи совершенно ясна; недаром посредницей между инопланетными «гусеницами» и «бабочками» здесь выступает монахиня, несущая Слово Божье на другие планеты.

Но и лишенная своей мистической составляющей, тема метаморфоза для фантастов самое настоящее золотое дно — она позволяет скупыми средствами добиться эффекта неожиданности. Так в рассказе Юрия Тупицына «Шутники» (1982) с виду антропоморфная цивилизация оказывается на деле насекомоподобной — трудоспособные личинки в глубинах океана создают материальную базу, тогда как на долю сухопутных имаго остаются лишь продолжение рода, после которого родительские особи гибнут. Не удивительно, что все отпущенное им короткое время «зрелые особи» проводят в увеселениях; точь-в-точь бабочки-поденки, на свой короткий срок вылетающие из кокона. Сходный казус мы находим и у Джеймса Уайта («Космический госпиталь», 1962), когда загадочная болезнь инопланетного существа оказывается всего-навсего окукливанием с последующим вылетом имаго (зрелой особи).

Но один из самых внятных и неожиданных вариантов этой темы (применительно к человеку, конечно) прозвучал в одном из рассказов Романа Подольного — ученый, разрабатывающий идею «неотенического человека», наконец-то придумал препарат, позволяющий перейти на «новую ступень развития». И, выпив его на демонстрационной лекции, тут же… утратил дар речи, сгорбился, оброс волосами и отрастил надбровные дуги. Иными словами, превратился в питекантропа!

Действительно — детеныши млекопитающих по всем признакам более разумны, чем взрослые особи. У них выше процент отношения массы головного мозга к массе тела, они дружелюбней, легче обучаются, более склонны к игре…

Иными словами, более человечны.

Человек, возможно, просто так и не ставший окончательно взрослым, но научившийся размножаться детеныш какой-то крупной обезьяны. Недаром детеныши горилл и орангутанов гораздо больше похожи на человеческих малышей (и на людей вообще), чем их взрослые папы и мамы.

Иногда такие «детские» признаки закрепляются у животных путем отбора — естественного или искусственного. Собаки, например, с виду гораздо более ювенильны, гораздо сильнее напоминают щенков и дольше сохраняют щенячьи повадки, чем их родственники волки и шакалы. Но иногда (как, возможно, это случилось с человеком), эти признаки возникают как бы… сами по себе.

Наверное, все помнят, кто такой ланцетник. Это такое маленькое морское животное, очень просто устроенное, полупрозрачное, с усиками-щупиками и светочувствительным глазком. Но ланцетник вошел во все учебники биологии, потому что вдоль тела у него тянется упругая трубка — хорда, в которую заключено нервное волокно. Ланцетник — родоначальник всех хордовых, к которым принадлежат и позвоночные — птицы, рыбы и млекопитающие. Есть и другое столь же примитивное животное, с которым, впрочем, не все ясно. Это асцидия. Личинки ее очень похожи на ланцетников. Взрослая особь, грубо говоря — просто неподвижный мешок со слизью. И никакой хорды у нее нет.

Проще всего предположить (и предполагают), что первоначально и взрослые асцидии были похожи на ланцетника, но потом по каким-то причинам «выродились». Что, кстати, предоставляет фантастам великолепные возможности, частично реализованные, скажем, Сергеем Лукьяненко в «Спектре», где вообще представлен великолепный набор инопланетных биологий — помните эпизод с расой инопланетных птицеподобных существ, у которых разумны только дети?

Но есть и версия, согласно которой эволюция осуществляется согласно некоему изначально заложенному плану, и вот по какой-то случайности этот план время от времени «предварительно» проявляет себя как раз у личиночных и детских форм. Это так называемая «теория номогенеза», высказанная блестящим зоологом, ихтиологом и эволюционистом Львом Семеновичем Бергом — понятное дело, что в советское время с его идеологией торжествующего дарвинизма эта теория не слишком пропагандировалась. Но все случаи спонтанного проявления необычайных способностей или качеств великолепно в нее укладываются.

К растениям, в отличие от животных, у человечества отношение более индифферентное, менее эмоционально насыщенное. Друиды и иже с ними, которых можно привести в качестве контраргумента, поклонялись не столько отдельным растениям, сколько местам — священным рощам. Одушевляется не столько дерево, сколько лес, не столько колос, сколько поле — совокупность, множество.

Конечно, есть и другие тексты, скажем, построенные на том же эффекте неожиданности, наподобие встречи с чем-то очень большим, должным по идее быть очень маленьким (или наоборот). Для растений этот эффект неожиданности заключается, конечно, в движении и кровожадности (отталкиваясь от их привычной неподвижности и «миролюбия»).

На этом построены все истории про растений-убийц — от уэллсовской «Необычной орхидеи» (1894) до разумных триффидов Джона Уиндема («День триффидов», 1951). На самом деле, аналог у этих растений есть — всем известная росянка разнообразит свой рацион насекомыми, подманивая их на клейкий нектар и удерживая листьями ловушками. Стоит лишь, как говорят ученые, «экстраполировать» эти качества и вот вам страшный зеленый истребитель людей!

Иногда растениям приписывают… человекоподобие, способность мимикрировать (можно вспомнить фильм «Вторжение похитителей тел», где пришедшие из космоса разумные стручки принимали форму людей). Я сама отметилась в этой теме, написав рассказ «И все деревья в садах», поэтому честно признаюсь — затрудняюсь сказать, почему в голову приходит именно такой вариант; но, вероятно, потому, что единственная устойчивая мифологема, связанная с растением, это его связь с человеком (мистическая, конечно), некое таинственное сродство. Женьшень, корень которого похож на крохотного человечка, так и носит в своем китайском наименовании слово, обозначающее «человек». Мандрагора, по легенде вырастающая под виселицей из семени повешенного, издает жуткий крик, когда ее выкапывают, и вообще тоже похожа на человечка. Есть примеры и проще — деревья, высаживаемые отцом семейства в честь рождения сына, комнатные растения, чахнущие по смерти хозяйки — вроде бы, при том же уходе… Отсюда же — байки о чувствительности растений, о «всплеске активности биополя», когда вблизи появляется «нехороший человек», «редиска», о реакции растений на музыку — попсу или классику, и т. п.

Но, в общем и в целом, растения в фантастике фигурируют как некое совокупное целое, составная сущность — что разумные цветы в романе Клиффорда Саймака «Все живое» («Вся плоть — трава», 1965), что покрывающий планету лес в повести Урсулы Ле Гуин («Безграничней и медлительней империй», 1971). Как правило, разумным растениям требуется для контакта некий посредник, медиум и показательно, что и у Саймака, и у Ле Гуин в качестве такого посредника выступает сумасшедший, отвергнутый человеческим сообществом.

Юродивый, сумасшедший — во многих культурах важная социальная роль. Это и шут, говорящий правду в глаза перед лицом власти («велишь меня зарезать, как зарезал маленького царевича»), и пророк, и духовидец, и святой. В первобытных культурах человек «со сдвигом», эпилептик или шизофреник — либо потенциальный изгой, либо потенциальный кандидат в шаманы.

Но, так или иначе, сумасшедший — это медиум, посредник между рациональным миром людей и иррациональным миром живой природы (или наоборот, иррациональным миром людей и рациональным миром живой природы). В фантастике эта тема посредничества отыгрывается в образах безумных изобретателей, одержимых ученых, калек-программистов… или просто маргиналов, бомжей, изгоев, вдруг оказавшихся избранными при контакте с высшими сущностями, там, где благополучные и социализированные бизнесмены и военные терпят неудачу (точь-в-точь по схеме «и да будут последние — первыми, а первые — последними»).

Иногда таким посредником выступает клинический неудачник, или, как говорят у нас в Одессе, полный шлимазл (особенно много таких типов фигурирует в рассказах Саймака и Шекли). Иногда — «гнилой интеллигент», противостоящий напору хапуг или тупой военщины (как, скажем, доктор Любов в романе Урсулы Ле Гуин «Слово для леса и мира — одно», 1972). Иногда — духовидец и маг (Мерлин в трилогии Мэри Стюарт, или Моргана в «Туманах Аваллона» Мэрион Брэдли). Там, где тема подана иронически или юмористически, интеллигент и растяпа обычно получает гигантские бонусы — богатство, здоровье, паранормальные способности, удачливость и долгую жизнь (Кейт Ломер, «Договор на равных», 1961). Но чаще — в трагическом изводе, — посредник погибает или жертвует всем ради торжества дела своей жизни (как те же Мерлин, Моргана или Любов). Что не удивительно — и пророки, и юродивые, и медиумы тоже тяжко расплачиваются за свою «особость».

Эволюция всегда предполагает наличие некоторого числа «не таких» особей, от которых в принципе особого толку нет, особенно если условия стабильны. Но это резерв, стратегический запас, который может пригодиться, если ситуация резко изменится и понадобится «новый подход», прорыв. В любой уважающей себя фирме есть генератор безумных идей — растяпа и бестолочь, презирающий галстук и общее расписание; в любой стае — грубо говоря «белая ворона». В больших количествах эти особи бесполезны и даже вредны, но в малых они — та закваска, тот центр кристаллизации, вокруг которых формируется новая общность, если старая изжила себя.

Кстати, для большинства таких особей характерна пониженная агрессивность, — во многом залог их существования, помогающая ужиться с «такими как все» и не раз спасающая именно в критических ситуациях. Недаром Иванушка-дурачок, отвечающий на просьбы всяческого зверья «не бей меня, я тебе пригожусь» там, где его более прагматичные братья не вняли бы мольбе глупых тварей, оказывался в результате «on the top». И получал, пользуясь терминологией Лео Каганова из «Эпоса хищника», элитную самку, то есть принцессу.

Многие животные, пишет В. Дольник в «Непослушном дитя биосферы», в случае опасности стремятся стать больше. Рыба-шар надувается, плащеносная ящерица встает на задние лапы и раздувает кожистый воротник, кошка выгибает спину и распушает шерсть.

Этим они стремятся запугать противника — крупная добыча может и сама оказаться потенциально опасной для хищника. Большой размер пугает. Очень большой размер пугает еще больше.

Отсюда, из желания напугать читателя и зрителя (в основном зрителя — такие демонстрации угрозы рассчитаны именно на зрительное восприятие) как можно сильнее, и ведут свое происхождение многочисленные гигантские существа. Кинг-Конг, Годзилла, гигантская акула в «Челюстях».

Что до акулы, то этот сюжет, как говорят украинцы «мае рацию». Мегалодоны — предки нынешних акул были такого размера, что в их распахнутой челюсти мог бы стоять, выпрямившись, взрослый человек. В воде как в среде с пониженной гравитацией животные могут достигать особо крупных размеров (как и гипотетические обитатели космоса — космические киты Исмаила, например, или Солнечные Странники, или Черные Облака).

Но вот на суше крупные размеры до какого-то предела эволюционно выгодные (чем больше размеры, тем меньше врагов, строго по анекдоту «носорог плохо видит, но при таком весе это не его проблема») в какой-то момент становятся губительными. Против животного начинает действовать естественный и непобедимый враг — сила тяжести. Киты на суше задыхаются не потому, что могут, как рыбы, дышать только растворенным в воде кислородом, а потому, что сила тяжести давит на ребра, мешая расширяться легким.

Так что Кинг-Конг или Годзилла не смогли бы вершить свой сокрушительный путь по земле. Они бы просто рухнули под собственным весом.

Самые крупные из вымерших динозавров могли бы заглянуть в окно пятиэтажного дома (но жили они, скорее всего, все-таки на заболоченных мелководьях, как нынешние бегемоты), но ни один из них не достиг размеров, позволяющих поднять и перекусить железнодорожный вагон.

Кстати — сильный аргумент против криптозоологов и фантастов, пытающихся отыскать плезиозавра в Лох-Несском озере — у любого (ну, почти любого) животного должны быть как минимум мама и папа. А они тоже хотят кушать. То есть, одной Несси (Кинг-Конгом, Годзиллой) дело не ограничивается. Животные в естественных условиях могу существовать только в стабильных самовоспроизводящихся группах (популяциях). А ведь чем больше животное, тем больше пищи ему нужно. А если таких животных несколько?

Вместо одного Кинг-Конга, которому восхищенные туземцы поставляют блондинок (непонятно, зачем они ему при таком несовпадении размеров нужны!) мы бы имели семью таких мегалопитеков, построенную наподобие семей современных горилл (самец-патриарх с гаремом, детеныши и несколько молодых самцов, болтающихся на границах территории — вдруг что обломится). А вернее — несколько таких семей.

Но такое стадо Кинг-Конгов просто вытоптало бы остров, превратив его в загаженную навозом (а как же без этого?) пустыню. Кстати, проблемы дефекации Годзилл и Кинг-Конгов режиссеры скромно избегают. А жаль — вот было бы поучительное зрелище. Ведь Годзилла на своем пути наверняка оставлял не только отпечатки лап.

Если же мы резко уменьшим размеры великого и ужасного существа, эффект будет, скорее комический (маленьких мы не боимся, если только они не ядовитые, мы их только так, пускай они нас боятся!). На этом принципе построен ранний рассказ Кира Булычева «Когда вымерли динозавры» (1967).

Могут фантасты грамотно использовать тему реликтовых существ? Могут — и с успехом делают это. Только при серьезном подходе эти реликты будут не крупнее вымершей гигантской хищной птицы эпиорниса (Герберт Уэллс, «Остров эпиорниса»,1894), пещерного медведя (Конан Дойл, «Ужас расщелины Голубого Джона», 1982) или ископаемой гиены (Иван Ефремов, «На краю Ойкумены», 1956). То есть, все получается, когда с реликтами «работают» профессионалы — в данном случае биолог, врач, и палеонтолог.

У вменяемых фантастов встречались и целые палеозаповедники — но всегда в природных изолятах — у Жюля Верна в подземной полости («Путешествие к центру земли», 1864), у Артура Конан Дойла на высокогорном латиноамериканском плато («Затерянный мир», 1912). Позже Затерянные миры стали помещать в потухшие кратеры вулканов, в теплые долины, затиснутые меж вечных льдов, или просто выносить на другие планеты.

Образец имелся — целый материк, Австралия, где в изоляции от более преуспевающих плацентарных млекопитающих сохранились и процветали сумчатые и даже яйцекладущие млекопитающие!

Приход человека (а с ним и его вечных спутников — собак, крыс, кроликов и кошек) нарушил этот баланс, но окончательно подорвать его пока так и не смог. Таким образом в Австралии естественным путем получилось что-то вроде Затерянного Мира Конан Дойла, где благополучно сосуществуют разные биологические эпохи (даже первобытный уклад аборигенов — таких же пришельцев но более ранних, здесь сосуществует с техногенной цивилизацией), или булычевского «Подземелья ведьм» (1987). Впрочем, размах реальности гораздо скромнее — динозавров в Австралии не водится, хотя в Новой Зеландии, наряду с сумчатыми уцелела и современница и ближайшая родственница динозавров — «трехглазая»[11] ящерица гаттерия.

Некоторые «реликты» не выдерживают конкуренции при столкновении с более продвинутыми формами (когда поселенцы начали осваивать ту же Австралию, вымерли многие виды сумчатых). Некоторые — вполне благополучны и процветают до сих пор (опоссумы в Америке занимают ту же экологическую нишу, что и крысы и прекрасно себя чувствуют). Крокодилы — не меньший реликт, чем динозавры, прекрасно освоились в новом мире. То же — акулы. Ведь они древнее тех же динозавров.

Другое морское животное, могущее похвастаться несравнимо более древним возрастом, это океанский моллюск наутилус, чья история уходит в прошлое как минимум на 500 миллионов лет. Он был еще современником аммонитов. Представьте себе, что на одной лестничной площадке с вами живет человек, который видел, как строились египетские пирамиды, или сам участвовал в их строительстве, — и вы получите примерное представление об относительном возрасте этого вида и других ныне существующих животных. Аммониты давно вымерли, да и произошедшие от аммонитов белемниты (их ископаемые остатки находят до сих пор, в народе они называются «чертовы пальцы») тоже вымерли давным-давно, а наутилусы все живут. Правда, их осталось не так уж много.

Криптозоология — поиск «недовымерших животных» и переходных звеньев — была любимым развлечением просвещенных шестидесятников (и не только в СССР). Имеет ли она под собой какие-то основания? Да, безусловно. В каких-то случаях. Существуют всем известные примеры, когда крупных, ранее неизвестных науке животных обнаруживали в ХХ веке (правда, в основном в 1-й его половине). Обнаруживаются и животные, которые раньше считались вымершими (в том числе и истребленные человеком). Буквально в этом году в лесах Америки обнаружили сразу в нескольких местах считавшихся безвозвратно истребленными гигантских дятлов. До сих пор находятся люди, утверждающие, что видели тасманийского сумчатого тигра (волка), истребленного поселенцами в ХIХ веке.

Сейчас, учитывая тот бум, который поднят в цивилизованном мире вокруг редких и исчезающих видов, этим находкам почти ничего не грозит (будем считать исключением тот странный случай, когда совсем недавно во вполне продвинутом зоопарке США от мышьякового отравления погибла семья больших панд, которых в мире насчитывается всего несколько сотен). Но вообще — что мы будем делать со «снежным человеком», если его действительно найдем? Посадим в клетку? Изымем из привычной среды? «Нечаянно» умертвим, чтобы иметь возможность как следует разглядеть, что у него внутри?

За реликтами (если станет известно точное место их обитания) начнут охотиться люди, с, мягко говоря, сомнительными моральными принципами — ради выгоды. Как истребляют ради выгоды реликтовых суматранских носорогов.

Лично меня удивляет азарт криптозоологов, пытающихся отыскать, скажем, пещерного медведя (не задумываясь о том, какая участь ждет его после обнаружения) и равнодушно проходящего мимо ближайшей лужи, где роются в иле крупные (до 5 сантиметров в длину) темно-бурые рачки, больше напоминающие по виду тропических мечехвостов. Это — щитни, названные так потому, что их голову, грудь и переднюю часть брюшка покрывает плоский овальный щит. Глаз у щитня целых три — два сложных, фасеточных и один простой непарный посредине. Щитень питается мельчайшими частицами органического вещества, которые он извлекает со дна, взрывая ил своими многочисленными ножками, но не упускает он и случая поохотиться на мелких ракообразных, личинок насекомых и даже на головастиков. Размножается щитень, откладывая яйца, причем самцов у этих ракообразных гораздо меньше, чем самок — не более 10 на 1000. Кроме своего странного облика щитень, вроде бы, ничем не примечателен, но этот рачок в том виде, в котором он существует сейчас, попадался в ископаемом виде в отложениях, чей возраст превышает 200 миллионов лет! И жил он точно также — в весенних лужах или мелких мутных водоемах. Удивительное постоянство!

Снежного человека, за которым так охотятся криптозоологи, тогда еще и рядом не стояло!

Понятно, что найти кого-то, напоминающего нас с вами, более лестно (и более почетно), чем, сидя на корточках у весенней лужи, наблюдать за тем, как щитни плавают там кверху брюшком (такой у них фамильный способ передвижения).

Но если мы и найдем такого гоминида (что маловероятно), то неудивительно, что поиски были сопряжены с такими трудностями. Снежный человек ведь скрывается не от пещерного медведя, а именно от нас, людей.

Человек — процветающий, агрессивный биологический вид. А для любого процветающего агрессивного биологического вида свойственна естественная неприязнь к возможным конкурентам, особенно себе подобным (то есть тем, кто претендует на сходную экологическую нишу[12]). Любимый мной Дольник (кстати, всем, кто сумеет раздобыть «Непослушное дитя биосферы» настоятельно советую прочесть), полагает, что какое-то время на Земле бок-о-бок существовали две цивилизации, два разумных вида (хомо сапиенс и неандертальцы), один из которых был даже не вытеснен, а физически истреблен другим — что вполне наглядно показано в тех же «Наследниках» Голдинга.

Считается, что неприязнь одной группы к другой тем больше, чем ближе сходство между видами (самые страшные войны вспыхивали между близкими народами, отличающимися по одному-двум признакам). Незнакомый, но близкородственный язык кажется нам смешным — именно потому, что напоминает наш собственный (сколько русскоязычных поколений веселилось над чисто умозрительной фразой «чи гэпнусь я, дрючком пропэртий?»).

Но даже если это сходство и не так уж велико, всегда найдется за что воевать — например, за жизненное пространство, которое часто является основным лимитирующим фактором.[13]

А все идеологические, религиозные и прочие поводы, на уровне сознания расценивающиеся именно как причина войны, на деле — просто умозрительное оправдание древнего биологического инстинкта — бей соседа, пока он не стукнул тебя самого. Разные модели цивилизация тоже уживаются лишь в том случае, если разделены безопасным расстоянием — вспомним, что случилось с малоприятной, жестокой, кровожадной, но все же самобытной и по-своему продвинутой цивилизацией Мезоамерики при ее столкновении с Конкистой.

Гарри Гаррисон, основываясь на том предположении, что динозавры не вымерли, а пережили все ледниковые периоды и дожили до наших дней (тоже в изоляте — на американском континенте), в своем романе «К западу от Эдема» (1984) создал цивилизацию динозавров — вплоть до особенностей культуры, языка, сексуальных отношений, технологий… И, надо сказать, цивилизацию вполне жизнеспособную, с развитой биотехнологией, оружием, армией… Но столкнувшись с людьми, даже находящимися на стадии неолита, эта цивилизация потерпела крах.

Могло ли быть иначе? Вряд ли. Две волчихи, как утверждала одна из героинь Пушкина, в одном овраге не водятся, а человек — вид молодой, энергичный, экстенсивно расширяющий область обитания. Он не потерпит конкурентов (даже когда конкурирует сам с собой).

Сама я попробовала воссоздать нечто похожее в повести «Прощай, мой ангел» (2000) — там цивилизация людей на стадии утверждения христианства в Киевской Руси столкнулась с вышедшими из австралийского изолята продвинутыми разумными птицеподобными яйцекладущими, внешне напоминающими ангелов. И даже при том, что такое сходство, казалось бы, должно бы давать им дополнительное преимущество, как я ни крутила, сосуществование двух разумных видов закончилась трагедией…

Так что трогательная модель Великого Кольца правдива только в том случае, если разумы, им объединенные, физически не имеют возможности добраться друг для друга (а у Ефремова, при всем коммунистическом пафосе и прекрасных декларациях о братстве народов Вселенной, это именно так).

Или в фэнтези, где действуют иные, не биологические, а мифологические законы (толкиновские эльфы и гномы воспринимаются нами как малые боги, живущие на заповедных участках — в лесах и под землей — и иногда снисходящие до взаимодействия с людьми).

Переходные формы и недостающие звенья ученые вероятнее всего не обнаруживают просто потому, что их нет — эволюционные «скачки» происходят в очень короткий (в историческом, конечно, плане) отрезок времени. Существует теория (ее разрабатывал известный химик и математик Илья Пригожин), согласно которой сложная система, состоящая из множества взаимодействующих элементов, реагирует как единое целое; иными словами изменения захватывают сразу все элементы этой системы. Математический аппарат, описывающий это явление, довольно сложен, да и в самой теории эволюции еще полно белых пятен, с которыми могут разобраться только специалисты.[14]

Генетика — тоже штука сложная, но чтобы понять некоторые вещи и не делать элементарных ошибок, достаточно знаний в объеме средней школы и здравого смысла. Впрочем, иногда мне кажется, что у некоторых современных журналистов оба эти параметра отсутствуют.

Возьмем типичную в этом смысле фразу, вынесенную в подзаголовок некоей статьи в общем-то приличной и либеральной российской «Новой Газеты»:

«Наша школа неуклонно губит хрупкий организм, закладывая в генотип гастриты, сколиозы, энурез».

Лично для меня эта фраза остается глубокой загадкой. Генотип — это совокупность генов, которую организм получил от папы с мамой. Раз приобретя ее (эту совокупность) он уже не может ее изменить, хоть узлом завяжись. Сколиоз и гастриты — приобретенные заболевания — на генотипе никак не отражаются. На нем, если честно, ничего не отражается — изменить уже имеющийся генотип НЕЛЬЗЯ. То есть, пока нельзя.[15]

Генотип реализует определенную программу — развитие, рост, старение, тип нервной системы, цвет глаз, волос, склонность к облысению и т. п. Эти качества и передаются по наследству. Причем информация для передачи потомкам хранится в совершенно определенных клетках — половых. Твой наработанный тяжким умственным трудом сколиоз к ним никакого отношения не имеет. Они сами по себе.

Заболевший от непомерной школьной нагрузки энурезом (недержанием мочи) ребенок, когда вырастет, НЕ передаст эту болезнь потомству. И гастрит не передаст. И сколиоз. Он может передать только склонность именно к этим заболеваниям — раз уж у него она была (а была наверняка, ведь не все школьники болеют энурезом, как бы тяжело их не грузили уроками).

Нет бы этому журналисту просто сказать «школьная программа построена так бестолково, что дети болеют и оттого портят себе жизнь». Нет, он захотел блеснуть умом. И блеснул.

Так что влечение гуманитариев к умным словам вроде совершенно бессмысленного словосочетания «на генетическом уровне» может привести к глупым казусам. Впрочем, этого, кажется, почти никто и не замечает — кроме биологов и вообще естественников, которые уже давно на журналистов рукой махнули, отчаявшись объяснить им, что никакого «на генетическом уровне» не бывает.

Вообще, наукообразный набор слов, употребление к месту и не к месту звучных и бессмысленных терминов «генетический уровень», «плохая (хорошая) энергетика», «плохая (хорошая) экология» почему-то действует на среднего человека завораживающе и лишает его способности критически мыслить.

Вот, например, нас пугают модифицированными продуктами. В московском метро долгое время висел плакат — мол, ученые вмонтировали в помидор рыбий ген (кажется, чтобы повысить его морозостойкость) и оттого этот помидор потенциально опасен. Дальше был нарисован помидор в чешуе и надпись — «Ешьте продукты нашей фабрики. Они сделаны только из натуральных ингредиентов!»

Иными словами, если ты съешь помидор с рыбьим геном то у тебя что, жабры отрастут? А если ты просто ешь рыбу с помидором? Лично я разницы не вижу. Гены, поглощенные с продуктами, в организм НЕ ВСТРАИВАЮТСЯ, а иначе все бы ходили в чешуе и с жаберками.

И вообще — с чего вы взяли, что вы едите НЕ модифицированные продукты? Они модифицированы — только не сразу, а путем длительной селекции. Большая часть сельскохозяйственных культур имеет двойной или тройной набор генов по сравнению с их дикими предками. Ну и что?

Алармизм, связанный с генетически модифицированными продуктами имеет чисто экономическую подоплеку — это борются с конкурентами производители обычных продуктов и культур. Скорее всего, такая борьба обречена (генетические образцы «немодифицированных культур» будут сохранены для генофонда, но накормить человечество можно будет лишь обратившись к методам генной инженерии). Может, у кого-то на новые продукты будет аллергия. Или неусвояемость. Или, как следствие, авитаминоз и бери-бери. Но жабры и чешуя при этом у человечества не вырастут, это точно.

К чему я говорю? А к тому, что как-то на каком-то семинаре при мне разбирался забавный рассказ, построенный на предположении, что появление генетически модифицированных продуктов привело к появлению «модиков»; уродцев-людей со всяческими отклонениями. Хочу успокоить автора рассказа, который, кажется, был серьезно обеспокоен этой проблемой — по крайней мере это нам не грозит.

Равно как не грозят нам и неприятности с клонами. До стремительного старения бедной овечки Долли ни один фантаст, кажется, не додумался до простой мысли — если твой клон выращен из твоей неполовой (соматической) клетки, то все его клетки будут иметь тот возраст, который был у тебя на момент отбора генетического материала. Иными словами, он будет взрослым еще до рождения. Биологические часы — страшная и беспощадная штука, и пока еще необратимая. Не стареют только половые клетки — но они-то к клонированию как раз отношения не имеют по определению.

Интрига романа «Танец отражений» из «форкосиганского цикла» Лоис Макмастер Буджолд построена на том, что Марк, брат-клон Майлза нападает на секретную клинику на архипелаге Джексона, чтобы спасти детей-клонов, в тела которых потом будут пересажены мозги их богатых взрослых «родителей». На деле такая операция бессмысленна — достигнув определенного возраста (скорее всего, полового созревания) дети стремительно постареют, и злодеям-олигархам не долго тогда останется радоваться молодому телу. Технология замедления старения решила бы этот вопрос, но тогда бы не понадобились и клоны — достаточно было бы «обработать» оригиналы.

А вот существование самого Марка вполне оправдано — он выращен из клетки, взятой у его клона-брата еще в детстве и, значит, его биологический возраст соизмерим с возрастом самого Майлза.

Мало смысла и в выращивании клонов «на органы». Эти органы могут понадобиться только при механическом повреждении оригинала (например, автокатастрофе), что случается не так уж часто. А заменить склонную к опухолям печень или «порочное» сердце здоровым органом клона не получится. Поскольку точная твоя копия будет обладать твоими же генетическими дефектами — и печень у нее будет паршивая, и сердце бракованным.

Армия из клонов, которой тоже любят попугивать не столько фантасты, сколько журналисты, попросту нерентабельна. Клонов-то еще вырастить надо. Это же не то, чтобы из клеток вырастали сразу взрослые люди — так не бывает. Получаются обычные детишки, причем, поскольку технология доращивания в автоклавах еще не изобретена, донашивать чужой генетический материал, подсаженный в «пустую», лишенную своего ядра яйцеклетку, будут живые «суррогатные» матери — и рожать самым обычным человеческим способом. Потом младенцев надо кормить, лечить, покупать памперсы… Не проще ли нанять и обучить профессиональных солдат?

Мало того — кто-нибудь задумался, насколько боеспособна будет армия, состоящая, в сущности, из одного-единственного человека? Ведь залог любой стабильной системы — разнообразие. А у каждого человека есть не только достоинства, но и недостатки, которые компенсируются достоинствами других членов группы. Один, например, великолепный снайпер, хладнокровен, обладает блестящей реакцией, но не способен к длительным тяжелым физическим нагрузкам. Другой безрассудно храбр, но туповат. Третий обладает блестящим стратегическим мышлением, но трусоват — сказывается избыток воображения, и так далее. А если один и тот же недостаток будет усилен стократно? Тысячекратно?

Наверное, стоит задуматься.

Кстати, в блестящем рассказе Урсулы Ле Гуин «Девять жизней» (1969) команда из умственно и физически совершенных клонов погибла на чужой планете именно потому, что в запредельных условиях повела себя как один человек.

На самом деле неприязнь к клонам имеет под собой чисто иррациональную, мистическую основу. Копия, повторение того, что призвано быть уникальным — человеческой личности — издавна страшила людей. Я уже говорила, как это отношение реализовывалось при встрече с механическим подобием (куклой, скульптурой). Можно было бы упомянуть рассказы, где мистические свойства приписывались портрету («Портрет» Николая Гоголя, «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, «Портрет» Эдгара По).

Но лучше вспомнить, что каждый из нас так или иначе встречался с живыми клонами — и при этом воспринимал это как должное. Я имею в виду однояйцевых близнецов, абсолютно похожих друг на друга.[16] Про душевное родство и психологическую зависимость близнецов друг от друга ходят легенды. Некоторые близнецы утверждают, что они чувствуют на расстоянии, когда их «второму я» плохо. Некоторые, даже будучи разлучены в раннем детстве, выросши, носят одинаковые прически и украшения, и даже их детей, жен и собак зовут одинаково. В общем, близнецы — явление весьма загадочное. На протяжении человеческой истории их то обожествляли, приписывая божественные качества (бореады Зет и Калаид, дети Леды и Зевса Кастор и Поллукс), то боялись и ненавидели. Так что, когда нас пугают клонами, слабо представляя себе, что это, собственно, такое, знайте — это восторжествовал древний человеческий страх, никакого отношения к собственно процессу клонирования не имеющий.

Радиация — единственный фактор, для обнаружения которого живущие на Земле существа НЕ выработали специальных рецепторов.

Никакими органами чувств радиация НЕ уловима. Инфразвук и ультразвук, инфракрасное (тепловое) и ультрафиолетовое (коротковолновое) излучение, гравитационные колебания, электромагнитное поле — все это так или иначе улавливается разными видами живых существ.

А радиация — нет.

Почему?

Да просто потому, что в природе радиоактивность не является определяющим фактором. Даже в местах выхода радиоактивных пород она ничтожно слаба — чтобы подхватить летальную дозу надо несколько лет неподвижно сидеть на одном и том же месте.

Радиационная опасность возникла лишь в ХХ веке одновременно с развитием ядерной физики и первые исследователи радиоактивности гибли от лучевой болезни потому, что не подозревали об опасности, брали куски обогащенной урановой руды голыми руками, держали их на лабораторном столе…

Так что когда особо чуткие особы говорят, что «ощущают» повышение радиоактивного фона, когда ветер дует «оттуда» (из Чернобыля, например), что им как-то по-особому трудно дышать, или что-то в этом роде, то, скорее всего они, мягко говоря, преувеличивают.

Тем не менее, радиации у нас научились бояться. Причем бояться панически. Страх этот большей частью наведенный, чисто головной — биологических и исторических корней у него нет, но абсолютно оправданный; столкнувшись с новым фактором человечество спешно начало вырабатывать некие защитные механизмы по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть» и в социумах, так или иначе столкнувшихся с радиоактивным заражением развивается самая настоящая радиофобия. Но именно из-за своей умозрительности, абстрактности, радиофобия принимает самые причудливые и алогичные формы. Пущенная, насколько я помню, Лео Кагановым утка, что кактус стоящий рядом с компьютером «поглощает» жесткое излучение, разошлась по всей стране и воспринимается многими на полном серьезе. Но это, конечно, частность. А вот суеверия и предрассудки, накрученные вокруг слова «мутант» стоят того, чтобы разобрать их подробней.

В любом сложном организме наблюдаются клетки двух видов — соматические с двойным набором хромосом и половые с одинарным набором хромосом. Организм индивида построен из соматических клеток. А вот половые клетки этого индивида производятся мужскими и женскими половыми железами и являют собой разнообразные сочетания переполовиненного хромосомного набора.[17] Сливаясь, отцовская и материнская половая клетка вновь образуют новый организм с двойным набором хромосом.

Так вот, изменения в хромосомах половых клеток, благодаря которым у потомства появляются наследуемые признаки, которых нет у их родителей, и называются мутациями.

Мутации происходят под воздействием особых факторов — мутагенов (радиация, ультрафиолетовое излучение, некоторые химические вещества) и по определению происходят, повторюсь, только в половых клетках. Взрослую особь они по определению не затрагивают. То есть, если в фантастических рассказах герой вдруг покрывается чешуей, или обретает телепатические способности или нечеловеческую кровожадность при воздействии неведомого фактора — это не мутация. Это в лучшем случае проявление скрытых резервов, до того мирно дремавших в организме нашего героя, в худшем — просто глупость автора.

(Если автор претендует на звание научного фантаста, конечно — вон, у Кафки герой превращался в таракана, и ничего. Но это притча, к фантастике имеющая очень отдаленное отношение). Кстати, в знаменитом фильме Кроненберга «Муха» превращение героя в омерзительное насекомое с научной точки зрения вполне оправдано — в результате неудачного эксперимента гены в его соматических клетках «перемешались» с генами мухи.

Мутации могут затрагивать число хромосом (скажем, нарушается процесс их расхождения и в одну половую клетку отходит на хромосому меньше, а в другую — на хромосому больше), либо изменять отдельные участки хромосомы — гены. Но, как бы то ни было, проявляются они только у потомства, и то как правило не в первом поколении.

Кстати, большинство мутаций, проявляющихся сразу — летальны, то есть несут гибель потомству, сразу или на определенном этапе развития. Не удивительно — генетический механизм штука тонкая, его шлифовали миллионы лет эволюции, и любые его изъяны приводят к нарушениям работы организма. Поэтому страшные картины апокалиптической земли, по которой шныряют двухголовые уроды и прочие монстры не имеют под собой особых оснований — эти монстры либо вымерли бы еще не дожив до зрелого возраста, либо были бы уничтожены нормальными, адекватными и соразмерными соперниками.

Как ни странно, именно мутации и являются движущей силой эволюции — благодаря им и появляются новые формы, закрепляющиеся путем естественного отбора. Но процесс этот сложный, подчиняющийся сложным математическим закономерностям, и достаточно тонкий — пытаться воздействовать на него вышеуказанными мутагенными факторами — все равно, что пытаться молотком усовершенствовать швейцарские часы. Тонким вмешательством занимается генная инженерия; одно из самых замечательных достижений нашего времени.

Мы с вами, кстати, тоже не что иное, как мутанты — когда-то давным-давно группа стайных обезьян поселилась у выхода радиоактивных пород, где радиация была сильна ровно настолько, чтобы слегка повысить частоту спонтанных генетических изменений. И все окружающие нас живые формы тоже мутанты, уже хотя бы потому что когда-то, давным-давно они образовались из других исходных форм путем спонтанных мутаций. Так что давайте не шарахаться от слова «мутант», в нем нет ничего страшного, тем более, как правило, оно значит совсем не то, что вы думаете. Кстати, большинство серьезных генетических повреждений приводит к бесплодию их носителя, так что шансов, что постядерную землю заселят истекающие зеленой слизью монстры, практически нет.

Кстати, насчет двухголовых уродов. Двухголовые телята, четвероногие цыплята и прочие несчастные экспонаты кунсткамер — вовсе не мутанты. Это продукты нарушения эмбрионального развития, когда отравленная зародышевая клетка безуспешно пытается правильно поделиться — и не может. Часто такие монстры — просто недоразвившиеся близнецы (у людей такое явление тоже, увы, встречается). Но к мутациям такое явление отношения не имеет.

Известно, однако, к чему приводят ядерные взрывы (наземные-то испытания у нас проводились — исключительно от большого ума), поэтому смоделировать картину постядерной глобальной катастрофы в принципе можно.

Скорее всего, очень масштабная катастрофа будет связана с изменением климата — знаменитая «ядерная зима», при которой до мутаций и прочего кошмара просто дело не дойдет: с гибелью зеленых растений от холода и отсутствия солнечного света погибнет и все живое.

В меньшем масштабе (более локальном) ядерная катастрофа приводит к изменению видового состава — виды, чувствительные к радиации, погибают, нечувствительные начинают процветать. К нечувствительным относятся крысы, тараканы (вообще насекомые), крабы, раки. К чувствительным — все остальные, особенно крупные хищники. Радиоактивные элементы практически не выводятся из организма и имеют тенденцию накапливаться с пищей — а это значит, что каждое последующее пищевое звено получает все большую и большую дозу. То есть, больше всего достается вершине пищевой пирамиды — хищнику. Он и страдает — не столько от «мутаций», сколько от радиационного поражения.

В зараженной зоне начнут буйно цвести и разрастаться растения (в небольших дозах радиация — ростовой и репродуктивный стимулятор) и размножаться некоторые животные (те же крысы). За счет повышенных темпов размножения и мутагенного радиационного фактора у них действительно увеличится число и темп мутаций; так что спустя какое-то время теоретически возможно даже возникновение новых видов, отличающихся от своих предков например по размерам, окраске или поведению. Дополнительным фактором послужит как раз отсутствие крупных хищников (они, как мы установили, вымрут). А это значит, что численность процветающих видов увеличится немеряно, усилится пищевая конкуренция, что приведет к выделению из имеющегося генофонда новой группы хищников… Словом, тот же процесс эволюции, только слегка ускоренный. В истории Земли по тем или иным причинам такое несколько раз наблюдалось. В частности, именно так выделили из себя несколько разнообразных групп первые млекопитающие.

В том же Чернобыле, кстати, ничего эдакого запредельного не произошло — если не считать того, что туда ломанулось зверье из всех окрестностей. Там-то, в зоне, охота запрещена и браконьерят мало.

Скучно, да?

Ну ладно, предположим, всюду будут бегать гигантские тараканы.

А вот и нет, — насекомые могут увеличиваться только до определенного размера, и размер этот лимитирован физическими свойствами окружающей среды (в данном случае темпом диффузии газов через трахеи). То есть, на любой акселератор всегда находится свой тормоз.

Может произойти в такой «зоне» что-то совершенно непредвиденное, удивительное?

Может, разумеется. И не только в ней. Где угодно. Непредвиденное и удивительное происходит всегда и везде.

И зачем оно надо?

Так что же, не писать теперь про гигантских ящеров, мутантов и прочие ужасы?

Да нет, писать. Етоев вон написал о том, как человек покрывается паутиной и на теле его выступают загадочные письмена — и ничего, хорошая получилась книжка. Даже завоевала премию «Вий». Дело в том, что как правило автор вовсе не стремится к научной точности (как бы ни называли фантастику «научной», она практически никогда таковой не была). Автор просто стремится рассказать увлекательную историю и взывает при этом вовсе не к нашей логике (апеллируя к логике вообще немногого добьешься — об это прекрасно осведомлены наши политологи). Чтобы вызвать соответствующую реакцию, автор сознательно или бессознательно (он же тоже человек, со всем человеческим культурным багажом) апеллирует к древним мифологемам. Архетипам. А миф и логика — две вещи несовместные. Вовсе не так уж важно, откуда взялся Кинг-Конг на маленьком тропическом островке и на кой ему нужна эта блондинка. Дело в самой извечной схеме «красавица и чудовище», то так то эдак всплывающей в разных культурах.

Иметь представление о том, как это происходит «на самом деле», нужно в основном для того, чтобы не нести глупости при большом скоплении народа, не транслировать обывательские страхи через малограмотную прессу. Журналисты, как и все гуманитарии, испытывают перед естественными науками священный трепет и потому особенно легко поддаются гипнозу квазинаучных звучных ничего не значащих терминов.

Правда, есть некая скрытая закономерность. Я сказала, что в принципе как оно бывает на самом деле, знать не обязательно? Да, но многие наши успешные писатели-фантасты изучали медицину, биологию или психологию — Сергей Лукьяненко, например, или Лео Каганов, Сергей Дяченко, Геннадий Прашкевич, Кирилл Еськов. Борис Стругацкий — астроном, Иван Ефремов — палеонтолог, Михаил Булгаков — врач, Чехов — тоже. Впрочем, ни Гоголь, ни Толстой, ни Достоевский к медицине никакого отношения не имели (разве что как пациенты), что свидетельствует о том, что на каждый довод находится свой контрдовод…

Тем более, здесь я излагаю свод знаний на настоящий момент. А он, как известно, имеет обыкновение пересматриваться и расширяться.

Я как-то принимала участие в радиопередаче; речь шла о будущем цивилизации, о прогнозах… На такие передачи часто приглашают фантастов, потому что ошибочно считается, что прогностика — это именно то, чем занимаются фантасты. Вместе со мной пригласили писателя-почвенника, который должен был олицетворять здоровый консерватизм. И он, естественно, как и от него ожидалось, вещал в микрофон, что от науки одно зло. Она разлагает человечество, приводит к бездуховности, к изобретению оружия массового поражения и т. п…

Этому человеку было за пятьдесят. В феодальном обществе он был бы, скорее всего, в самом низу иерархической пирамиды (аристократов, держателей феодов было несоизмеримо меньше, чем простого люда). Причем, скорее всего до столь преклонного по понятиям «патриархального» общества возраста он бы просто не дожил — умер бы от аппендицита или воспаления легких. У этого человека наверняка имелись пломбы и коронки, поставленные с учетом всех современных технологий, у него был удален аппендицит, он еще застал время, когда всех поголовно прививали от оспы — и тем самым сохранил себе зрение и гладкую кожу. Если у него начнется воспаление легких, он обратится к врачу и станет колоть антибиотики (которые спасли людей неизмеримо больше, чем погибло во всех мировых и локальных войнах). Дома у него есть телевизор, телефон и холодильник (а может, и ноутбук). Он стал известен благодаря книгам, напечатанным с учетом новейших технологий. Перед входом в бокс радиостудии он отключил мобилу. Он вещает на несколько миллионов человек благодаря все той же науке и технике — и честит науку, которая лично ему не сделала ничего плохого!

Когда я ему об этом сказала, он снова начал говорит о том, что наука убивает духовность…

И что бесконтрольное использование науки приведет к разложению и гибели человечества (тут как раз всплыли слова «экология» и «на генетическом уровне»).

Что касается духовности, то это, с мой точки зрения такой же миф, как и «золотой век». И ноги у этого мифа растут именно оттуда — мол, раньше все было лучше, трава зеленее, земля сама родила, девушки были чисты и целомудрены, юноши горды и отважны, а старики — мудры и пестовали молодежь.

На деле духовность — продукт сугубо индивидуальный и с обезличкой и ритуальщиной так называемого «патриархального общества» ничего общего не имеет. Насколько я понимаю, большая часть населения занималась тем, что старалась выжить, вовсе не задумываясь о высоких материях. На это были специальные люди, из общественных процессов исключенные — монахи, странники, затворники, аскеты, подвижники, психи и пророки (что часто совпадало)… Ни то, ни то нашему поборнику духовности наверняка не подошло бы (наши почвенники обычно трогательно любят жизнь во всех ее проявлениях — и выпить, и покушать, и погулять).

Что касается того, что наука изменила лицо мира, и во многом необратимо, то это, пожалуй, верно. Да, наука способна производить оружие массового поражения (по заказу, заметьте, военных), она привела (из-за того, что сняла лимитирующие факторы) к перенаселению земного шара (она же и обеспечила контроль над рождаемостью)… Но именно наука — залог стабильности и существования цивилизации, просто потому, что другого способа выжить у нас уже нет.

Обывательское стремление ограничить науку полезными изобретениями (телевизором, стиральной машиной и зубоврачебным креслом) на деле приведет к застою, стагнации — в нынешнем виде общество, конечно, не идеально (по сравнению со средневековьем оно, кстати, не так уж и плохо), но чтобы его улучшить, требуется концептуальный прорыв, который может дать именно наука.

Лео Каганов в своей статье «Обезьяна из прекрасного далека» полагал, что залог будущего процветания и вообще существования человечества состоит именно в отказе от человеческой (вернее, животной) природы. От того багажа инстинктов, который определяет наше поведение и дан нам в наследство миллионами лет эволюции. Примерно ту же точку зрения высказывал лемовский Голем ХIV («ибо, только отринув человека, спасется человек»).

Фантасты, от Кларка («Конец детства») и до Стругацких («Волны гасят ветер») рассматривали возможность отказа от человеческой природы путем «вертикальной» эволюции — сугубо биологического прорыва, спонтанной (ну, разве пришлось слегка подтолкнуть) трансформации.

Увы, существа, в которых превратились люди, вместе с человеческими слабостями, отринули все человеческое вообще. Неудивительно — человечество для них пройденный эволюционный этап, неудачный соперник на эволюционной арене. Тем не менее, сейчас мы подошли к пределу, когда человеческую природу можно будет изменить путем все той же науки. Методом ли генетической трансформации или пластической хирургии, но человек получит способность менять свой внешний облик (в том числе и произвольно). До какой-то степени эта тенденция проявилась уже сейчас — в том, что касается «подправки» природных дефектов, омолаживания, коррекции фигуры и черт лица, и т. п. Более драматичные изменения претерпевает тело радикалов, вживляющих «для шику» металлические имплантанты,[18] рассекающих надвое язык, «лепящих» свое тело при помощи гелевых и пластиковых вставок. Сейчас эти люди кажутся нам немножко «странными». Впрочем, такая странная эстетика для многих культур не в новинку — китайцы запихивали ножки девочек в «лотосовые башмачки», искривляя их ступни так, что даже просто передвигаться китаянкам было трудно. Индейцы майя, напротив, запихивали головы мальчиков в особые тиски, чтобы добиться «идеальной» линии, соединяющей нос со лбом.[19] На Африканском континенте женщинам удлиняли шеи при помощи медных обручей, некоторые племена расширяли мочки ушей, вбивая туда древесные сучки, и подпиливали зубы, чтобы походить не на презираемых обезьян, а на гордых хищников. И все — от маори до европейцев — покрывали свое тело татуировкой. Так что стремление человека изменить свою природу заложено как раз в этой самой природе. А с появлением новых биотехнологий этот процесс может приобрести просто гигантский размах. Кстати, у Станислава Лема в одном из Путешествий Иона Тихого описывается цивилизация, освоившая биологическую пластическую трансформацию до такой степени, что тамошние люди полностью утратили свой первоначальный облик и превратились в переусложненных уродцев, таскающих «приращенные» части тела на платформах с колесиками… До такой степени абсурда, полагаю, дело все же не дойдет, но то, что из соображений пользы, эстетики или по зову неких древних инстинктов, которые до сей поры невозможно было реализовать, люди изменят свой облик настолько, что «обычному человеку» будут казаться уродцами — несомненно. Отношение к своему телу уже носит характер арт-хэппенинга, и эта тенденция с развитием новых биотехнологий продолжает усиливаться (об этом замечательно рассказано в романе Линор Горалик и Сергея Кузнецова «Нет»).

Другая возможная тенденция преобразования человеческой природы связана с вмешательством в процессы старения. Пока что в нашем организме есть нестареющие клетки всего двух типов — половые и раковые. Остальные клетки нашего тела руководствуются раз и навсегда заведенными биологическими часами, которые пока что нельзя ни замедлить, ни остановить. Именно что пока что — теоретически это возможно; недаром некоторые виды рыб и черепах вообще не выказывают признаков старения на протяжение всей своей жизни, а продолжают расти, пока не погибнут от какого-либо внешнего природного фактора. Если старение удастся замедлить или остановить, демографическая ситуация в мире, и вообще лицо мира изменится радикально — скорее всего, человечество распадется на закрытую нестареющую западную элиту (в первую очередь такие технологии станут доступны лишь богатым людям в богатых странах) и остальное человечество, которое будет этой элите смертельно завидовать. Последствия такого разделения можно прогнозировать на свое усмотрение — лично я попыталась это сделать в романе «Волчья звезда», и ничего хорошего у меня, как обычно, не получилось. Впрочем, возможно, я пессимистически смотрю на вещи.

Исчезновение человека как биологического вида с эволюционной арены тоже возможно, хотя по природным причинам маловероятно, — благодаря науке и технике человек вывел себя из под удара эволюции. Но те же наука и техника могут привести либо к радикальным изменениям в его природе, либо к самоистреблению — и то и другое будет означать гибель человечества в том виде, в котором мы его сейчас наблюдаем. Собственно, именно эти два варианта чаще всего и рассматривают фантасты. Практического толку от этого никакого. Фантасты все-таки не футурологи. Кстати, при изучении футурологических прогнозов оказалось, что чем прогноз детальнее и ближе к нашему времени, тем чаще он дает сбои. Так что «ужасные чудеса», поджидающие нас на пути в будущее, хотя и могут быть действительно ужасными, все же имеют шанс остаться чудесами.

Примечания:

1

Не самый удачный с биологической точки зрения вариант — устройство жабр акул таково, что для обогащения их кислородом, акуле непрерывно приходится двигаться.

4

В. Дольник. Непослушное дитя биосферы (Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей), СПб., 2003. Кстати, рекомендую для всех, кто хочет чуть побольше узнать именно о человеке — очень познавательная книга!

5

Этология — наука о поведении животных, с середины ХХ века весьма популярная на западе и совершенно непопулярная у нас, поскольку объясняет многие сложные поведенческие акты и побуждения не влиянием социальных условий, а врожденными поведенческими комплексами, доставшимися нам еще от мохнатых предков. Эти поведенческие комплексы, рациональные в определенных условиях, могут при определенных пусковых механизмах проявляться «не к месту, и не ко времени», вызывая на первый взгляд нелепые поступки. У людей они обычно «достраиваются» сверху сложными и на первый взгляд рациональными мотивациями, на деле не имеющими ничего общего с реальностью. Кстати, знание этого механизма помогает избежать многих житейских глупостей.

6

Кульминацией, объединением этих двух механизмов, различных по своей природе является необоримая любовь маленьких девочек и женщин именно к котятам.

7

Памятники «большим людям» (обычно гораздо крупнее оригинала) ставятся из долгоиграющего материала — гранита, бронзы. Тогда как скульптуры чисто эстетического назначения традиционно ваялись из более выигрышного, удобного в обработке, близкого по виду к текстуре кожи, но более хрупкого мрамора. Таким образом, благодаря материалу памятников, вождям потенциально обеспечивается «вечная» жизнь. Кстати, «осквернение» образа Большого Человека (например, использование «по прямому назначению» газетного листка с его портретом) могло для осквернителя очень плохо кончиться.

8

Признак здоровья и аристократизма. Медно-красная (ефремовская девушка с Эпсилона Тукана) или угольно-черная (каллистяне Матрынова) кожа для положительных инопланетян тоже годится, даже зеленая, только не желтая — не из-за «китайской угрозы», а потому, что желтый цвет кожи подсознательно ассоциируется с некоторыми видами тяжелых системных заболеваний. Желтая кожа, следовательно, будет скорее, у отрицательных персонажей.

9

Ксенофобия (как любое отрицательное чувство), увы, гораздо жизнеспособней ксенофилии — ее испытывают даже так называемые «порядочные» люди. Вдобавок, она эволюционно древней и происходит еще из тех времен, когда любой чужак даже сходного облика, но не принадлежащий к «своему» племени или генетически родственной группе (семье, трибе) был в лучшем случае источником пищи. Поэтому у «приличных» людей, знающих, что политкорректность это хорошо, а ксенофобия — плохо, порой наблюдается забавный перенос — они выбирают какую-то одну нацию или группу и приписывают ей все наличные грехи и недостатки, а остальных «любят», признавая за ними все человеческие права и достоинства. Выбор при этом совершенно произвольный — я знала очень симпатичную, благополучную, образованную и социализированную норвежку, которая терпеть не могла исключительно… индусов!

Такой «ненавистной» группой в зависимости от ситуации могут быть не только национальные меньшинства (как мы увидим дальше, есть механизм, предотвращающий ненависть, направленную на процветающие «большинства»). Это могут быть панки, наркоманы, больные СПИДом — все, кого можно вычленить по определенному признаку или особенностям внешнего вида или поведения.

10

Буквально — «ну, а ты?» (англ.)

11

Третий глаз гаттерии — скопление светочувствительных клеток на голове — у взрослых ящериц затягивается чешуей. Зачем он нужен, в общем-то непонятно, тем более, что гаттерия ведет ночной образ жизни

12

Экологическая ниша — совокупность условий, в которых обитает данный вид; пища, пространство, температурный режим, интенсивность солнечного излучения и т. п. Чем шире экологическая ниша, тем более процветающим и многочисленным является вид.

13

Лимитирующий фактор в экологии — фактор, ограничивающий размножение и процветание данного вида. Как правило, это пища и жизненное пространство. Кстати, экология — это наука о взаимоотношениях организмов со средой (в том числе и другими организмами), а вовсе не наука о загрязнении окружающей среды, как упорно считают журналисты. Для биолога слово «плохая экология» применительно к чему бы то ни было — в том числе и к городской среде обитания — абсолютно лишено смысла.

14

Моя хорошая приятельница работает на кафедре теории эволюции в МГУ (впрочем, кафедру постоянно переименовывают, но суть остается прежней). Каждую весну и каждую осень на кафедре появляются странные люди с развязанными шнурками и обтрепанными штанинами, и пытаются впихнуть профессорам, которые имеют несчастье оказаться в аудитории, свою теорию эволюции, которая «наконец-то все объясняет». Разумеется, это клиника. Теория эволюции сейчас достигла такой степени сложности и таких требований к инструментарию, что ей действительно могут заниматься только высокообразованные и подготовленные люди.

15

Теоретически возможна ситуация, когда к твоим собственным генам при помощи вирусов будут подсаживать другие, которые внедрятся в большинство клеток твоего организма (или в совершенно определенные группы клеток) и помогут приобрести именно тебе определенные новые качества; но это требует специальных методов генной инженерии, которые еще только предстоит разработать

16

Иногда яйцеклетку, поделившуюся на две (редко, но бывает) оплодотворяют два сперматозоида — тогда получаются два совершенно разных ребенка с разным набором хромосом, каждый из которых образовался и развивается независимо от другого. Иногда одна яйцеклетка, оплодотворенная одним сперматозоидом, прежде, чем начать делиться по законам зародышевого развития (бластула, гаструла и т. п.) совершает еще одно деление — и уже потом начинает развиваться как положено, но «в двойном размере». Так образуются точные генетические копии друг друга — однояйцевые близнецы. С формальной точки зрения они именно клоны, поскольку развились путем механического деления клетки с полным (двойным) набором хромосом, а не путем слияния яйцеклетки и сперматозоида с половинными наборами хромосом (половинка от мамы, половинка — от папы).

17

Например, если парный набор хромосом индивида можно условно обозначить как ЕеВвАаЖж, то половинный может быть — ЕВАЖ, еВАЖ, ЕвАЖ, ЕваЖ, ЕВАж, еваж, еваЖ… все эти комбинации перебираются половыми клетками, поэтому потомство одного и того же индивида и его постоянного полового партнера может быть таким разнообразным.

18

Не всегда только для шику. Иногда вживляется, скажем, процессор, позволяющий при помощи биотоков управлять специально настроенной на это электроникой…

19

Александр Казанцев в свое время выдвинул странную версию, что они таким образом почтительно копировали неких продвинутых инопланетян…